Коленька, когда только появился на этот свет и только глянул, ещё не проклюнувшимся взором своих небесно-голубых глаз на тот путь, который ему предстояло пройти, что называется дорогой жизни, и сходу понял, что идти он по нему не будет, так, маленькой ножкой в перевязочках только пощупает край этой дорожки и всё, он же родился всезнайкой, нарёкшим сам себя непревзойдённым гением, а то, что так и останется непризнанным, этого он тогда даже не знал, и потому, он радостно, от понимания, что сделал правильные выводы на счёт себя и предстоящей ему жизни, потёр пухлой ручкой светлую, не умудрённую опытом, совершенно гладкую, лишённую тогда ещё волос голову, и вышел в этот свет, снабжённый мнением о том, что всегда и во всём прав, и что иного в этой жизни и не бывает.
И вот так и рос, так и шёл Коленька, по тому краю пути, становясь жёстко непреклонным, не меняясь ни в чём, не только в том, своём мнении, оставаясь по- прежнему непризнанным гением в собственных глазах, но всё больше начиная походить в глазах других людей не на доброго Незнайку, а на полного Всенезнайку.
Он судил всё исключительно по верхам, что значит, куда упирался его взгляд, тех светло-голубых глаз, то есть до какой высоты он вырос на тот момент, на том уровне своих суждений он и останавливался. Смотрел он на человека, и в силу своего роста, видел, скажем, его живот, или грудь того, а ещё раньше только ноги, и выше его взгляд не поднимался, ему было лень поднять к небу глаза и увидеть, что мир не ограничивается землёй, и им Коленькой, стоящим твёрдо, как ему казалось, на ней.
На самом же деле, твёрдо он стоял только в своём мнении, которое было непоколебимым ни в каких ситуациях, даже, если Коленька, оказывался вдруг не прав, то есть ошибок своих, к тому же он не признавал, а значит, и не исправлял, в этом просто не было нужды.
И потому, когда пришло время, и он открыл первую в своей жизни книжицу, называемую букварём, и увидел перед глазами длинный бесконечный ряд букв, то прочитал и выучил только несколько первых, ему этого хватило, он же был уже гением и всё остальное, все остальные буквы ему знать не надо было.
Собственно, исходя из этого, он и научился читать и писать только начальные строки любого предложения, там же, в самом начале, не успев ознакомиться с каким-нибудь текстом полностью, давать оценку прочитанному, ни минуты не сомневаясь в правильности своего суждения.
Просто он был прям, прям, как шпала, шёл по жизни прямо и не сворачивая, по тому означенному краю дороги, не замечая, что это всего лишь обочина, не меняясь сам и не меняя своего мнения о людях, и о жизни, всё было скучно и неинтересно, он же всё знал и так, его ум не обладал гибкостью и эластичностью, креативность - это тоже было не к нему, он не заставлял себя заглянуть куда-то дальше или глубже, он и так уже всё знал, и узнать, что-либо ещё, что узнали до него люди, не хотел, ему это не надо было вовсе, он же был Всенезнайкой, считая при этом, себя непризнанным гением, а раз непризнанным, то и обиженным на всех и вся до глубины своей детской, так и не выросшей души. Он только вырос в высоту, этот Коленька, по- прежнему, не видя ничего дальше и выше своего носа. И даже не стараясь за деревьями разглядеть леса. Прямота его суждений, не давала ему возможности даже подумать о том, что люди не всегда говорят то, что думают, иногда они намекают, а он намёков не хотел, он их не понимал, сказали, про него « Я Солженицына не читал, но скажу…» он так и понимал сказанное кем-то, и потому и отвечал так, как понял - «Нет, - уверенно, без тени сомнения в том, что понял всё верно, говорил он, - ну, что вы, я Солженицына, как раз - таки читал…» И уже ехал дальше на своём непревзойдённом мнении гения от Коленьки, выучившего только две начальные буквы алфавита, страдая при этом графоманией, и неразборчивостью во вкусах, умея всё и ничего сразу.
Его графомания была, тем самым, когда принято говорить ни о том, что человек не умеет писать, ну, то есть нечитабелен автор для многих, или даже для большинства, а когда принято считать, что он страдает тяжёлой формой графо-мании, маниакальной способностью или манией писать и писать всё подряд, высказывая в своих бесконечных письменах своё мнение о других, так и оставаясь в нём непоколебимым, не зная, что в жизни бывает ещё как-то иначе.
А зачем? Ему и так было хорошо, в своём негласном статусе Всенезнайки, о чём знали все, кроме него самого. Ему и этого не нужно было, достаточно было иметь представление о том, что он, Коленька - гений, а остальные, среди которых ему, экая неприятность вышла, случайно пришлось оказаться, дураки. А уже дальше, как такое вышло, что он один умный, и при этом Всенезнайка, а все остальные полные дураки, об этом он уже не думал, ему это не нужно было, ведь он и так всё знал, ещё тогда, когда только-только увидел перед собой длинный жизненный путь, усеянный чужими терниями, и когда он сразу решил для себя, что он его проходить не будет, тем более, что от ошибок его тоже сразу никто не уберёг, а он ошибаться не привык, он же самый-самый, самый непревзойдённый в своём мнении гений и самый большой, при этом, дурак.
С чем он, конечно же, не согласился бы, если бы мог, если бы захотел посмотреть ввысь и увидеть, что-то ещё, выше своего носа, хотя бы то, что жизнь не заканчивается на нём самом и на одном его мнении даже о самом себе, не говоря уже о том, что есть ещё и другие люди, помимо него, Коленьки. Но он их просто, как всегда, не увидел, или не заметил, он же по-прежнему смотрел на мир, и выносил суждения этому миру, возомнив себя ещё и третейским судьёй, начиная с начальных букв алфавита, и на этом, собственно, его жизнь и заканчивалась, не успев сказать «А», он уже никогда не сможет произнести, что-то другое, потому что так и не выучил других букв и слов, "Я — гений", так и оставшись непризнанным, потому что о нём никто тоже так и не узнал. Просто другим людям, это тоже оказалось не нужным, они были уверены, что Коленька, прям, как шпала, несгибаем и не прогибаем, и потому говорить ему, что-либо или с ним о чём-либо, было совершенно бессмысленно, он же был к тому же Всенезнайка, который ничего не хотел знать, чего не знал, конечно, же сам, он же был, всё же ВСЕ – НЕ – ЗНАЙКА, который ко всему прочему, так и не научился, оставаясь мелочным и злопамятным, не завидовать людям, или завидовать, но в хорошем смысле этого слова, то есть радоваться за других, не тому, что они лучше него, такого просто быть не могло, а хотя бы тому, что и у них тоже всё хорошо.
17/08/2018 г.
Марина Леванте