07. Зверь

Михаил Зуев
Намылились мы как-то с Лысым шелковицу трескать. Тут требуются пояснения.

Лысый был вовсе не лысым, шевелюру имел приличную. Просто в стародавние времена, когда мы всей нашей дворовой компанией жили, по причине малолетства, в окрестностях песочницы, как-то решил его дед на лето подстричь — чтобы голова не потела. Взял машинку, да и обрил под ноль. Бедняга Лысый после экзекуции во двор-то вышел, а все — тут как тут — Лысый да Лысый! Лысый на кличку не обижался, привык, видать — даже, несмотря на то, что вся его семья немедленно стала Лысой: Лысый-дедушка, Лысая-бабушка, Лысая-мама и Лысый-папа.

Шелковица росла в саду городского Дома учителя. Он стоял на улице следующим за нашим. Странный был домик. Поначалу там располагалась обычная школа. Но, то ли с учителями не повезло, то ли ученики какие-то не такие попадались, — школу по непонятным причинам расформировали. И сразу же на ее месте сделали вспомогательную, для особенных детей. Она тоже долго не просуществовала. Закрыли ее. Наконец, в порядком обветшавшее здание въехал Дом учителя. И всему нашему двору от этого стала великая польза.

Во-первых, прекратился ежедневный ор и визг, что сопровождает любое школьное учреждение девять месяцев в году. Дворовые бабуси вздохнули с облегчением — никакой шумовой фон более не нарушал их дневных глубокомысленных бесед и чуткого утреннего сна.

Во-вторых, мы воодушевились. При несостоявшейся школе была прекрасная асфальтированная спортивная площадка, куда нас раньше, конечно, не пускали. И тут — школа приказала долго жить; учителя же из учительского дома, видать, были совсем неспортивными, и внезапно нам на площадку стало можно. Причем в любое время.

Кто-то быстро и незатейливо выломал секцию забора между двором и спортплощадкой, и теперь мы с утра до вечера носились по игровому пятачку с футбольным мячом — падая на асфальт, в кровь сдирая колени, прилепляя на боевые раны сорванный неподалеку подорожник, и вновь возвращаясь в игру.

Ну, а рядом со спортплощадкой росли два десятка старых развесистых шелковичных деревьев. Шелковицы было так много, что есть ее мы не успевали — ягоды падали на землю, по ним ходили и бегали, оставляя потом на асфальте темно-фиолетовые следы.

И вот мы с Лысым, немного отяжелев от шелковичного набега, с фиолетовыми губами и такими же пальцами, возвращались в свой двор. Прямо на нейтральной территории, то есть почти в проеме выломанной секции забора, мы наткнулись на Марью Степановну. Марья Степановна работала медсестрой. Я был с ней знаком давно — она ходила к нам домой делать уколы бабушке Конкордии. Сама она жила во флигеле с отдельным входом, что в глубине нашего двора. И тут снова мне никак не обойтись без пояснений.

Мой двор, несмотря на не самые большие географические размеры, с точки зрения экономики — был многоукладен.

Пятиэтажный шестиподъездный дом постройки пятидесятых годов смотрел на улицу двухпросветными витринами почтового отделения, где висели плакаты про то, как «мы строим коммунизм».

Сам мой дом, с квартирными потолками в три с лишним метра, раздельными санузлами и кучей балконов, представлял собой несомненное достижение почти что развитого социализма. А вот в глубине двора творилось разное.

На входе во двор стоял мазаный белой известью покосившийся кирпичный барак системы «удобства на улице». В нем жило несколько семей, и, в том числе, дядя Гриша с женой. У дяди Гриши, несмотря на 60-е годы двадцатого века, в голове и в жизни царил полный НЭП. Дядя Гриша не работал на дядю. В деревне он выращивал подсолнечник. А в городе сдавал этот подсолнечник на маслобойную фабрику. То же, что не брала фабрика, жарил и с помощью жены — у нее было постоянное торговое место на трамвайной развилке — продавал в розницу.

Ранним утром дядя Гриша расстилал на земле огромные клеенки и тонким слоем рассыпал по ним семечки — сушиться. Ближе к заходу солнца семечки собирались совком в мешки, а на следующий день нэпман дядя Гриша, впрягшись в свою деревянную бричку, как заправский рикша из Гинзы, тащил товар на маслобойку.

Во дворе все знали: красть семечки у Гриши — западло, не потому, что воровать нехорошо, а потому, что нужно просто постучать в окно и попросить. Тогда дядя Гриша или его жена делали кулечек из газеты и совершенно бесплатно давали нам свежеподжаренные семечки, вкуснее которых я никогда больше не ел в своей жизни.

В другом бараке, рядом с первым, был капитализм: там гнали самогон на продажу. Участковый, наверное, был в доле, поэтому самогон гнали постоянно и на уголовный кодекс покладали с (самогонным) прибором. Этот барак был покомфортнее, отхожие места уже вмонтированы внутрь постройки. Народ жил там смурной и стремный. Обитатели барака периодически дрались друг с другом — скорее всего, по пьяни.

Наконец, в той части двора, что граничила с Домом учителя, безраздельно господствовало натуральное хозяйство. У обитателей флигеля с входами на две семьи были приличного размера огороды. Вот Марья Степановна как раз и была одной из двух огородных владелиц.

— Миша, Сережа, пойдемте, что покажу! Вчера на огороде поймала! Возьмете?

Из приличных размеров коробки раздавалось шуршание и сопение. Лысый заглянул внутрь и сморщился:

— Не, Марь Степанна, мне не разрешат.

А я подумал: была — не была!

С трепыхающимся шипящим мешком за спиной я одолел семь пролетов лестницы и постучал в дверь: до кнопки звонка я совсем чуть-чуть не доставал.

— Что это такое? Что это у тебя?! — мать уставилась на меня в недоумении.

Я развязал мешок и положил на пол. Сначала на свет вылез черный носик, следом — глазки-бусинки, чуть позже — море иголок на коротких лапках. Зверь выбрался из мешка, и, смешно переваливаясь, почапал вдоль по коридору, очевидно, вдохновившись запахами, доносящимися с кухни. Мама облегченно вздохнула.

Зверь с упоением ел сырое мясо и нарезанную мелко морковь, запивая водой из-под крана. Проблем с питанием у него не возникало. Проблемы были другого рода. И не у него, а у нас.

Я сразу же стал заправским ассенизатором. Я освоил мастерство молниеносно, и постоянно его совершенствовал, ибо зверь делал свои дела, вовсе не ориентируясь на мой рабочий график.

Бегать по дому стало нельзя, ибо в любой момент можно было наступить на зверя, оказывавшегося в самых невероятных местах с упорством кота Шрёдингера. Садясь за стол, вначале нужно было заглянуть под стол — а не облюбовал ли зверь место, куда ты привык ставить свои большие бестолковые ноги?

Днем зверь по большей части спал под бабушкиной кроватью. Как только в доме выключали свет, он срывался с места, и с ворчанием, как будто сам уже прочитал Некрасова, «дозором обходил владенья свои». Шумовой эффект был не самым большим злом. Чтобы попасть ночью в туалет (а вдруг?!), следовало вооружиться карманным фонариком — чтобы не наступить на кучки, раз, и чтобы не наступить на самого кучкоделателя, это два.

Беда пришла оттуда, откуда ее не ждали. Как-то ночью зверь проскользнул в гостиную. Наутро, проснувшись, я услышал из гостиной подозрительные шумы — сопение, урчание, шорох и скрёб.

В гостиной зверя не было нигде, а его звуки — были везде. Осмотревшись, я понял — это конец, потому что без помощи мамы никак не обойтись. В комнате стояли два книжных шкафа, состоящие из отдельных полок, высотой в восемь полок каждый. Зверь, решив, что жить без норы неправильно, залез между стеной и одним из шкафов. Пока он поднимался вверх, все было нормально. Как только решил спуститься, иголки разошлись, и зверь застрял. Дело осложнялось тем, что шкафы стояли рядом — стык-в-стык. И за каким из них притаился зверь — было понятно как в казино, при ставке «красное — черное».

В соответствии с широко известным законом подлости, вы сами догадаетесь, за каким по счету шкафом оказался заперт зверь. На уровне границы второй и третьей полок — залезть повыше и облегчить нам задачу ему было лень.

Обратно на огород к Марье Степановне я нес его в оцинкованном ведре. Зверь шипел от недовольства. В огороде он выпрыгнул из положенного на бок ведра, вильнул толстым задом и скрылся под кустом.

С тех пор я люблю ежей исключительно на расстоянии.

27.08.2018