Благослови, о Господи, болтушек! Они держат мир на незримых нитях своих чепуховых разговоров. Воздай им благое за это! Каких бы глупостей они ни щебетали - через них, паря средь всякой ерунды, влетает в мир истина. Сами не того не ведая - они поворачивают судьбы; треща о пустяках за чашкой кофе - ручейками житейских сведений создают новые русла и соединяют реки. Всю свою жизнь, не зная устали, сражаются они с неумолимыми и безразличными демонами Забвения и Равнодушия... Молю тебя, о Господи, смотри милостиво на них живых и встреть добродушной усмешкой уже пришедших к Тебе.
Семья моей прапрабабушки Марьи Ивановны Мейнандер была многодетна, и этим она нисколько не отличалась от других семей города Харькова. Когда Маша Киселева вышла замуж за Ивана Адольфовича Мейнандера, она родила девятерых. Ее братья, сестры, кузены и кузины тоже не ограничились малым количеством наследников. Чадородны были мои предки. Каждая новая семья заводила свой дом, сначала съемный, затем, при благоприятном течении жизни, и собственный. Семейные дома дружили между собой и охотно привечали многочисленных друзей и разной степени "густоты киселя" родню, ибо от природы мои предки имели такие приятные качества характера, как добродушие, гостеприимность, потребность помогать, чувство юмора, снисходительность и терпимость.
Женились и выходили замуж - так получалось - за людей со схожим складом характера, образованных, общительных, религиозных. Причем в отношении веры присутствовала все та же фамильная терпимость: православная Маша Киселева вышла замуж за лютеранина Ивана Мейнандера, и он не только не донимал супругу требованиями перейти в свою конфессию, но и не возражал против православного воспитания детей. А много-много позже эти повзрослевшие глубоко православные дети у смертного ложа отца читали ему лютеранскую Библию...
В одном таком доме в городе Харькове жили-были три Лизаветы, все они носили фамилию Турбаба. Одну Лизавету все: и стар и млад - звали баба Лиза.
Вторая Лизавета - тетя Лиза, родная сестра Маши - была замужем за сыном бабы Лизы, Ваней.
А третья Лизавета - Лизинька - была дочерью тети Лизы. То есть были они: свекровь, невестка и внучка. Все три были жизнелюбивы, энергичны и любознательны.
По негласным правилам девятнадцатого века, будучи на шестом десятке, бабе Лизе полагалось болеть, ворчать, жаловаться и молиться. Судя по тому, что все далекие и близкие родственники и знакомые искренне любили бабу Лизу и охотно общались с нею, ворчать и жаловаться ей удавалось плоховато. Впрочем, нельзя сказать, чтобы она не старалась. В своих письмах она перво-наперво всегда подробно описывала, как страдают ее больные ноги и как мучает ее плохое пищеварение. Отдав положенную дань этой части послания, она переходила уже к новостям и сплетням, столь подробно и пространно собранным, что поневоле задумаешься: либо все сведения слетались к бабе Лизе сами, либо ее ноги были не так уж больны... Иногда баба Лиза сама попадала в фигуранты переписок и становилась "горячей новостью недели", но об этом потом. В конце письма баба Лиза всегда справлялась о здоровье и успехах, называя всех поименно и никогда никого не путая; рассказывала, где и когда молилась, или где собирается помолиться об их здравии и благополучии. У бабы Лизы было что-то не так с правой рукой: она держала перо нетвердо, и с годами строчки становились все более шаткими и трудночитаемыми. Но доброе сердце продолжало греть близких, а общительная натура требовала непременно постоянного обмена новостями и пересудами, которые бабой Лизой собирались, анализировались и передавались посвященным.
Благодаря ее неустанному труду семья, включая и таких далеких потомков, как я, всегда была в курсе того, что происходило в кругах бабы Лизиного общения.
Младшая из Лизавет - гимназистка Лизинька - была схожа с бабушкой энергичностью характера и горячим сердечком, готовым полыхнуть яркими чувствами от малейшей искры; если все эти бабушкины качества умножить, как минимум на десять. Как тугой корсет, который нацепили на нее в двенадцать лет, не мог долго удерживать Лизиньку в строгой неподвижной прямоте, так и плотная шнуровка общепринятых правил и манер стягивала Лизинькин темперамент ненадежно: Лизинька выпрыгивала из всех рамок в волны своих девчачьих эмоций, влюблялась, страдала, негодовала, восхищалась, танцевала до упаду, веселилась и вновь страдала, и плевать ей было, что об этом подумает светское общество. А вот писем писать не любила, во всяком случае, до меня не дошло ни одного клочка бумаги, исписанного ею...
В 1881 году кумиром всех харьковских гимназисток, да и не только их, была оперная прима Евлалия Кадмина. Харьковские барышни были влюблены в нее все поголовно, оттого что Кадмина была красивая и несчастная, что само по себе было причиной боготворить ее. Сначала из-за небрежного обращения с голосом она потеряла свое чудесное сопрано. Потом некрасиво оборвался роман с неким офицером Троекиным, который бросил ее ради выгодной женитьбы. Свои переживания она талантливо выплескивала на драматической сцене и собирала полные залы. Как-то раз в театре давали пьесу Островского "Василиса Мелентьевна", где Кадмина выступала в главной роли. Во время спектакля она увидела в ложе Троекина с невестой и буквально потеряла разум. Все думали, что вулкан ее страстных переживаний уж затих мало-помалу, но, оказалось, кипящая лава лишь слегка покрылась корочкой сверху... Кое-как доиграв до антракта, у себя в уборной Кадмина наломала головок с серных спичек, растолкла их в стакане с водой и выпила. Во время второго действия прямо на сцене ей стало плохо, она потеряла сознание, спектакль остановили. Через шесть дней, несмотря на старания врачей, бедняжка в ужасных мучениях умерла. Ей было 28 лет.
Вот что пишет тетя Лиза Кате, дочери своей сестры Маши, в Павловский институт благородных девиц в Петербурге: "Милая, дорогая Катичка, прежде всего поздравляю тебя с Ангелом. Хотя еще и рано я поздравляю, но так как у вас заносы, и письмо может пролежать, то я и боюсь этого - лучше раньше, а то как бы моя дорогая Катюша не подумала, что я забыла ее день Ангела, этого быть не может никогда.
Ну, дорогая, напишу тебе грустную новость для всех харьковцев - Кадмина отравилась и умерла, ее в пятницу похоронили. Говорят, умерла она потому, что Троекин, которого она любила, не отвечал ей, или, лучше сказать, любил ее, пока достиг известной цели, а потом бросил, она и отравилась. Впрочем, разговоров довольно, а что верно - кто знает? Хоронили ее с большим великолепием, цветов и венков было очень много. Впереди несли несколько бархатных подушек разных цветов с венками и подарками, и первым лавровый венок, позолоченный, на красной подушке. Народу было ужасно много, целый день церковь была открыта и нельзя было протолкаться, чтобы увидеть ее, несмотря на то, что было отперто с пяти часов утра до десяти вечера. Лизинька два дня кряду почти дома не была. В тот день как Кадмину выносили из собора на кладбище, она целый день пропадала, ушла в церковь с десяти часов утра и возвратилась в шесть вечера, а на другой день отправилась на кладбище и к шести часам только вернулась домой. Это было в пятницу, в этот же день у Щелковых по случаю дня рождения был вечер, и Лизинька танцевала просто до упаду - она теперь на каждом бале танцует казачка и, конечно, всех потешает - вот какие силы и нравственные и физические, а ведь она как плакала за Кадминой, и все искренно! - а следа никакого ... Харьков, 15 ноября 1881 года".
Тетя Лиза писала твердым почерком, хотя и торопливо и не всегда разборчиво. К концу дня руки ее уставали от домашней работы и никогда не переводившегося шитья и не слушались, но живописать события семейной и общественной жизни, а также обшивать прорву домочадцев средняя Лизавета считала почетным долгом. Денег всегда не хватало, бюджет не позволял купить машинку, редко когда выпадала возможность нанять швею, но усталые трудолюбивые пальцы Лизы, закрыв игольницу, брались за перо, и она была наипервейшим семейным летописцем и поставщиком горячих новостей со всего околотка.
Семьи, как я уже говорила, были многодетны, хотя редкая из них избегала горьких потерь. Детские и послеродовые инфекции вольготно себя чувствовали в отсутствие вакцин и антибиотиков и об руку со Смертью могли заглянуть в любой дом, надолго лишив его привычного веселого шума и суеты, одев в траур притихших домочадцев. Пытаясь уберечь от опасности, детей увозили в деревню, где они болели реже и легче, но неизбежно наступало время, когда нужно было поступать в ученье, а значит - перебираться в город, вместе с остальными учениками жить в дортуарах при школе; и безжалостная Смерть обитала тут же, и ходила, и выглядывала жертву, и ожидала лишь подходящего момента, чтобы взмахнуть своей отточенной косой. При каждом учебном заведении был лазарет, но что могли там сделать? Лишь изолировать заболевших...
Из Тулы, где в гимназии училась младшие дочки Марии Мейнандер - Зина, Соня и Мари - Катя получила письмо: "Дорогая Катя! Наша Мари заболела скарлатиной. Утром было 40°, а теперь 40 с лишним. Придется ей, бедняжке, проваляться недель шесть, у нее очень сильно болит горло, и она в забытьи и даже бредит. Соня наша тоже больна: кашель и жар 38 и 6°. Маме мне советуют ничего не писать пока, так как только через несколько дней определится сильная ли у Мари скарлатина или легкая".
Через три дня следующее письмо: "Дорогая и милая Катичка! Мари больна, как я уже тебе писала, но теперь у нее болезнь усложнилась: скарлатина и дифтерит вместе. Послала домой две телеграммы, и теперь мама приехала и уже сидит у Мари. Жар у нее, начиная с того дня, как она заболела (понедельник), 40 и 7 десятых, было даже 41 и 2 десятых. Главная беда в том, что она не хочет ничего принимать. Состояние Мари ужасное. Сегодня был консилиум. Наш доктор Смидович отказался лечить один. Мама, слава Богу, доехала благополучно и теперь совсем здорова. Она будет жить у нас в больнице. Доктора посоветовали ей быть около Мари, так как она никого не слушает. Целую тебя крепко. Зина.
P.S. Соне немного лучше, хотя у нее кашель и жар 38,5°".
И еще через неделю Катя прочитала полученное из Кузовки, где жили ее родители, горькое послание: "Дорогая дочь Катя! Мы потеряли нашу милую и добрую Мари. Она, бедняжка, скончалась на девятый день своей болезни, 28 января в 9 часов вечера, в ужасных страданиях. Все пособия и уход были бесполезны, со дня заболевания и по день смерти улучшений не было. Известие о смерти ее я принял с большою горестию. В последний раз я виделся с детьми в Туле 17 января, тогда Мари была здорова и весела, я просил отпустить ко мне детей вечером после занятий в гостиницу, но затем, по случаю сильного мороза и ветра, не решился взять их, а поехал сам к ним в гимназию. 29-го Мари проводили в последнее ее земное пристанище. Душевно сожалею, что мне своевременно не могли дать знать о ее смерти, я сам очень желал отдать ей последний долг, присутствуя при отпевании, и проводить на кладбище. Когда буду в Туле, то закажу на могилку ее памятник.
Завтра жду маму домой, дай Бог ей здоровья и сил перенести потерю Мари. Вчера получил известие, что Соне лучше, и это несколько успокоило меня. Все мы безмерно любили Мари, и утешаемся верою Спасителю и святому Его слову, что Он провел ее чрез смерть из сего мира к свету вечной жизни. Твой отец, Иван Мейнандер."
Мария Ивановна Мейнандер - дочери Екатерине: "Дорогая, бесценная, извини, что телеграммой не уведомила об несчастии, не знала, что Зина не пошлет, да и горе уж слишком тяжело. Главное, такое положение - на душе камень, а Соня просит что-нибудь почитать и рассказать; и как спросит про Мари, так еще тяжелее, мы ведь ей ничего еще не сообщали. Мне позволили прогуляться немного; я думаю поехать на воздух и отнесу это письмо. Если Соне будет лучше, в субботу перееду в гостиницу и возьму на воскресенье Зину к себе, чтобы поговорить с нею и передать, как провела последние часы жизни наша Крошка. В больнице очень строго, все мое платье на чердаке держат и ведут меня другим ходом. Теперь надо молить Бога, чтобы я вынесла это тяжелое время без дурных последствий.
Крепко тебя целую, моя золотая. Я знаю, как тебе горько мириться с нашею потерею, но что же делать? Я себя только утешаю тем, что была с нею последние часы, и она меня видела последний час и понимала, что мама с нею. Так и отошла покойно.
Я ее спросила: "Ты меня узнаешь - маму?" - Она кивнула головою и подала руки, а перед этим подошла сиделка, она от нее отвернулась. Тяжело вспоминать и все же хочется говорить об ней".
Через две недели: "Не знаю, долго ли будет продолжаться мое тяжелое состояние. До сих пор не могу забыть своего горя, и только когда начну говорить и вспоминать свою крошку, будто легче немного станет. Я все это время, моя дорогая Катюша, совсем как больная, ни аппетиту, ни охоты ни к чему не имею, а тут еще и поговорить не с кем. Папа очень горюет и, если начинаем с ним вспоминать добрую нашу девочку, то оба плачем, но сегодня его нет дома, и я одна с своим горем. Папа серьезно начинает бояться за меня, видя, какая апатия у меня ко всему окружающему. Думала ли я, когда ехала в Тулу, что так ужасно все кончится. Я туда поехала не совсем здоровою, но видя больную Мари и ухаживая за нею день и ночь, я забыла про болезнь. Даже удивительно, я не спала 3 ночи подряд и не была даже уставши, все надеялась, что она, крошка, встанет, а теперь хоть и дома, и в покое, а вся как разбитая, и ничто мне не мило. Воображаю, моя милая, как тебе тяжело, это твоя была любимица... Да, впрочем, ее все любили".
Бисерные буковки письма дрожат и наливаются слезами. Словно по кровеносным сосудам, толчками, через пространство, через время, через полтора века - переливается скорбь из сердца моей прапрабабки в мое, и наши сердца становятся одним, раздавленным горем, кровоточащим сердцем. И мне еще горше оттого, что я знаю: эта потеря не последняя... Дрожат строчки письма, дрожит моя рука, держащая ветхие листки. Нет времени, нет пропасти, мы рядом, мы плачем.
Несмотря на добросовестную службу Старухи с косой, народу в семейных домах набиралось изрядное количество. Чтобы свести концы с концами, Турбабы брали постояльцев. А еще, одновременно с постояльцами, гостили очередные подросшие племянники, приехавшие учиться в Университет или гимназию (их привечали, чтобы они не жили в дортуарах и не цепляли там никакой заразы), и вся эта толпа превращала жизнь в харьковском доме в бурлящий котел событий.
Каждый день что-то происходило, приезжали, уезжали, гостили, приглашали к себе; устраивались балы и вечеринки; успешно сдавались, либо с треском проваливались экзамены; шились обновки; радовали, огорчали или смешили друзья. Все это - благослови, о Боже, болтушек - живописалось подробно, запечатывалось в конверт и отправлялось благодарному адресату.
И теперь вот сижу я в своем двадцать первом веке перед сундуком с сокровищами, беру один за другим конверты, вынимаю исписанные листки, и не могу оторваться от бесценных сведений, будь они важные или пустяковые. Эти беседы стопятидесятилетней давности, которые я читаю листок за листком, делают давным-давно ушедших людей понятными и живыми. Но бедная моя голова пухнет от количества персон. И как всех узнать и запомнить?
Ну конечно, сидя с пером в руке над листком почтовой бумаги, вряд ли задумывались те дамы, барышни и молодые люди, о своей пра-пра-пра-потомице, которая будет в отчаянии пытаться разобрать, кто из них кому Вася, а кто кому Коля Львов, и кто такие Марья Людвиговна, мадам Х;рина, Марья Федоровна, и прочие, чьи истории я никогда уже не узнаю до конца... А ведь все эти Васи и Коли так или иначе привели историю к тому, что летним вечером двадцать первого века в городе Москве сижу я, а вокруг скачут мои три внучки, по темпераменту и характеру вылитые Лизаветы.
Вот одно, самое обычное послание тети Лизы племяннице. На затравку оно содержит небольшое педагогическое вступление (ну а как же?), потом новостной компот-ассорти. "Катичка, дорогая, давно жду от тебя писем, - начинается письмо, написанное в августе 1879 года, - вчера получила от твоей мамы: она пишет, что ты спала, когда она мне писала. Это на меня сделало дурное впечатление. Если девушка здорова и спит днем, то это уже доказывает и скуку и вообще недовольство многим. Ведь не лентяйка же ты и не так воспитана, как у меня в пансионе было: после обеда всем надо было ложиться спать, и большим и малым. А если кто не ложится - значит что-то задумал нехорошее, ну хоть бы убийство или идти на свидание (это считается равным)...
Всё, что мама пишет, меня мало порадовало. Во-первых, очень жаль, что поездка в Харьков не состоится, это разбивает мои последние надежды, мама твоя недавно писала мне, что вы весною приедете, то есть после праздника; а теперь как будто это даже и не предполагалось. Печально, что тебе ни разу не удалось потанцевать, и об том я сожалею. Я, судя по себе, думаю, что это для молодой девушки удовольствие самое невинное, и даже полезное. Конечно, если оно не каждый день, и если не исключительно об нем думает молодая девушка. Но я уверена, что Катюша моя не такая, и, хотя я, возможно, мало знаю мою дорогую племянницу, но, судя по письмам, составила об ней мнение. Еще сожалею и об том, что книг русских авторов тебе мало попадается, и, хотя для тебя еще далеко не ушло время, но хорошо бы было, если бы ты, ехавши в деревню, могла взять что-нибудь с собою. Тут, верно, есть публичная библиотека, и можно абонироваться на сколько угодно времени. Ты, может быть, не читала всех сочинений Тургенева или Гончарова, я думаю, что они бы тебе очень понравились. < ... > Может, тебе писали, что Михаил Федорович нанял квартиру у Вальнер, и сегодня была Марья Людвиговна у меня, и сказала мне, что он перебирается. Марья Людвиговна уже поссорилась со Львовыми. Я нахожу, что они и так уж очень долго ладили. Катя ходит на могилу к Маслянникову и недовольна, что могила осыпалась. У Щелковых на даче дом, говорят, немного завалился, но они еще не переехали, будут после 16-го. Саша моя еще не держала экзамена. Еще новость: у Стерницкой умерла дочь, та, что была у Ковальского. У нее была чахотка, и она ее похоронила в Крыму. Марью Федоровну не видела, но слышала, что она была в Кочетке и один знакомый ее видел мельком, когда был в Кочетке у Якоби и у Цынковского. Они были у нас в деревне, и такие молодцы, в особенности Цынковский, я с восторгом на него смотрела. Мне кажется, что он сам знает, что производит такое впечатление и даже конфузится. В особенности глаза у него хороши. В это лето мне довольно пришлось видеть хороших молодых людей, в деревне стояло две артиллерийских батареи, и были молодые офицеры, только год как выпущенные из училища, и очень милые. А один и вовсе красавец, по фамилии Миклашевский, но далеко не похож на того, которого мы знаем, очень скромный. А тот Миклашевский, что в Харькове, говорит, что не желал бы, чтобы их смешивали.
Не знаю, слышала ли ты, что Вера Владимировна писала Кате два письма, в одном из них она писала, что Завацкий, катаясь с нею на лошади, как-то ушибся и был сильно болен, но о своей свадьбе с ним ничего не писала, все это я слышала от Марьи Людвиговны. Не успела я приехать, как ко мне явилась Марья Людвиговна и Маслова, которой я, признаться, не очень обрадовалась. В мое отсутствие она поссорилась с Еленой (конечно из-за Коли своего, которого та выругала). Понятно, что Елена ей будет всякую пакость делать, а я и сама не желала бы Маслову считать знакомой. И как она, право, не замечает, что я ей ни одного визита ее не отдала, а она идет. И что ей с моего знакомства? Верно, чтобы кому-нибудь сказать, что она бывает у Киселевых. Конечно тому, кто меня не знает, а иначе ведь ничего не выйдет.
Катюша, жду от тебя письма. Твоя Лиза. Детей целую каждого."
19 января 1882 года: "Моя хорошая Катюша, в субботу получила твое письмо и сегодня отвечаю; вчера не могла, потому что были на даче, пользовались воскресеньем. Там у нас заболела лошадь, и мы должны были ворочаться домой на почтовых. В субботу мы все были у Данилевских, и старик Данилевский спрашивал у супруга моего, "не пукает ли у него сердце", когда он (то есть старик Данилевский) любезничает со мной. Это услышала Лизинька, и пошла потеха. Теперь, конечно, она не дает мне проходу, развела целую историю.
Сегодня Лизинька встретила Федора Александровича, и он объяснял ей, что "его жена больна потому, что очень молода, но что через два года будет здорова", а сам он, говорят, толстеет ужасно. Как только ты уехала, на другой день приехал Вася Бочаров, пробыл целый день и на другой день уехал. Мы очень жалели, что не знали наверное, что он приедет, а то можно бы было удержать тебя еще три дня. Во время пребывания здесь Васи мы очень много смеялись - конечно с Лизиньки и ее расспросов о житье Васином в Петербурге. Коля Львов теперь будет жить у нас во флигеле с Генерозовым, так как та госпожа, что жила у него, умерла, и у Генерозова одна комната лишняя.
Лизинька на днях выпросила бутылку сливок, чтобы поить кофеем Андреева, и всегда, как составляется винт, старается и его пристроить. И вот, вчера усадила его с мужем моим, Ваней, и Ваня на него так кричал за дурную игру, что мне его даже жалко стало. В шкаф без тебя еще ни разу ее не сажала, а вот бита она один раз была. Марью Федоровну после твоего отъезда ни разу не видела, да и вообще никого из знакомых. Концерт Сарасатэ нам очень понравился, Коля мой был два раза и ему так понравилось, что и сам он задумал сделаться вторым Сарасатэ, но, к несчастию, такое хорошее стремление продолжалось недолго и теперь уже пыл прошел. За Аничкой всё так же ухаживают и Петр, и Коля, так что я даже хочу сказать - довольно! - а то чтоб не было вредно для Ани, могут испортить девочку и она подумает об себе Бог знает что. Теперь Аничку очень занимает маскерад, который хотят устроить Данилевские, и тетка ей выслала для этого двадцать пять рублей: она хочет быть русалкой, а я советую ей быть полькой, но она не хочет, а мне кажется, что ей в темном было бы лучше, чем в белом. Вот мальчиков никак не придумаю, как одеть. Колю своего может быть одену малоросом.
Поцелуй за меня свою маму и скажи, что я ей уже в другой раз буду писать. Деток всех и папу тоже целую, и тебя крепко обнимаю и целую, и советую подумать, когда опять собираться к нам. Твоя Лиза.
P.S. У Паши отелилась корова, которая дома воспитывалась и теперь отелилась первым. Вышла очень хорошая, много дает молока, и хорошее молоко; только очень бьётся, так что все ее боятся доить - иначе нельзя, как привязавши ее с ногами, а то забодает. Никто не знает, что с ней делать.
Свадьба Наташи с Талалаевым, кажется, совсем разошлась, и теперь ее родные уже находят, что он ужасный дурак и болен скверной болезнью; ужасно пустые люди".
А вот еще персонаж - кузен Кати - Дмитрий Турбаба, старший Лизин сын, студент университета и активный участник всех событий этого шумного дома. Также в доме у Турбаб квартировали: некий Андреев, преподаватель математики в университете, и гимназическая учительница Виктория Николаевна, которая, полюбивши Катюшу Мейнандер, хлопотала ей место в гимназии, да всё никак не получалось. Виктория в то время всё хворала, чувствовала себя хуже и слабее день ото дня, но действий по устройству Кати не оставляла.
Андреев не возбудил поначалу приязни у мужской половины дома, в основном из-за своей плохой игры в винт, но зато необъяснимо влюбил в себя двух Лизавет, старую да малую, о чем сам не догадывался, но новость об этом, разумеется, не могла не занять достойное место в семейных эпистолах.
1882 год, Харьков. Екатерине Мейнандер - от Дмитрия Турбабы: "Дорогая Екатерина Ивановна! Письмо Ваше я прочел, придя из Университета, и прочел его вслух Коле Львову, который каждый день у нас пьет кофе и за это предложил учить Лёлю и Колю на фортепьяно. Лёля с охотою занимается, а Коля, как всегда, упрямится, и с ним выходят маленькие неприятности. Мы теперь сидим с Колей Львовым и одновременно пишем Вам письма, он почему-то закрывает от меня своё. Коля Львов стал сильно приударивать за Марией Федоровной, так что по четвергам приходит к нам, надеясь ее здесь встретить. Вчера у дяди Мити по случаю приобретения нового рояля было 14 музыкантов, в том числе два иранека и неметц . Баба Лиза впала в безумство и, не знаю почему, поверяет мне все свои секреты под страшною клятвою сохранять их в тайне. Недавно она устроила Андрееву такой сюрприз: на десертную тарелочку положила посредине ликерную конфекту, вокруг нее - лучеобразно кусочки апельсина; несмотря на боль в ногах, взошла к нему наверх, когда он внизу играл в винт, и поставила на стол. Потом легла в постель и всё прислушивалась - когда он пойдет к себе; говорит, что слышала, как он быстро шел и потом сразу остановился в изумлении перед тарелочкой, и всё поел, а на другой день спрашивал, кому он обязан угощением. Она, конечно, закрасневшись, отвечала: "мне". Раз даже всплакнула о том, что она, такая старая, влюбилась в молодого человека, который мог бы быть по летам ее сыном, что эта любовь доставляет ей мучения, что ей бывает досадно иногда, если он говорит не с нею, а с кем-нибудь другим. Представьте - не пьет кофе, ежели Андреев уйдет из дома, не попивши, поджидает его. Позавчера до трех часов таким образом ждала слюнтяя, но потом, чтобы кофе не пропал, выпила его. Через полчаса обедала, и всё без исключения съела.
Теперь я начал уже готовиться к экзамену Андреева с одним товарищем по гимназии. Приходит он ко мне в семь часов, мы занимаемся до одиннадцати и очень много успеваем сделать. Немного поговорим, и потом я провожаю его и гуляю, так что необыкновенно доволен собою; экзаменов до каникул будет у меня всего пять, после каникул один, так что я надеюсь хорошо приготовиться и мечтаю о втором курсе, необыкновенно интересном. Мечтаю также о том, как бы было хорошо, если бы Вы к нам приехали на будущий год, и надеюсь, что мое желание благодаря Виктории Николаевне осуществится. Она, хотя хворает, но все же не в таком состоянии, как ожидали некоторые, кто прочил ей смерть через два месяца.
Наконец нам выдали золотые медали, которые оказались гораздо меньше тех, что выдают в женской гимназии. Я свою еще повременю продавать.
Целую Вас, всем поклон. Д. Турбаба."
Помимо амурных переживаний Лизавет, в семье были и другие достойные для обсуждения темы. Например о беспорядках в Университете или о предстоящем костюмированном бале у Данилевского, того самого, у которого "сердце пукало".
Тетя Лиза - Кате, Харьков, 1 февраля 1882 года: "...У меня теперь спешная работа. Не знаю, было ли при тебе предположение о костюмированном бале у Данилевских? Ну так вот, теперь этот проэкт утвержден M-me Х;риной, она мне все свои тряпки свезла для костюмов, и, конечно, всех наших взбунтовала. Я было отказала Саше, но она такими слезами залилась, что я прониклась жалостью к ее просьбам, да и наши начали уговаривать. И вот, после долгих прений - что же я могу изготовить Саше - решили, что тирольский костюм (конечно, без шляпы). И вот, я его шью сама, и уже истратила на него семь рублей (я не считаю, впрочем, того, что я за башмаки заплатила, потому что они прелестные, и она их всегда износит). Аня сшила себе венгерский костюм, очень дорогой - сорок рублей. Лёля Щелкова будет Снегурочка, что тоже недешево станет - не менее двадцати рублей. Аня недавно писала тебе письмо, и Коля Львов тут же впутался; я ужасно смеялась. Ну и глуп же он, или, если лучше выразиться, уж очень прост. Бал-маскарад предполагается в субботу, пятого числа. А вот Лизинька заболела, у нее нога распухла, и чем еще это кончится - неизвестно.
У нас, Катичка, еще новости, впрочем, вы, верно, в газетах будете читать об нашем Университете, или, лучше сказать, о наших студентах: они опять в своем вечере устроили такое безобразие, что даже неудобно и писать - не только драку, а еще и хуже того. Говорят, вскочили на эстраду и оттуда принялись фонтаны пускать. Пишу то, что слышала, за достоверность не ручаюсь, и ужасно все это неприятно и больно слышать об молодых людях..."
Дмитрий Турбаба - Екатерине Мейнандер в Кузовку: "Дорогая Екатерина Ивановна, вы ничего не пишете о том, получили ли вы мою посылку и письмо при ней, я беспокоюсь, не пропала ли она. У нас за последнее время много нового. 23-го был студенческий вечер, на котором обругали Говоруху-Отрока подлецом, он ударил оскорбителя стаканом, который держал в руке, и пошла общая свалка. Профессора Даневского задели бокалом или стаканом, которыми перебрасывались противники. Говорят, Йозефович выступил на средину и сказал: "Бейте меня, представителя прессы!" - но здесь жена утащила его. За этими скандалами последовали сходки, а потом и каникулы. Университет закрыт теперь на неопределенное время. Главная нынче злоба дня - студенты. Всюду только о них и толкуют. Вообще, провожу время не так дурно, как рассчитывал после Рождества.
Виктории Николаевне все хуже и хуже, говорят, что она недолго протянет. Хоть бы, по крайней мере, не умирала, прежде чем предложит вас в кандидаты на кафедру географии или русского языка. Вы боялись, чтобы я как-нибудь не проболтался об этом, и чтобы этого не разнесли по городу; не беспокойтесь, я после вашего отъезда ни с кем об этом не говорил".
Через несколько недель: "Милая Екатерина Ивановна! Вы пишете, что вы с масленицы ничего не сделали; то же самое и я: ничего теперь не делаю, лень напала ужасная. Весело провел масленицу, но потом очень и очень мало занимался. Университет наш открыли теперь, уже назначены некоторые экзамены, первым из которых будет экзамен Андреева. Недавно я, не поняв одной лекции Андреева, ушел с другой, и сказал бабе Лизе, что он так скверно прочел, что я не желал бы далее посещать их. Она чрез несколько времени остановила меня в коридоре и умоляла сказать, как он прочел хорошо, и не дурно. Мать потому вам не пишет, что занята: говеет - и утром и после обеда - в церкви. Извините, что мало пишу - спешу в Университет. Д. Турбаба. Ожидаю с нетерпением апреля, когда Виктория Николаевна скажет начальнику гимназии о вас".
Виктория Томашевич - Екатерине Мейнандер в Кузовку, Харьков, 22 марта 1882 года: "Дорогая моя Катруся, пишу вам рукою, дрожащею от лихорадки, которая треплет меня уже целую неделю, почему я и откладывала вам письмо день за день; но теперь уже и откладывать невозможно, а поэтому не взыщите, если в письме моем будет мало складу и ладу.
Положение наших дел с вами несколько ухудшилось, хотя не совсем уж. Дело вот в чем: Имшенецкий (дочь которого дает у нас уроки географии), выбранный в члены Академии наук, раздумал ехать в Петербург и занять место в Академии, потому что он, переходя в Академию, лишается своей профессорской пенсии, которую он уже выслужил; следовательно, ему не выгодно и он остается в Харькове. И уроки его дочери, на которые я рассчитывала для вас - ухнули.
Что же касается новых подготовительных классов, которые откроются, то их разберут наши три учительницы: Имшенецкая, Корякина и Ольховская. Остаются теперь у нас: новый подготовительный класс и уроки русского языка в параллельных, которых откроется пока только три. Распопова (учительница русского языка), хотя и плохая очень учительница, но, вероятно, выканючит себе еще один класс, так как у нее всего только один и есть. Остаются только два класса русского языка, на которые вы можете рассчитывать. Что вы думаете о приготовительном классе? Учительница русского языка в приготовительном классе обязательно должна обучать детей читать и писать по-русски и по-немецки и получает около 500 рублей. Если вас не пугает возиться с малыми ребятами, то это место недурно, потому что на уроки какого-нибудь предмета вам, как новой и мало кому известной учительнице, больше двух классов не дадут, а это составляет 300 рублей, не больше. Так что приготовительный класс в денежном отношении выгоднее. А потом, когда вам надоест быть в приготовительном классе, вы, как уже известная и зарекомендовавшая себя, можете легко получить другие уроки. Пишите, голубчик, мне все подробно и присылайте ваш диплом (больше никаких бумаг не нужно), да шестидесятикопеечную гербовую марку для прошения; а прошение я напишу сама. Как только получу от вас известия и диплом, так сейчас отправлюсь к директору Шихову, расспрошу его обо всем, и если он скажет, что место будет, то и подам прошение немедленно же. Только поторопитесь.
Крепко целую вас и кланяюсь очень вашей маме. Не сердится ли она, что я так хлопочу отнять у нее дочку? Отвечайте скорее и пишите, на что вы более согласны. Здоровье мое ужасно скверно, всё хирею, просто в отчаяние прихожу. Все наши вам кланяются.
Сейчас только вспомнила, что когда получите это письмо - Христос воскреснет. Христос Воскресе, моя милая!"
Тетя Лиза - Кате Мейнандер: "Пишу тебе, мое золото, и думаю, что мое письмо долго будет лежать нечитанное, так как тебя не будет в деревне это время. Я уже давно собиралась писать тебе, да все откладывала на праздник, а в будни надо работать. Шитья у меня много, а машины ведь нет. Ты, я думаю, уже слышала, что Виктория Николаевна была очень больна. Теперь ее знакомый доктор лечит, и сказал, что у нее никакой чахотки нет, и грудь у нее здорова, хоть я что-то сомневаюсь в этом. Митя ее болезнь называет худо-сочие, и Лизинька всем говорит, что у нее худо-сочие.
Лизинька взяла под свою опеку Андреева, он сам у нее все спрашивает, что его касается. Жена Зеленогорского, говорят, все больна, и без всякой причины. Лизинька говорит - она так молода, что и не может быть здесь никакой причины, но я не верю этому, у нее просто нет здоровья. Зато муж ее больно свеж, особенно на вечерах у Данилевского.
Виктория часто о тебе спрашивает. Она, как видно, тебя очень любит, и даже сама признается в этом. Недавно у меня обедала Марья Федоровна, она и Катя Львова меня всё в театр тащат вскладчину, но у меня и денег нет, и все как-то так выходит, что мне нельзя.
С барышней своей, гувернанткой, я не особенно сошлась, да она как будто и мало нуждается в этом, больше все читает да письма пишет. Баба Лиза так решила, что наверно она социалистка. Я очень смеялась..."
Получая эти письма, Катюша задумывалась. В ее родном доме в Кузовке было всегда так весело и шумно! Приезжая из Петербурга на каникулы, проводила она время в постоянных занятиях и играх с братьями, сестрами, кузенами и бесконечными гостями. А теперь здесь стало тихо и скучновато. С местом учительницы ясности не было - охотниц на него всегда много, а она только-только закончила институт. Замуж не хотелось, хотя и недостатка в поклонниках не было. Не красотка, но стройненькая, ладненькая, сероглазая, умная барышня, прекрасно воспитанная и образованная, Катя легко зажигала мужские сердца, но понятия не имела - что с ними делать. Ею интересовались молодой профессор Петербургского университета Никольский, помощник отца в управлении имением поляк Шкленник, хорошие знакомые тети Лизы из Харькова спрашивали об ней постоянно, юный харьковский студент Алексей Соловьев был влюблен до умопомрачения, и другие достойные господа обращали внимание на симпатичную, даже, как сказали бы сейчас - харизматичную девушку. Писали ей письма разной степени романтичности, она отвечала: то строго, то с юмором, то задушевно, но никогда не переходя грани приличия.
Если родители и переживали, что любимая старшая дочь все никак не устроится ни на профессиональном ни на семейном поприще, то никак не выказывали этого, тактичность была фамильной чертой Мейнандеров. Ну никак не привлекало Катю замужество, больше всего ей хотелось поступить классной дамой или учительницей в гимназию, поэтому она с нетерпением и надеждой ждала писем от Виктории Николаевны.
А вот этот Андреев, эта демоническая личность, влюбившая в себя чуть ли не все женское население тети-Лизиного дома, выскакивающий как чёрт из табакерки в письмах то одной, то другой Лизаветы, что за фрукт такой?
Короткие наезды в Харьков к Турбабам не пересекались с появлениями в доме Андреева, но проходили исключительно весело и душевно. Тетя Лиза обожала Катюшу: "<...> Знаешь ли, что мне и писать тебе как-то тяжело, все не хочу привыкнуть к той мысли, что уехала ты от нас надолго, и что я совсем не была с тобою, не говорила почти с тобою, и даже не попрощалась как следует; все это проклятые экзамены Ванины и наши, и все мне теперь кажется, что мало я любила тебя, и мало заботилась о тебе, моя голубочка. Очень, очень мне жаль, что тебя не будет, так уж я привыкла через день ожидать тебя, и мне в Харькове будет как будто чего-нибудь недоставать, пока привыкну.
Я, верно, уж не буду в этот раз писать твоей маме, поскольку тяжело будет для одной марки, а у нас на них бедность. Да вообще, у нас на все не раскошелишься теперь; боюсь даже еще денег у Вани просить. Вот, молоко у нас стало не хорошо и не дешево, а такого кислого, каким меня твоя мама кормила, я тут вообще и не ела. Прислуга наша, еще одна Лиза, ужасно здесь расхвасталась перед несчастными хохлами; те ее бахвальства не понимают, а она из себя выходит, и потому начала грубить ужасно. Здесь один приказчик ей стихи всё пишет - и на украинском языке, и по-французски говорит "Я вас люблю". Она, конечно, понимает, потому что ее Катя Кранц обучила этому языку. Господи, что бы я дала, чтобы ты была со мною! Хоть несколько дней!
В деревне, у арендатора, есть сестра, девушка, и ужасно любит кавалеров. А тут на траву приехали артиллеристы из двух бригад, и с ними два офицера, которые, впрочем, мало внимания на нее обращают. Они больше с нами, и ее это очень бесит, такая, право, дура. Если бы ты видела этих офицеров! Они очень и очень порядочные люди, но еще так молоды! В особенности один, ему 19 лет, ну совсем ребенок, даже усов нет. Такой он мне жалкий, бедняжечка, недавно из училища, из Москвы.
Зиночку целую и благодарю за письмо, я ей и Саше буду писать в другой раз, а то уже и так много на один конверт. Очень я рада, что на Соне и Володе хороши оказались платья, жаль только, что я не дошила платье Володи. По этому поводу Митя меня подначивает. Я ему говорю: "Вот, право, что я ни пошью маленьким детям, все как на них сшито". А он говорит: "Возможно, это объясняется тем, что тетя Маша, их мать, не претендательна, и, сколько я мог знать, даже любит надевать мои халаты, и меня наряжала в свою кофту, и уверяла, что хорошо". Я много смеялась этому. Поцелуй, Катичка, маму свою за меня, скажи, что я очень часто вспоминаю, как мне жилось у вас, как мы варенье варили..."
В общем, такая переписка с редкими наездами Катюши в Харьков продолжалась несколько лет, пока однажды планеты на небесах не заняли определенные места в соответствии с таинственной схемой. И тогда шестеренки и колесики в сложном механизме судьбы ускорили свое вращение: втулки мягко вошли в пазы, замкнулась цепь, прозвенел неслышно звоночек, и небесный диспетчер повернул рычажок на отметку "Ход", и сдвинулись сферы, и заструились сигналы, и маленькие и большие пузырьки людских энергий влились в потоки энергий высших, слегка развернув их; тихо клацнули, замыкаясь, сцепки призрачных вагонов, небесный локомотив выпустил облачко пара. Оно поднялось в небо и затерялось среди кругленьких белых барашков, машинист дал гудок, состав дернулся и медленно, осторожно начал движение; и Катя вдруг отменила поездку в Москву, где предлагали место классной дамы в маленьком частном пансионе. Вместо этого решила съездить к любимой тетке - просто так, соскучилась.
Сошла с извозчика у знакомых ворот на Каплуновской улице, легко перепрыгнула звенящий осколками льдинок мартовский ручеек, прошла через двор к подъезду, и едва протянула руку к звонку, как дверь распахнулась, и она оказалась в объятиях тети Лизы. За спиной у тетки скакала малышня - Коля и Лёля, улыбалась средняя дочка Саша, сын - гимназист Юра - с достоинством солидно кивал, стараясь не показывать, как он рад Кате, а в глубине коридора ссутулилась хмурая Лизинька с забинтованной ногой.
Не переставая тараторить, едва дав Кате снять пальто и умыться, потащили ее в столовую, где пыхтел на большом круглом столе самовар, поблескивали разномастные чашки, благоухал пышный бисквит, утром испеченный тетей Лизой. Рассевшись вокруг стола, сыпали уже читанные-перечитанные в письмах новости. Племянники перебивали друг друга: "А у нас, а у нас, Катя, что было!" У камина с чашкой в руках стоял Митя. Аккуратно прихлебывая, глядел смеющимися глазами на суматоху: в этом доме и так вечный шум и кавардак! Оказывается, он может быть еще больше.
Катюша сидела рядом с Лизинькой, слушала всех сразу, улыбалась, кивала и ласково поглаживала племянницу по руке. В этом году бедняге досталось огорчений! Это надо же, с таким нетерпением ждать бала, выучиться новому танцу, сшить костюм, и, буквально накануне праздника - такое разочарование! Ноги ни с того ни с сего разболелись и страшно распухли, не то что танцевать - ходить невозможно, и сапожки, купленные нарочно для "казачка" не надеваются на покрасневшие ступни. На праздник поехали без нее, Лизинька лежала в постели и плакала, а горничная Лиза утирала ей лицо передником и, чтобы развеселить, рассказывала о своих кавалерах. Лизинька злилась и ревела еще пуще. Вот уж недели две прошло с того злополучного дня, а все никак нельзя успокоиться, так обидно!
Теперь, прислонившись к теплому Катиному боку, глядя снизу вверх на ее смеющееся лицо, ясные серые глаза, Лизинька чувствовала, как грусть-тоска отступает, возвращается ее всегдашнее чувство каждодневной радости, приходит уверенность в том, что все наладится, и даже нога уже почти не болит. Всю эту милую семейную картину освещала ровным светом старинная бронзовая люстра. Завитушки от времени потемнели, потому что чистили люстру всего раз в год, чаще тревожить ее боялись. А прозрачные стеклянные плафоны в виде больших капель были покрыты тончайшим травлением, так что казалось, будто на них морозные узоры, как на зимнем окошке. С дагерротипа на стене глядели бабушка и дедушка. Катя всегда удивлялась: они здесь такие строгие и серьезные, какими она никогда не видела их при жизни. Дедушка всегда шутил, похохатывая басом, и подбрасывал Катю высоко-высоко сильными руками, а бабушка была ласковее всех на свете и ни разу в жизни не заговорила с ней строгим тоном. На стенах еще много фотографий: все знакомые, любимые. Иных уж нет, а некоторые ждут-не дождутся встречи.
Вдруг вспомнили, что наверху корпит над своей вечной писаниной Андреев, совсем забыли про него, нехорошо. И, как нарочно, хлопнула дверь на втором этаже, послышались неторопливые шаги, тетя Лиза вскочила, засуетилась, а Катюша отстраненно наблюдала, как на лестнице сначала показались ноги в аккуратных домашних туфлях и отутюженных брюках, а затем и остальной Андреев: руки в карманах мягкого сюртука, симпатичное умное бледное лицо, очки, бородка - ничего такого демонического. Подвели к столу, представили: "Екатерина Ивановна - Константин Алексеевич", - он соизволил отвлечься от размышлений об аналитической геометрии, поднять глаза и взглянуть на нее. Никто ничего не заметил, лишь чуткая к таким вещам Лизинька уловила, как на долю секунды замерла Катина ладонь, поглаживавшая ее лапку. Сквозь голубоватые дымчатые стекла очков в тоненькой золотой оправе спокойный, слегка беспомощный, меланхоличный, близорукий взгляд встретился с Катиными смеющимися глазами. Небесный диспетчер улыбнулся и нажал большую зеленую кнопку. Локомотив увеличил скорость, состав уверенно прошел стрелку и заскользил дальше по своим серебряным рельсам.
Я вижу это ясно и отчетливо, и мне неважно, так ли все произошло на самом деле, или вовсе не так. Вот встретились их взгляды, и мгновенно окружила двух молодых людей невидимая другим сфера. Внутри этой сферы кружат, то появляясь, то исчезая, события предстоящей им долгой, долгой жизни - нелегкой, иногда счастливой, иногда - трагичной, но до самого последнего вздоха наполненной огромной любовью... Вот их дети, они тоже здесь, все восемь - дружные, преданные, рожденные в любви и воспитанные с любовью. Вот построенный ими дом - вымечтанный, обретенный и утерянный. Вот взлеты и падения научной карьеры Константина Алексеевича, и верное плечо Кати, с которой эти падения не так страшны, как могли бы... И окружающие их со всех сторон, неотвратимо приближающиеся грозные огненные сполохи войны и революции, разорвавшие эту счастливую любящую семью на части, разметавшие ее клочки по белу свету, испепелившие в своем жестоком пламени и без того некрепкое здоровье Константина Алексеевича, и оставившие Катю доживать без него в глубокой печали еще годы и годы...
Конечно, тогда никто ничего не заметил, кроме Лизиньки да меня, сидящей над сундуком с ветхими сокровищами.
Мария Мейнандер - дочери Екатерине: "Милая, дорогая Катечка, благодарю тебя за твое письмо; оно такое хорошее, что я никак не могу с ним расстаться, по нескольку раз перечитываю, кажется, скоро наизусть выучу; очень я рада твоему счастью!
Твои новости, моя дорогая голубка, обрадовали меня и оживили. Я все это время была больна, лихорадка замучила, и только сегодня стало немного получше, а тут твое милое письмо совсем оживило меня, и я весь вечер была даже весела, чего со мной давно уже не случалось. Я прочла в кабинете вместе с папой твои дорогие строки и затем спрятала письмо в карман, и никому не хочу говорить об твоем счастии. А вечером улеглась в постель и снова взяла письмо с собой, и несколько раз перечитывала его. Очень бы хотелось узнать более подробно все-все, что касается тебя. Как и при каких обстоятельствах вы открылись друг другу? Я думаю, что теперь, если ваши чувства так искренни и глубоки, то нельзя этого не заметить с стороны, потому что, как бы ни был скрытен человек, и какою бы ни обладал силою воли, не может так быть, чтобы он иногда не сорвался, не обличил себя перед другими, невольно, непредвиденно. Потому, я думаю, скрывать долго вам не придется, да, по-моему, и не следует. Мы все родные, и это будет даже обидно, когда одни узнают позднее других. Это я говорю насчет тети Лизы, но, впрочем, дело ваше - как знаете, так и действуйте. Я только за тебя радуюсь, что твое чувство не осталось без взаимности, и, если Богу будет угодно устроить твою судьбу, то с таким человеком ты будешь счастлива. Не сомневаюсь, что он оценит тебя и полюбит еще больше, когда ближе узнает. Дай только Бог, чтобы силы его укрепились и здоровье его было хорошее, о чем усердно буду молить Всевышнего. Передай Константину Алексеевичу от меня и от папы сердечный привет (пока только привет).
Ты очень нас обрадовала, что намерена приехать на Пасху, но надеемся, что теперь ты приедешь не одна. Хотя наше жилище очень скромно и невзрачно, и нет всего того, к чему привыкли городские жители, но мы встретим вас с распростертыми объятиями и постараемся устранить по возможности неудобства. Сегодняшним поездом жду Зину, покажу ей твое письмо: то-то обрадуется за тебя, ведь она так тебя любит и всегда сокрушалась о твоей одинокой жизни, и говорила: "Что за бедная Катя: кто ее ни полюбит - ей не нравится, а, кажется, Катя так достойна счастия!".
Это мы с ней совсем недавно толковали, едва ты уехала от нас в Харьков, и не думали, что так скоро все изменится. Когда Зина собралась вышивать папе туфли золотом по сукну и советовалась со мной об этом, я ей сказала: "Подожди не вышивай папе, а лучше вышей Катиному жениху". А она засмеялась и говорит: "Вот еще, мама, и жениха никакого нет, а я не буду ждать и вышью папе".
Ты, верно, посмеешься моим мыслям, но, правда, мне всегда не хотелось мириться с тем, что ты будешь одинока - это такая бесцветная жизнь! Да еще, упаси Бог, меня не станет, тогда все обязанности и заботы о семье обрушились бы на тебя, как на старшую, значит, вся жизнь для других, а не для себя. Да если б еще ты у меня была не такая хорошая. Но, будем надеяться на Бога, что Он продлит нашу жизнь на радость и утешение всех вас. Целую тебя, голубку мою, крепко-крепко."
Эпилог
Кроме датированных позапрошлым веком конвертов, в сундуке у меня имеется несколько пухлых альбомов с фотографиями. Ох, и много бы я дала, чтобы кто-нибудь указал мне на этих снимках Лизиньку и тетю Лизу... Но я теряюсь среди юных, зрелых, старых - разных лиц. Любая из пряменьких барышень в гимназической форме, глядящая в объектив напряженно - прямо чувствую, как она старается не мигнуть! - может быть Лизинькой. Любая из элегантных дам с устало лежащими на коленях ладонями - тетей Лизой. Теперь уж не узнать. И только фотография с грузной, очень строгой на вид бабулей, поджавшей губы и сдвинувшей брови, лаконично подписана то ли старческими, то ли детскими каракулями: "Баба Лиза". Глядя на это сердитое лицо - глаза навыкате, брезгливые складки у рта - трудно поверить, что это та самая баба Лиза, которая так скучала по своим родным, молилась за них и называла "миленькими" и "голубчиками". Такая баба Лиза, с фотографии, могла написать о подросшей Лизиньке крайне удивившее меня: "<...> нехороша получилась, уж очень бойкая. И собою дурна: волосы двухцветные, скверные зубы. Что уж с нею будет с такой, даже и не знаю..."
Будем считать, что баба Лиза написала эту нелестную характеристику лишь в расстройстве и заботе о благополучии внучки. Письма от нее - все более редкие, все более неразборчивые и корявые, наполненные жалобами на свою бесполезность, немощь и одиночество, но неизменно ласковые и заботливые, Катюша Андреева будет получать еще долго. В начале двадцатого века. Баба Лиза перейдет свой восьмидесятипятилетний рубеж и... либо дальнейшие письма затерялись, либо ...
Средняя Лизавета проживет долгую жизнь, переживет войну и революцию, женит старшего сына Митю, которому родной Харьков не принесет профессиональной удачи. Чтобы иметь средства содержать свою большую семью, он уедет на север и станет профессором неорганической химии в Томском технологическом институте. Много сделает для развития инженерного дела в Сибири. Тетя Лиза уедет с ними в Томск, будет воевать с невесткой, потом помирится с нею... Об остальных Лизиных детях ничего не известно. В конце концов она тоже заслуженно станет зваться "Баба Лиза", и в 1927 году Екатерина Ивановна Андреева будет отправлять к ней на дачу под Курск свою дочь Любу, говоря ей "... и не дичись бабы Лизы, она добрая и любит нас очень!"
И ничего, совершенно ничего не знаю я о Лизиньке. Куда занесли ее лихие годы? Пощадили ее тиф и чахотка? Увернулась ли она от безжалостного молота, раздавившего стольких моих предков? Хочется верить, что термоядерная энергичность, жизнелюбие и оптимизм помогли ей найти свою дорожку в жизни. Иногда разыграется воображение, и представляю себе Лизиньку то знаменитой танцовщицей "казачка" в "Максиме", сводящей с ума своим огневым темпераментом парижский бомонд; то Нью-Йоркской предпринимательницей - и чтоб она лихо гоняла на открытом Мерседес-Бенц и курила папиросы в длиннющем мундштуке; а иногда - толстой матроной на балконе виллы в Сорренто, а вокруг скачут и бесятся пятеро или шестеро отпрысков, а она строго смотрит на них и поджимает губы по-бабализиному, но потом нежно улыбается и называет их голубчиками... и бриллиантовые отблески ожерелья, подаренного обожающим мужем, играют на ее двухцветных волосах...
А на самом деле как все получилось? Вот бы узнать...