Бюст

Валерий Шум 12
В общежитии Медицинского института на третьем этаже стоял бюст известного скульптора Оскара Гвоздо. Правда, долгое время студенты медики не знали, чей это бюст, и называли его просто «чувак».
Как здесь появился «чувак», кто и когда его изваял, никто не знал.
Между тем было доподлинно известно, что в этом помещении до революции размещались казармы  Егерского полка и его командир полковник Ястребженский, дядя скульптора по линии матери, занимал здесь квартиру. В какой-то момент там поселился и Гвоздо – обширная дядюшкина жилплощадь это позволяла. К тому же рядом несла свои воды Нева, один из её рукавов, а Гвоздо любил жить у воды. Скульптор считал, что наблюдая за движением реки, он следит за течением самой жизни.

Именно из этого дома, перейдя Сампсониевский мост с Петроградской стороны, Гвоздо частенько уходил пешком по Лифляндской дороге. Иногда доезжал на поезде до Лисьего Носа. Там в привокзальном трактире напивался до состояния, граничащего с безумием, а, протрезвев, ваял шедевры. Современники хорошо помнили скульптурную группу обнажённых чухонских доярок с коровами, поставленную ещё до революции на привокзальной площади Лисьего Носа.
Между прочим, сохранилась миниатюрная копия скульптуры, подаренная Гвоздо дядюшке полковнику с трогательной надписью:
«Пусть эта милая безделица скрасит старшему тёзке жизнь на дурацкой  войне». Дядю, как и скульптора, тоже звали Оскаром. Под «дурацкой» войной подразумевалась Первая мировая война, которую большевики стремились превратить в войну Гражданскую.

И ведь однажды превратили: солдаты как по команде побросали винтовки и стали лузгать семечки, а матросы, приняв на грудь древесного спирту, и обвязавшись пулемётными лентами, взялись слоняться по городу в виде патрулей.
И солдаты, и матросы, угорая в пьянстве, были уверены, что так они строят социализм, или какой-нибудь новый быт. Поэтому дядя Ястребженский, к тому времени ставший генералом, решил пустить себе пулю в лоб. Однако не пустил, а ушёл в длительный запой. По выходе же из запоя последовал призыву большевика Льва Троцкого, то есть поступил на службу красным. Оскар Гвоздо никак не комментировал решение дяди, раз пошёл служить красным, значит были на это причины, к тому же дядя, помимо Отечества, присягал лишь царю, а царя в то время уже не было.

Любовница Гвоздо поэтесса Регина Лакмус возмущалась несусветными безобразиями нижних чинов, сердито рифмуя анапестом:
 
«Лежим в подвалах связаны верёвками
  Подонками циничными и ловкими».

Тут уж в отношении верёвок и вовсе выходил какой-то Зигмунд Фрейд. Поскольку Регина Филипповна больше лежала в марьяжных постелях с любовниками, и далеко не в подвалах. Но Гвоздо тоже ценил поэзию, нередко цитируя из Ходасевича:

«Дневным сиянием объятый,
  Один  беззвездный вижу мрак.
 Так вьётся на гряде червяк,
 Рассечен тяжкою лопатой».

К тому же всегда слыл большим проходимцем по женской части. А вот большевиком никогда не был, как большевики его не звали, и терпеть не мог никакой войны в принципе, хотя умом был за Февральскую революцию. Ведь из революции выходило множество сюжетов, пока не охваченных скульптурным искусством.

Бывало, придёт Оскар к Регине Лакмус вечерком на Потёмкинскую. Посидит, выпьет чаю, и всё бормочет про тяжкую лопату, которая  над ним занесена словно дамоклов меч, а он вьётся на гряде как червяк.
То ли пьян бывал, то ли другое что. Регина уж и так к нему и этак, мол, что вы всё про лопату, да про лопату? чай весь выпит, и чего, спрашивается, время тянуть? А то мужа балетмейстера давно уж дома нет, где-то всё время в Европах с гастролями, и когда вернётся, неизвестно. А Гвоздо вдруг ни с того ни с сего:
- Её стопы порою босы,
  Её глаза слегка раскосы…
 - и остроносым ботинком о паркет шкрип-шкрип… а Регина:
- Ох, вы теперь об этом. Между тем мне снова одной быть прикажете, и снова не связанной?
- Предлагаю мизансцену, - отзывается Гвоздо, - Вы классная дама, а я ученик, не знающий урока…

Или наоборот, Регина оденется в костюм мальчика-пажа, берёт извозчика и на Егерскую набережную:
- Ох, Оскар Орестович, берите меня уже всю! Берите, хватайте, ваяйте…
А Гвоздо:
- Вы отъявленная тэррористка Сонька Перовская, а я следователь из управы...
- Какая ж я Перовская, да ещё и Сонька?! Я сегодня мальчик-паж…
- А, ну, ладно: вы мальчик-с пальчик, а я людоед!
- Ох…
Брал Оскар сильно и долго, и Лакмус затруднилась бы с ответом: в чём талантливее скульптор: в ремесле ваяния, или в этом самом.
А потом они разругались в пух и прах, и всё из-за матросов. Гвоздо говорил, что матросы напоминают ему материализованных ангелов. Однако Регина спиртного на дух не переносила и считала, что матросы это не только пьяные дикари, но ещё и переодетые немецкие лазутчики.

Впоследствии здание Егерских казарм внутри перестроилось, квартиры для высоких военных чинов были упразднены, и скульптор поменял жилище. А вот его небольшой бюст, неизвестно кем изваянный, стал достопримечательностью общежития медиков. Очевидцы рассказывали, что с бюстом что-то было не так. Дескать, перемещается он, то и дело, в пространстве и времени. То куда-то исчезает, то возникает вновь, хотя не имеет для этого никаких физических возможностей: ведь ноги-то для бюста не предусмотрены, лишь голова и грудь, да и то, несколько усечённая.
Причём, всякий раз при очередном появлении у бюста новое выражение лица: то угрюмое, то приветливое, то какое-то промежуточное: или уши оттопырены, или нос кривой.

Ещё было известно, что Гвоздо большинство работ посвящал дамам, чаще, конечно, прекрасным. Иной раз, правда, дамам, прекрасным по профессиональным признакам.
В конце концов, в какой-то момент он стал ваять скульптуры совсем без одежд: новая революционная мысль это одобряла. Ну, там добавит изваянной даме скалку или булаву, или обнажённому лицу мужского пола киянку, отвёртку или штангенциркуль.
Начал просто с дам и кавалеров, затем пошёл по профилям. Особенно удавались обнажённые работницы (из верхней одежды лишь косынка и сапоги): ткачихи, валяльщицы, доярки. Задумывался было и насчёт обнажённых работников. Если обнажённый счетовод в нарукавниках и счётной машинкой ещё как-то смотрелся, то с обнажённым сталеваром выходила неувязка.
Ведь обнажённый сталевар уже не влезал ни в какие двери социалистического реализма. Поэтому Гвоздо решил сосредоточиться только на очаровательных дамах, тем более это совсем не выходило за рамки флорентийской школы, учеником которой Оскар считался.
Трудно сказать, какой шкалой деления руководствовался скульптор, определяя степень дамского очарования. Однако имел физическую близость со многими натурщицами и достиг в этом начинании определённых успехов и преимуществ перед коллегами.

Студент медик Гаврила Находкин жил в этом общежитии в конце 70х и всегда слыл идеалистом. Гаврила прочитал в энциклопедии биографию скульптора Гвоздо и посчитал, что всё зависело от высоты чувства к очаровательной даме. Тогда как его сосед по комнате Захар Градусов твердил, что Гвоздо просто менял баб почём зря, и только по причине больших физических возможностей. И его возвышенные эпитеты лишь для отвода глаз.
- И вовсе не для отвода глаз! – кипятился Гаврила, пытаясь убедить Захара в подлинности высоких чувств художника. – И вовсе даже не для отвода глаз!
- Хе-хе! – усмехался Захар, - А тогда для чего? Для чего тогда?! Сам говорил про высокие духовности, а сам об одном только и думал!
Гаврила Находкин был влюблён сразу в двух девушек: в Алису Немчинову, которая училась с ним в одной группе, и Зою Чацкую, жившую возле Таврического сада.
Градусову же Захару в недавнем времени изменила невеста – дипломированная врач-интерн, накануне свадьбы сбежавшая от него к другому интерну, имеющему постоянную ленинградскую прописку. Отсюда и весь его материализм.

Как-то сдав сессию, Гаврила и Захар напились и обнаружили на утро в своей комнате бюст Гвоздо. Причём, было непонятно, как он у них появился.
- И так в комнате места мало, а тут ещё эта образина? – продрав опухшие веки, выругался Захар.
- На себя бы лучше посмотрел! – вдруг заговорил низким гнусавым голосом бюст.
- Да что смотреть? – продолжал Захар, думая, что ему отвечает Гаврила, - На кой он тут сдался?!
В этот момент открылась дверь, и вошёл Гаврила, бегавший с белым плафоном к ларьку за разливным пивом. Световой плафон, кстати, имеющий идеальные круглые формы, вмещал до восьми литров пива.
- Кто же со мной сейчас разговаривал? – озадачился Захар.
- Я и разговаривал! – ответил бюст.
- Вот те на? – студенты так и застыли, раскрыв рты, затем задумались: белая горячка исключалась, ведь сразу у двоих её не бывает, не эпидемия. Хотя…

- Всё равно пить меньше надо… - начал, было, Гаврила, разливая пиво по кружкам, но в этот момент бюст его неожиданно поддержал:
- Вопрос спорный, хотя с возрастом пьянство влияет на потенцию! – бюст повернулся к Захару:
- Ты думаешь, девушка от тебя ушла по причине ленинградской прописки? Да она тебя бросила, потому что ты потенциальный импотент!
- Очень странно слушать такие слова от бюста известного скульптора? – охнул Гаврила.
- И ничего странного, настоящий художник должен уметь говорить на языке современников! – пояснил бюст, - Повторяю: Захар Градусов  будущий импотент, поскоку хлещет пиво без меры!
- Заткнись, гипсовый обрубок! – прошипел Захар, кривясь от головной боли.
- И к тому же неуч! – продолжал бюст, - Дошёл до шестого курса, а до сих пор не знает ветви дуги аорты. Я бы таким вообще запретил выдавать врачебные дипломы!
- Да за такие слова я тебя сейчас молотком, а куски на помойку! – рассвирепел Захар, - Подумаешь, ветви какой-то дуги? Организатору здравоохранения этого и не требуется! К тому же в скором времени больных будут лечить роботы и таблетка на все случаи жизни.
- А врачи что будут делать?! - Гаврила так и застыл в недоумении.
- А врачи будут только писать бумаги и вести диспансерный учёт населения!
- А ветви дуги… - Захар грозно посмотрел на бюст Гвоздо, - Ещё раз на эту ветвь наступишь, сразу же прописки лишу!
Тогда бюст как-то весь набух, тотчас замолк и отвернулся к стене.

Той же ночью, накинув на бюст наволочку, они вынесли его в коридор. Пусть там и разоряется. Не тут-то было, утром бюст стоял на прежнем месте и ухмылялся.
- Вот я тебя сейчас молотком! – пригрозил  Захар.
- Ну-ну! Только попробуй! – тотчас среагировал бюст, - За порчу художественной ценности можно и срок получить, не говоря уж об исключении.
- Подумаешь, экземпляр Эрмитажа?! – хмыкнул Захар, - За такого больше 15 суток не дадут.
- Ещё и как дадут! А после и добавят за вандализм! А за аморальное поведение в советских вузах не восстанавливают!
- Да ну его в баню, пусть уже у нас стоит! – предложил Гаврила, - Рот перевяжем ему платком, и все дела.
- Правильно! – добавил Захар, - И ещё этого говорящего попугая можно будет показывать гостям за пару бутылок портвейна. И пусть только попробует катить бочку!

Совсем недавно Гаврила куда-то звонил по делу, однако ошибся номером, и, услышав чудный голосок, замер от неожиданности. Молодая педагог Зоя Чацкая не торопилась бросить трубку, и разговор продолжился.
- Я буду в зелёном платье и бежевых туфлях, - сказала Зоя, когда они договорились о свидании.
«Обязательно крокодил какой-нибудь явится в зелёном платье… - подумал Гаврила, - как идеалисту, ему претил цинизм, и он с этим боролся, но иногда нехорошие мысли вырывались сами по себе. Но ведь так всегда и бывает: по телефону чудный голосок, а в действительности…»
Между тем внешность изящной брюнетки Зои явилась продолжением чудесного голоса. Они прогуляли всю ночь, а под утро зашли к ней.
В тот момент душа Гаврилы разрывалась на части, ведь он уже был влюблён в Алису Немчинову, с которой у них возникла любовь ещё в самом начале каникул.

А сейчас Алиса у тётки в Лисьем Носу.
Гаврила ездил туда на электричке в позапрошлый выходной, и они с Алисой целый день гуляли вдоль залива и даже заходили к ней домой, потому что тётка была на работе. Когда вернулся к себе в общагу, Бюст с укоризной  спросил:
- Ну, что, змей, лишил отличницу невинности?
- Если бы так… - вздохнул Гаврила. Затем удивился: кто снял с его рта платок?
- Ваш платок развязался сам по себе! – пояснил Бюст, - Будущий хирург, а узлы завязывать так и не научился. Берёшь пример с карьериста Градусова? Уж эти мне карьеристы! Но я не понял?! У тебя с девушкой ничего не было?
- Да не в этом смысле… - махнул рукой Гаврила и завалился на кровать прямо в обуви.

Зоя Чацкая жила возле Таврического сада, и случалось, после дождя ветви некоторых деревьев заходили в её комнату сами по себе.
- Эту липу зовут Ксения, - сообщила Зоя Гавриле, - А клён, тянущий к нам руки, Глеб. У Ксении с Глебом отношения…
- Надо же… – Гаврила в эту минуту разглядывал комнату, где на фоне бежевых обоев помещались комод, небольшой книжный шкаф и тумба, все красного дерева. На стене располагался  портрет прекрасной дамы в интерьере комнаты и раскрытого в сад окна. Дама была почти копия Зои, и это удивило.
- Кто это?
- Это моя прабабушка.
- Из дворян?
- Из обедневших…
- Красивая.
- Мужчины сходили от неё с ума.
- Так же как и от тебя?

- Ты мне очень понравился, но я не могу так сразу… - шептала Зоя, когда они стали целоваться, и Гаврила помог ей снять зелёное платье.
– Я не могу так сразу, - повторила Зоя, оставшись в костюме Евы, и гладя его по голове.
- Я не могу вот так сразу… не могу!- повторяла и повторяла она.
У Гаврилы был выходной, у Зои тоже, и можно было никуда не торопиться, предаваясь любовной неге.
В перерывах между постельными сценами его внимание привлекал портрет прекрасной прабабки.
- Как сложилась её судьба?
- Её муж занимался хореографией и после революции остался за границей. Регина снова вышла замуж, и снова неудачно. Какое-то время вела литературный кружок - она была известной поэтессой.
- Регина? – переспросил Гаврила.
Зоя удивлённо кивнула:
- Да, Регина Лакмус.
- Ты не поверишь, в нашей комнате стоит бюст скульптора Оскара Гвоздо!
- Да, это её последний муж.
- Сколько же у неё было мужей?
- До него был беллетрист Лапкин, депутат кадетской партии Балаболов. А до Оскара хореограф Борис Шаргородский. Всего четыре.
- Всё очень странно, и как будто предопределено: Оскар Гвоздо, Регина Лакмус, и наша встреча…

Зоя легко поднялась с тахты.
«Она похожа на статуэтку», - думал Гаврила, любуясь её формами.
- Мой бывший муж меня бил, – она повернулась анфас, совсем не стесняясь. – Представляешь?
Это сильно взволновало, Гаврила вскочил, взял её на руки и отнёс в постель.
«А говорила, что не может так сразу?!» - мелькнуло вдруг в голове в момент кульминации.
- Твоего мужа звали Оскар?
- Его зовут Марк.
- Марк Аврелий?
- Марк Смирнов.
- Мне всегда казалось, что у нас все марки смирные!
- Зря казалось. Мы прожили три года, а Смирнов ничему меня не научил.
- Я ему морду набью!
- Ты ему морду не набьёшь.
- А я набью.
- Только попробуй, он кандидат в мастера в греко-римской борьбе.
- Вот так влюбишься в прекрасную незнакомку, а она кандидат в мастера…
- Какая же я незнакомка? Я для тебя теперь известная…
- Ну, так я и говорю.
- Ты думаешь, если взял меня силой, значит, я в тебя влюбилась?
- Силой?
- Силой и взял.
- Силой? Я тебя взял силой?
- А чем? Слабостью? Хотя, как раз некоторые мужики берут своих женщин именно слабостью.
- А клён Глеб?
- Да ну его, больно наглый, всегда подсматривает, когда я хожу по комнате голая.
И точно, этот Глеб совсем обнаглел: теперь он влез в комнату Зои одной из своих ветвей едва ли не до середины.
Так и вспыхнул этот роман. Это было в начале лета.
С тех пор в Неве, которая от дома Зои была в двух шагах, утекло непомерное количество воды.

Как-то Регина Лакмус написала:

«Брожу среди стихотворений,
  Как среди привидений».

Кто-то из приятелей поэтов тотчас отозвался, намекая на Оскара, с которым у неё разгоралась страсть:

«Лежит среди скульптур,
  Как обнажённый штукатур».

Полагая, что данный памфлет сочинил Маяковский, с которым Регина всегда пребывала в контрах, Гвоздо явился к поэту-трибуну на Надеждинскую и потребовал индульгенций. Трибун встретил его в одной жёлтой кофте, надетой в рукава, и заметил, густо приправляя речь междометиями, дескать, много чести. И если скульптор не понимает, что к чему, то не слабо ли ему изваять обнажённого поэта?
«Я планов наших люблю Гвоздо, размахов шаги саженьи!» - перефразируя Маяковского, шутили потом коллеги скульпторы, узнавая о новых вершинах творчества Оскара, который был заражён грандиозными проектами, а именно гигантскими скульптурами вождей.

- А что, члены Политбюро неплохо бы смотрелись с серпами и молотами стоя на кремлёвской стене обнажённой скульптурной группой! – хихикала Регина.
В конце 20х они расписались с Оскаром в Дзержинском районном ЗАГСе, и с тех пор по вечерам беседовали о социалистическом реализме.
- Предлагаю мизансцену: вы колхозница с серпом, а я отчаявшийся рабочий, но с молотом! – то и дело вспоминал о супружеских обязанностях Оскар.
- Нет, это всё-таки довольно уже пошло, - отвечала Регина, - Лучше так: мы оба делегаты последнего партейного съезда, повстречавшиеся в Москве…
- На выставке ВДНХ?
- Лучше возле пятой колонны Большого театра…

 В один из дней Гаврила Находкин взял большую сумку, упаковал в неё бюст Гвоздо, и отвёз к Зое.
- Это мой свадебный подарок.
- Теперь они снова вместе! – улыбнулась Зоя, ставя гипсового скульптора под портретом прабабки.
Примечательно, что Захар Градусов даже не спросил Гаврилу, куда подевалось говорящее изваяние. Дело в том, что его авантюра с демонстрацией чуда так и не удалась: как Захар не грозился, бюст больше разговаривать не желал. А места в их комнате действительно было маловато. Ведь после того, как Гаврила переехал на Потёмкинскую к Зое, в этой комнате поселилась обладательница красного диплома терапевт Алиса Немчинова, ставшая спутницей перспективного администратора от медицины Захара Градусова. Надо заметить, со временем возглавившего здравоохранение Лисьего Носа со всеми окрестностями. Гаврила Находкин удивился, но долго не горевал, ведь теперь он шагал по жизненному пути вместе с Зоей.