Кора любила Шекспира с детства. Посмотрев фильм «Гамлет» в пятом классе, она пришла в школьную библиотеку и спросила этого тогда еще незнакомого ей автора. Ей указали на верхнюю полку с большими черными книгами. Она подставляла лестницу, брала увесистые тома и один за другим читала, но в то детское время мало что понимала в сложных произведениях этого знаменитого автора.
Во взрослом состоянии Кора снова вернулась к Шекспиру, но теперь уже к любимому драматургу, и осознанно читала и перечитывала пьесы, смотрела и пересматривала спектакли и фильмы, штудировала различные режиссерские кино- и театральные работы, сравнивала прочтение ролей разными исполнителями и подвергала анализу.
Но один «король Лир» поразил ее так сильно, что посещение одноименного спектакля стало чуть ли не навязчивой идеей. Она ходила в театр на закрытие и открытие сезона, в конце и в начале года, весной и осенью — с частотой, которую ей позволяли средства и время. С течением времени постановка и игра некоторых актеров претерпевали изменения, но проживание исполнителем роли Лира, его глубокое погружение, перевоплощение и эмоциональный накал с каждым спектаклем нарастали и приобретали новые краски, оттенки, грани, а сам актер-Лир — схожесть с героями портретов Рембрандта, высвеченных лучом таинственного света на темном фоне. Он будто стал светиться не от света рампы, а от внутреннего сияния, исходящего из сердца самого Лира.
Кора следила за изменениями в спектакле и в роли короля, пытаясь понять не только сверхзадачу данной постановки, но дойти до глубинной сути этого театрального произведения и глубочайшего драматизма главного героя.
Спектакли-метафоры — вещь сложная и неоднозначная, не всегда и не все становится понятным в замысле и реализации идеи режиссера. Не все образы удается расшифровать и сделать доступными для восприятия. В этом случае собственное непонимание легче списать на замысловатость или завуалированность концепции постановщика, чем признаться, что просто не хватает ума на раскрытие сложного образа или интеллект дилетанта не дорос до высот выдающегося мастера.
Спектакль «Король Лир» известного режиссера давался Коре нелегко, несмотря на то, что она могла целиком погружаться в происходящее на сцене, переживать, принимая все близко к сердцу и искренне плакать на последних трагических аккордах драматического действа. Однако для нее оставались нераскрытыми и непонятыми некоторые поступки персонажей, за которыми, вероятно, скрывался глубокий смысл.
К примеру, возникал вопрос: почему Лир оголялся? Кто-то сведущий дал подсказку — это символ «голого короля». Тогда возникла дилемма: почему король «оголился», только сняв штаны?.. Возникали и другие вопросы: почему Лир вскидывал руку, как вождь революции, призывающий к движению вперед? Правда, ответ еще не был найден, а этот элемент роли Лира исчез из спектакля. И возник новый вопрос: почему? Почему он вначале был включен в спектакль, а затем убран? Ей было непонятно, с какой целью Лир совершал «лягушачьи прыжки»? Что хотел сказать этим действием режиссер и актер?
Возникали вопросы к декорациям, хотя в целом минимализм на сцене и быстрая сменяемость делали спектакль мобильным, а игра воображения самой Коры легко дорисовывала картины замка, дороги, бесконечное пустынное пространство с бурей.
Реквизит и атрибуты иногда казались ей неуместными, но это, как думала Кора, от ее непонимания смысла, заложенного в сценический предмет. К примеру, ведро. Казалось, что оно больше отвлекало, чем дополняло картину, пока однажды не стало символом сосуда, в котором Эдмунд, внебрачный сын Глостера, стал обмывать ноги Эдгара, законного его сына графа. В этой процедуре Кора увидела поцелуй Иуды, что стало символом предательства Эдмунда. А когда позже законный сын Эдгар обретает в спектакле образ Христа-мученика, сложная метафора довела идею о падении и восхождении до логического конца. До действия с мытьем ног присутствие ведра на сцене казалось неоправданным и неуместным; в данной интерпретации — удачно выстрелило, дав подсказку для понимания сразу двух образов: Иуды и Христа, в которых впоследствии превратятся сводные братья.
Три абажура, свисавшие с потолка и накрывавшие трех дочерей Лира, остались для Коры тайной; вероятно, как она понимала, ее ограниченной фантазии не хватило для раскрытия этого образа.
Не было найдено объяснения и портрету больного ребенка за входной дверью. Что это: вывеска дома психоневротиков, душевно больных людей? Или в картине заключен иной смысл? Какую роль она играет для раскрытия идеи и сверхзадачи спектакля? Данный символ остался не раскрытым до конца.
Однако три фортепиано, стоявшие в ряд в глубине сцены, явно указывали на инструмент тела, разума и души, расстроенных и окончательно угробленных безумной игрой Лира на них. У них было много ролей в спектакле: являлись мебелью в замке Глостера, где были спрятаны секретные письма; были проходами, препятствиями, которые надо было преодолеть, стенами крепостей и другими вспомогательными элементами декораций, которые надо было скорее представить или нафантазировать, чем увидеть.
Не все Коре было понятно в замысле костюмов, хотя, надо отдать должное, некоторые из них играли свои роли как полноценные актеры.
К ее глубокому сожалению, не все актеры были одинаково ярко выразительны.
Безликим был шут, к тому же женщина. Такое впечатление, что режиссер либо пренебрег этим эксцентричным персонажем-мудрецом, скрывающим под «дурацким колпаком» вселенскую мудрость, либо побоялся, что своей яркой игрой лицедей затмит короля. Но каким надо быть гигантом, чтобы хотя бы бросить тень на такого титана, как ведущий актер не только этого театра, исполняющий роль короля Лира?
Кору удивила актриса, исполняющая роль Корделии. В последних спектаклях она, непонятно почему, вдруг заговорила низким голосом и казалось, что в ее облике появились грубоватые черты. Если в первых спектаклях было ощущение, что Корделия настолько идеальна в теле, разуме и духе: красоте, уме и любви — что изящество это создает невидимые крылья у нее за спиной, способные поднять ее над мрачной действительностью, то в последующих постановках появилось ощущение, что она опускается до уровня своих сестер. В таком раскладе ее смерть кажется лучшим выходом из сложившейся ситуации, потому что возвыситься над павшими в таком прочтении роли она уже не способна. Наверное, новая подача образа вызвала в душе Коры разочарование и лишила возможности оплакать полную любви душу, загубленную коварными силами.
Дочери Лира, в понимании Коры, символизировали тело, разум и душу человека. Первые две ипостаси: тело и разум — в игре актрис соответствовали этим образам. Корделия, по мнению Коры, — Душа человека или даже Божий Дух, не может иметь низшие качества, черты дьявола, порочного духа человека, она должна соответствовать образу ангела и во всем быть легче пуха, на что и указывало перо, которым играл уже сошедший с ума Лир. Однако Корделия стала походить на своих сестер, что приводило к несоответствию с первоначальным замыслом самого Шекспира. Хотя то, как вольно трактуют в настоящее время литературные произведения, допускает или оправдывает данную интерпретацию в этом «Короле Лир», тем более что близость к оригиналу данного спектакля очевидна, а незначительные изменения можно отнести к новому прочтению постановщиком роли Корделии.
В первых постановках, как казалось Коре, грубых черт у младшей дочери короля не было или она не замечала их. Но в последующих спектаклях изменения в образе Корделии появились и диссонировали с шекспировским первообразом, что начало смущать Кору.
В финальной сцене, когда Лир пытается оживить дочерей, настроить инструмент тела, разума и духа — а это самый трагический момент в спектакле, — у Коры не возникло ни боли, ни сочувствия к несчастному Лиру, в результате — ни комка в горле, ни слез на глазах. Почему?
Актер-Лир по-прежнему рвет себя на части на глазах у зрителей, пытаясь в безумном порыве оживить то лучшее, что в нем было, а все чувства Коры безмолвствовали, не было ощущения той невыносимой боли в груди, которая возникала всегда. «Почему нет элементарной жалости к несчастным персонажам пьесы, которые по глупости обрекли себя на смерть?» — бесконечно спрашивала себя Кора. Эта трагическая кода перестала рождать эмоции сочувствия и сопереживания. Может, подобное ощущение испытала не одна она?..
На поклонах после спектакля зал всегда выражал такой эмоциональный всплеск, что казалось, декорации сложатся сзади актеров. Неизменно были долгие овации и бисы, зал стоя приветствовал актеров, а в последнем, который посетила Кора, — зрители лениво сидели, будто влипли в кресла, хотя аплодировали громко и долго. Что-то не дало того импульса, который заставляет чуткую публику вскочить со своих мест и взорваться вулканом оваций. Чтобы понять эту почти незаметную небрежность зрителя, надо посмотреть спектакль из зрительного зала, ибо сверху виднее, а находясь внутри, как говорится, глаз замыливается и теряется острота чутья. Как будто не хватает фонарика Любимова, режиссера «Таганки», чтобы встряхнуть актера, начинающего сворачивать с проложенного постановщиком пути. Это неизбежная участь всех спектаклей, поставленных «залетными» режиссерами. Возможно, оторванность от режиссера и полная самостоятельность спектаклей приводит к потерям единого звучания. Как оркестр не может существовать без дирижера, так и спектакль начинает фальшивить без жесткой руки режиссера. Со временем даже незначительные промахи приводят к охлаждению тех, на кого должен быть направлен весь огненный посыл со сцены. Нет бури — нет эмоций.
Кора, видя спектакль много раз, желала в нем прогресса, а не затухания. Почему картины Рембрандта не меркнут? Потому что свет, созданный художником, высвечивает такие нюансы, которые без него невозможно увидеть. Только в таинственном свете, идущем непонятно откуда, возникает искра во взгляде, морщинке, складочке ткани, которая, проявившись в данный момент, именно в тот, когда взгляд зрителя упал на полотно великого мастера, открывает тайну нового образа, бытия и осознания.
Не потерять искру, а приобрести — вот цель художника-гения, вот задача на живучесть и бессмертность произведения. Это же относится и к спектаклям, которые остаются не только в памяти зрителей, но и в записи.
Но именно этот спектакль выворачивал душу наизнанку. По дороге в метро начали появляться строки: «О Лир, ты мечешься меж телом и душой, твоими дочерьми…» Кора проговаривала их про себя, каждый раз прибавляя по строке: «Во тьме и свете…», «И мир такой мизерный и большой…», «И в нем бесценное — не жизнь, а только дети…». В вагоне поезда поняла, что может забыть то, что уже сложилось, порылась в сумке, нашла какие-то листочки и ручку, стала записывать, бегло, коряво, с ошибками то, что уже родилось и что появлялось на ходу: «И, разрывая сердце в буре чувств…», посидела, подумала, снова записала: «Ты проклинаешь мир и все на свете…». Пересадочная станция, вышла, переход, ожидание поезда, вошла в вагон, села, записала родившееся в перебежке: «В агонии рассудка, в страсти буйств…», снова поиск точных слов, пришли, накарябала на листке: «А на весах — твой мир… и только дети…».
Бежала домой быстро, а слова роились-роились в голове, не выдержала, остановилась под фонарем, записала целый куплет: «Сдирая кожу с охладевших губ, что целовали деток с колыбели, рыдаешь громом раскаленных труб у опустевшей траурной постели…». Несколько перебежек — подъезд, лифт, квартира. Обувь, одежда, сумка летят в разные стороны, а между этими действиями она включает компьютер… Освободившись от всего, мешающего ей, Кора бухнулась в кресло и начала набирать текст, идущий самотеком. Но он, текст, не просто лился, он звучал голосом актера-Лира, и это глубоко погрузило ее в атмосферу страданий несчастного короля. Лир обращался к младшей дочери, и его плач-мольба были на разрыв аорты:
«Корделия,
Душа моя,
Прости!
Я рушил мир, любви не замечая;
Я даже крест свой не могу нести,
Последний час свой без любви встречая.
Вы ножками вбежали в этот мир…
Вы голосочком разбудили солнце…
А я — Вселенной гамлетовский мир —
Весь ад испил от берега до донца.
Рыдай, Земля, коль в людях нет любви!
И звезды гасните, коль нет на жизнь надежды!
Я выплакал все очи до крови…
На сердце водрузил терновые одежды…»
Кора остановилась. Комок подступил к горлу, и навернулись слезы. Но они не просто увлажнили глаза, как бывает, когда что-то трогает сердце, они полились ручьями по щекам.
Кора так живо представляла актера-Лира, что слышала его интонации, тембр голоса… и рыдания, как мог плакать только этот актер. И вдруг зазвучал его призыв, и пальцы стремглав забегали по клавишам:
«Не следуйте тропою короля!..
Прозрейте ранее, чем в душу ад ворвется!..
Чтоб пуповину не вязать, моля,
Когда у Бога даже
Сердце рвется».
Кора остановилась, чтобы найти салфетку для слез. Найдя, промокнула лицо и услышала продолжение отчаянного вопля Лира… Но теперь он заговорил тихо, почти зашептал, согнувшись, почти припав к земле, словно придавленный страшной ношей. «Я, Лир, уже не Лир — гроза Вселенной. НИКТО». И это «Никто» было сродни беспомощному дыханию ветра, который остановлен неведомой силой. «НИЧТО» — как шорох сухих осенних листьев под первым снегом. «Меж Небом и Землей» — как беззвучный плач, на который уже нет сил. «Я НЕЧТО». И в этом «Нечто» ощущалась вселенская пустота, где нет даже черной материи. «Без души своей презренной». Человек, потерявший душу, уже не человек… бездуховное существо, в котором нет жизни. И следующая фраза в устах Лира прозвучала как приговор с безапелляционным обвинением себя и неопровержимым доказательством своих неправомерных действий: «Я тот, кто мир разрушил вековой…»
И вдруг Кора ринулась к одинокому страдальцу, пытаясь открыть ему глаза на происшедшее:
«О Лир!
Ты мечешься меж телом и душою,
Грозя богам и умоляя их.
Но ты задел весь мир своей струною,
Заставил вздрогнуть в слепоте глухих».
Она опустилась перед ним на колени, как Корделия, и, подавляя собственные рыдания, глядя в его глаза и вытирая его слезы, стала говорить ему, какой пример он показывает всем родителям, безумно любящим своих детей:
«И, может быть,
Твои увидев слезы,
Родитель вдруг узрит свое дитя,
Произойдут в душе метаморфозы,
Сольются души, веря и любя…
Ты, бедный Лир,
Возвел себя на плаху,
Чтоб мир прозрел, блуждающий во тьме,
Чтоб Душу Бога — нашей жизни птаху —
Увидеть довелось тебе и мне».
И вдруг, словно сорвавшись с места, обратилась к тем, кто видит, что происходит с бедным отцом-Лиром и слышит его стенания. И это был страстный призыв к живому человечеству, которое, как предполагается, в данный момент стоит у предсмертного ложа некогда великого короля Британии:
«Воздайте почести измученному Духу
Овациями…
Плачем…
Тишиной…
Он дал прозрение слепому слуху,
Чтоб мир наполнился любовью и весной…
Чтоб просветлела темная Душа
И жили мы Любовью…
Не греша».
Кора поставила точку, будто остановилась на краю сцены в ожидании того действенного сочувствия, которое заслужил безумный старец Лир. На какое-то время мир погрузился в тягостное безмолвие… а Кора поняла, что она выдохнула лировскую вселенную, как индийский Бог Брама или египетский Птах, выдохнув, породил Вселенную, которая, по предположению астрофизиков, появилась после Большого Взрыва.
Конечно же, Кора не могла знать, смогли ли обычные человеческие слова, вышедшие из ее сердца, передать тот накал страстей, который царил в душе многострадального короля и в ее сочувствующей душе. Нет, ей это было неведомо, потому что ни один поэт не знает, как его слово отзовется.
В конце стихотворения она поставила дату «19.07.20...» и время написания «18:45 — 20:45», а вначале — под кратким названием «Лир»: «Лучшему королю Лиру посвящается» — нажала на кнопку «сохранить» и закрыла страницу.
На этом бы и закончилась история «поэтического шедевра», если бы…
Если бы спустя несколько дней Кора не зашла в супермаркет и у прилавка с фруктами не увидела Лира. Он выбирал черешню и выглядел далеко не по-королевски: серые брюки, розовая футболка, светлая кепка и очки. Она опешила от неожиданности, а потом набралась решимости, подошла к нему и обратилась по имени-отчеству:
— Можно я вам подарю стихотворение?
— Когда? — спросил он тихо, не поднимая головы и не глядя ей в глаза.
— На спектакле, — не нашла ничего лучшего Кора.
— Хорошо, — кивнул он и, взяв контейнер с черешней, направился к кассе.
Кора еще раз увидела его на эскалаторе, и Лир, казалось, исчез навсегда из ее мира. Это фантастическое мгновение напомнило ей встречу с министром одного из ведущих государственных ведомств. Столкнувшись с ним чуть ли не лоб в лоб, когда тот, выйдя из машины, направлялся к входу ЦУМа (Центрального универмага Москвы), она от растерянности произнесла: «Здравствуйте», — и протянула руку, а тот, вероятно, тоже в замешательстве ответил ей рукопожатием. «Вам — здоровья и благополучия», — бросила она ему вслед и получила в ответ благодарность с приятной улыбкой. Кора в этот момент находилась в полной прострации — а иначе не могло и быть от такого события из мира фантастики, — однако она долго ощущала теплую, сухую, нежную руку министра, которого видела только по телевизору и даже не могла представить в самых дерзких мечтах встречу и рукопожатие «вживую». Чиновник — не актер, тем более такого высокого ранга, с ним на сцене не встретишься. Впрочем, сейчас сложнее приблизиться к актеру в конце спектакля и подарить ему цветы лично, не говоря уже о рукопожатии, чем выйти на прямую связь с президентом.
Чудеса, оказывается, бывают, и такие невозможно не заметить, проигнорировать или списать на плод нездорового воображения.
Но история со стихотворением имела продолжение.
Кора пришла на спектакль. Еще утром у нее болела голова, а к вечеру стало хуже. Первое действие она высидела с трудом, порой не понимая, что происходит на сцене, а после перерыва осталась на скамеечке в фойе. Когда последний зритель вошел в зал, она оказалась одинокой фигурой в пустом пространстве, что, естественно, не могло не привлечь внимание работника театра. Тот подошел к ней, спросил наличие билета, проверил и только потом поинтересовался, почему она не заходит в зал. Кора сослалась на свое плохое самочувствие. Последовало предложение вызвать «скорую» или воспользоваться театральной аптечкой. Кора, поблагодарив, отказалась, сказав, что уже приняла таблетку. Он поинтересовался: одна она в театре или с кем-то. Кора ответила, что она с друзьями, которые заберут ее после спектакля. И, воспользовавшись случаем, спросила, может ли подарить актеру-Лиру стихотворение, тем более, что на то имеет его согласие. Работник удивился и поинтересовался, при каких обстоятельствах она его получила, и Кора в подробностях рассказала, где встретила актера, как подошла к нему, спросила и получила разрешение на подарок. Она показала листок с напечатанным текстом и указала на дату, когда произошла встреча. Работника одолело секундное сомнение, но по какой-то неведомой Коре причине не решился отказать, единственно, что обещал — передать через секретаря. На этом и порешили. А после он посоветовал Коре спуститься вниз, где прохладнее, по-джентельменски предложил помощь с ее рюкзачком и провел к лифту. Они спустились. Он указал на удобный диван, еще раз справился о ее самочувствии и пошел по своим делам.
Таблетка наконец-то подействовала. Коре стало чуть легче. В зал она не могла вернуться (производить какие-либо действия во время спектакля — акт неуважения к актерам). Она осталась внизу и оказалась случайным свидетелем другого довольно любопытного действа, которое недоступно ни одному зрителю — распределение контролерами цветов для исполнителей ролей.
Оба спектакля закончились.
Когда зрители стали заполнять нижнее фойе, к ней подошли ее спутники и они вместе отправились домой. По дороге друзья поделились мнением о премьере, об игре актеров, о монологе, который был одним из величайших шедевров этого спектакля. Коре оставалось только пожалеть об упущенной возможности увидеть премьерный спектакль, но она успокаивала себя тем, что смогла передать свое поэтическое посвящение любимому актеру.
Прошло какое-то время, и Кора снова оказалась в театре на «Короле Лире». Спектакль был на удивление идеальным во всем. Ансамбль актеров играл так слаженно, что напоминал образцовый симфонический оркестр, в котором все инструменты звучат эталонно, без единого фальшивого звука, что является феноменом. Появились новые, более оригинальные интерпретации, интонации, но самым неожиданным оказалось то, что кодой спектакля явилось не немое оживление Лиром своих дочерей, а сопровождение его действий строками из стихотворения Коры «Лир».
Ранее безжизненные гуттаперчевые тела дочерей Лир поднимал и усаживал на стул возле фортепиано под музыку, которая усиливала эмоции зрителей. Но в этой постановке Лир заговорил, будто стал озвучивать свои чувства словами Коры:
«О Лир,
Ты мечешься меж телом и душой,
Твоими дочерьми,
Во тьме и свете,
И мир такой мизерный и большой,
И в нем бесценное —
Не Жизнь,
А только дети».
Он говорил сам себе. Не кому-то. А себе. И, поднимая и усаживая дочерей, он не обращался с ними, как с безжизненными куклами, а находил к каждой свои эмоции и жесты: то прижимал к груди, то гладил, то целовал, то клал свою голову на их безжизненную грудь, то вздымал свою голову вверх, словно жаждал помощи от Бога.
«И, разрывая сердце в буре чувств,
Ты проклинаешь мир и все на свете,
В агонии рассудка,
В страсти буйств…
А на весах —
Твой мир
И только дети…»
Он плакал, и вместе с ним плакал зритель. И вдруг от тел дочерей он метнулся к залу, словно прося у него сочувствия, сопереживания, понимания… но, не дождавшись, стек на пол, как растаявшее желатиновое суфле, и, распластавшись, продолжал выть, как раненый зверь:
«Сдирая кожу с охладевших губ,
Что целовали деток с колыбели,
Рыдаешь громом раскаленных труб
У опустевшей траурной постели…»
Снова метнулся к телам дочерей, подхватил Корделию и, прижимая по-отцовски к груди, плача, лаская и целуя, молил:
«Корделия,
Душа моя,
Прости!
Я рушил мир, любви не замечая;
Я даже крест свой не могу нести,
Последний час свой без любви встречая».
Потом, обращаясь ко всем дочерям и изображая маленького ребенка, его неуверенные первые шаги, он с умилением произносил:
«Вы ножками вбежали в этот мир…
Вы голосочком разбудили солнце…»
И, сгибаясь в три погибели, сделал горькое признание:
«А я — Вселенной гамлетовский мир —
Весь ад испил от берега до донца».
И вдруг надрывный призыв к Земле разорвал минутную тишину, а в интонациях послышалось обращение к самой Вселенной:
«Рыдай, Земля, коль в людях нет любви!
И звезды гасните, коль нет на жизнь надежды!»
И снова обреченное признание:
«Я выплакал все очи до крови…
На сердце водрузил терновые одежды…»
В его изнеможенном образе уже читался Христос, несущий свое тело, как крест, на плаху. Лир тащился по сцене, как Иисус, под тяжестью огромного тяжелого креста. Но это был крест судьбы, которую он сотворил сам собственными руками. И вдруг, словно сбросив крест, он обратился с призывом к людям, чтобы остановить трагедию отцов и детей. Это был жест безысходности и отчаяния:
«Не следуйте тропою короля!..
Прозрейте ранее, чем в душу ад ворвется!..
Чтоб пуповину не вязать, моля,
Когда у Бога даже
Сердце рвется».
Он рванулся вперед, к авансцене… Вскинул руки вперед, будто хотел взлететь… И замер, словно ждал, что кто-то сильный даст толчок и он вспорхнет, как птенец, сидящий на краю гнезда… Но, не дождавшись, рухнул на пол… И, осознав всю трагедию своего положения, всю тщетность борьбы, обреченность своего состояния, он стал выплескивать накопившуюся боль, как приговор, словами скорби и собственного обвинения:
«Я, Лир, уже не Лир — гроза Вселенной.
НИКТО.
НИЧТО.
Меж Небом и Землей.
Я НЕЧТО.
Без души своей презренной.
Я тот, кто мир разрушил вековой…»
Лир обессиленно опустился на пол, подполз к безжизненным телам дочерей, лег рядом и замер. Воцарилась гнетущая тишина. И откуда-то, будто из глубин Вселенной, зазвучал голос артиста-Лира, но это уже были не слова Лира, а будто слова самого Всевышнего:
«О Лир!
Ты мечешься меж телом и душою,
Грозя богам и умоляя их.
Но ты задел весь мир своей струною,
Заставил вздрогнуть в слепоте глухих».
Медленно-медленно сгущалась темнота. Но голос продолжал звучать:
«И, может быть,
Твои увидев слезы,
Родитель вдруг узрит свое дитя,
Произойдут в душе метаморфозы,
Сольются души, веря и любя…»
Гнетущая тишина и голос:
«Ты, бедный Лир,
Возвел себя на плаху,
Чтоб мир прозрел, блуждающий во тьме,
Чтоб Душу Бога — нашей жизни птаху —
Увидеть довелось тебе и мне».
Сцена погрузилась в полную темноту. Последний призыв был произнесен шепотом, но прозвучал раскатистым эхом:
«Воздайте почести измученному Духу
Овациями…
Плачем…
Тишиной…
Он дал прозрение слепому слуху,
Чтоб мир наполнился любовью и весной…
Чтоб просветлела темная Душа
И жили мы Любовью…
Не греша».
Темнота. Тишина. Робкие хлопки. Нарастание аплодисментов. И взрыв оваций. Мрак темноты еще несколько секунд гнетуще давил на зал. Наконец вспыхнул свет и еще через несколько секунд актеры вышли на поклон. Зал встал и взорвался возгласами: «Браво!».
Когда волна аплодисментов начала стихать, актер-Лир обратился к залу: «Я прошу подняться на сцену автора стихотворения, которое прозвучало в конце, если он, конечно, находится в зале». Зрители замерли, остановились. Кора замешкалась, но новые аплодисменты дали импульс смелости, и она, пробившись сквозь толпу, заполнившую все свободные места зала после движения публики к выходу, поднялась на сцену.
Актер-Лир направился ей навстречу, взял за руку, вывел на середину, вручил свой самый красивый букет и присоединился к аплодисментам…
Это был сон.
08.08.2018