заморочка об эйдетизме

Елена Студзинская
Был у меня дружище с такой мощной фамилией одного из колен Израилевых, что ничего другого ему не оставалось, как быть постоянным возмутителем спокойствия чинуш-функционеров. Что он и делал с завидным упорством. Был он сыном фронтовика-военного корреспондента, сам – журналист и «светил» своим классическим семитским профилем на всяческих партсобраниях и активах.

Излагал он всё в полном соответствии с законами «первой полосы». Придолбаться было не к чему, но как же корёжило интервьюируемых, когда он распахивал свои миндалевидные очи, задавая каверзный вопрос о низких надоях, а они  нервно ощупывали   свои значки «ударник социалистического труда», понимая, что эта жидовская морда может лишить их такой великой награды.

А вскоре и я подтянулась к ремеслу, и морд – удволилось. Мы были неразлучны, саркастичны и убийственно непробиваемы, как профессионалы: его фотографии занимали призовые места на выставках, я – «делала тираж» (так назывались самые читаемые материалы). Камарилья роптала, исподтишка бросала в нас каменья зависти и лжи, а мы «с лейкой и блокнотом» опять лезли в какую-нибудь халепу.
Его били. И не раз. Мне звонили с какими-то адскими угрозами. А однажды даже, не застав меня дома, вручили маме объёмный конверт. Мама, дрожа за меня от всех этих «расследований», всё же была бойцом! Конверт доставила в редакцию, и мы там вскрыли его, полюбовались фиолетовым ленинским профилем на плотных пачках 25-тирублёвок и отнесли на третий этаж в кабинет с табличкой «обллит». Все знали, что там сидел гэбист, хотя он и пытался делать вид знатока-литератора.

Когда началась алия, наши злопыхатели замерли в радостном предвкушении:»О, наконец-то они свалят на свою землю обетованную!..» Но мы не свалили. Мы любили свой город нежно и зубасто. Как любят волки своё логово. Мы любили своё море. Мы любили друг друг не предающей любовью дружбы, раз и навсегда решив, что мы – кореши!

А теперь - к теме.
Был у моего друга двоюродный брат, тщательно скрывавший до поры-времени своё еврейское происхождение, фамилиё имел без акцентов, простенькое, ездил куда-то «по комсомольской путёвке», тщательно строил партийную карьеру и рьяно клеймил с трибуны несунов, приспособленцев и других, «нелинейных», личностей.

И вдруг… Говорит мне кореш:»А Мишка в синагогу ходит! Иврит подпольно учит. И вообще сдвинулся на отъезде. Пригласил на шаббат. Пошли?» Ха! Пропустить такое? Конечно, мы пошли.

Родители Мишки были далеки от идей сына, а поэтому действо происходило в квартире некой Эллы – дамы лет на пятнадцать старше Мишки, которую он полюбил также искренне, как и партию в своё время: партия должна была его вывезти к безбедной жизни рангового партийца, а Элла – к более спокойной жизни вдалеке от этой самой партии.

Дверь открыл Мишка. Тупо-торжественный. В кипе, смешно прицепленной невидимкой. «Вы сейчас такое увидите!» - балабонил он, ведя нас по длинному, тёмному коридору, с коммунальных стен которого вместе с паутиной свисали тазы и велосипеды.

И увидели, и услышали… По небольшой комнате, натыкаясь иногда на стол, странно двигался парень в талите, делал резкие наклоны и монотонно что-то распевал. Иногда он вскрикивал:»Адонаи…» и опять натыкался на стол.
Потом он резко остановился, посмотрел на нас и сказал:»Я - Шая». У меня начался приступ неостанавливаемого смеха, Мишка позеленел от ужаса, а кореш ткнул меня в бок. Объясняю: шаями у нас было принято называть некую придурковатость. Типа «ты что –шая?» (ты что с ума сошёл?)

Всё было каким-то бутафорски напыщенным, как на сцене провинциального театришка. И вот мы сели к столу. И я взяла бокал с вином… и начался геволт! Сидим мы с корешом перед своими тарелками, со своими бокалами, а напротив нас – трое со !своей! посудой. Нечистые мы с корешом оказались, всю кошерность поломали, а я ещё и к хале успела прикоснуться.
В общем, посмотрела я на Мишку, вспомнила его трибунные речи и как завернула многоэтажно и многоцветно.

Элла хлопнула стакан вина практически глотком, выдав этим весьма опытную особу в поглощении алкоголя. Кипа съехала с круглой мишкиной головы и повисла на ухе. И только Шая невозмутимо смотрел в потолок…

Уехали они все через полгода. Мишка ни с кем не попрощался и, как рассказывал кореш, вылетел из отчего дома под непрекращающиеся вопли его родителей.
В Израиле Мишка быстро вспомнил свои карьерные навыки, разлюбил Эллу, полюбил кого-то более перспективного и на этом моменте мы больше ничего о нём не знали...

Сегодня мелькнула в ленте фотография. Стоп! – да это же постаревший Мишка-Мойша! Самодовольная толстая морда с неувядаемым блеском функционерно-карьерных глаз.
И моя эйдетическая память тут же вытолкнула эту историйку.
Какие интересные времена были! Какие типажи!
Шалом тебе, Мишка…