Календарь показывал 1987 год. Городская хирургия пока не подозревала, что доживает последние, относительно благополучные денечки в родном здании. Не только из-за трещины в стене… Трещала по швам вся страна, хотя считалось, что так она перестраивается, о чем бодро трубила пресса. И самым слабым местом в этом процессе стала медицина. Сначала исчезли лекарства – в том количестве, к которому привыкли, инструменты и оборудование перестали обновляться… В больничных столовках еще кормили, но уже кое-как. Бреши зияли тут и там, удивляя и озлобляя медперсонал вместе с их подопечными пациентами.
Потихоньку исчезло такое понятие как диета, и все перестали делиться на страдающих диабетом или желудком, а лопали что дают. А давали перловку без масла на завтрак и ужин, в обед – вместо отварного мяса – кусочек хека, почему-то не исчезавшего из магазинов, как другие продукты. Правда, по утрам еще баловали манной кашей с легкими намеками на участие молока в процессе готовки.
Нет, масло пока было, его видели в раздаточной, но куда оно улетучивалось впоследствии, можно было только догадываться. Зато в воскресные дни кухня, расположенная во дворе, пекла сладкие булочки к ужину.
Все ругали больничную еду, не подозревая, что грядут времена, когда не то что булочек в меню не увидишь, а и ужина вообще.
Хирургии, наверное, повезло больше прочих отделений больничного городка. Здесь царил порядок. Старые кадры никак не могли перестроиться на новый лад, а потому пахали как положено: в столовке сильно не воровали, медикаменты не таскали домой, в палатах делали влажную уборку, а на работу принимали только после собеседования. От попавших случайно быстро избавлялись.
Новая палата этими проблемами не интересовалась и критикой местных порядков не занималась. Новая палата с трепетом ждала сначала обхода врача, а потом операционного дня.
Женщины из онкологии познакомиться успели еще на старом месте, где сдавали анализы и ждали диагноза. Почти у каждой он был так туманно завуалирован, что оставлял надежду на хороший исход. Одна Лена знала, что у нее рак, но вслух это слово не произносила.
Новое отделение и светлая палата настраивали на надежду. По коридорам не бродили облысевшие после «химии» или бледные после операции раковые больные. Одно слово чего стоит: РАК! Все вокруг им казались смертниками и надежду убивали. А здесь, в гулком коридоре общей хирургии, все хоть и передвигались осторожно, держась за больное место, а многие были скрюченными и желтенькими на цвет, зато попадались и вполне даже веселенькие экземпляры. Шутили во время обеда в столовке, громко смеялись, а мужики заигрывали с чужими женами в больничных халатах. И главное – по вечерам все разбредались по скверику, а в отделении оставались только те, кто пока не мог одолеть лестницу на второй этаж.
В первый же вечер перевода женщин из онкологии рыженькая Анюта нашла себе кавалера. Прямо в отделении. Ему неделю назад сделали резекцию желудка, и паренек, ожив после всех мучений, выполз в коридор прогуляться. А тут навстречу идет рыжая бестия, как он назвал Анюту про себя, хотя та меньше всего походила на эту самую бестию. Домашняя девушка, в меру полненькая ( на его вкус), конопатенькая, с голубыми глазками и рыжими ресничками, так улыбнулась на его неудачную шуточку (они столкнулись в дверях столовой), что сердце парня дрогнуло.
– Мы как Добчинский и Бобчинский, – брякнул он, пытаясь пропустить девушку вперед.
Потом она в палате рассказывала про этого Толика, длинноносого и тоже рыжего, только мастью потемнее, и такого симпатичного, что просто ужас!
– Прямо как братика встретила! Вера Ефимовна, а кто такие… Бобчинский и Добчинский?
– Анна, – подхватилась Зинаида Кирилловна Дубенко, которую называли профессоршей. – Во-первых, при чем тут Вера Ефимовна? Она же биолог! Это я преподаю русскую литературу в университете! Ты перепутала.
– Но кто такие эти герои Гоголя, биолог Вера Ефимовна тоже знает, – съехидничала школьная учительница.
– Во-вторых, ты же только недавно школу закончила! Как можно не знать таких известных литературных героев?! – удивлялась Зинаида Кирилловна.
– Так я ж двоечница была, – призналась Аня, которую Анютой стали называть в палате с легкой руки Лены-почтальонши.
Профессия Лены приклеилась к ее имени, точно имела какое-то особое значение. Просто все запомнили, что, поскользнувшись, Лена упала именно на свою почтовую сумку с газетами и ударилась даже не о лед, а о сумку, где она держала еще и твердый судок с домашним завтраком.
На второй вечер Анюта с Толиком уже вовсю целовались под сиреневым кустом, о чем девочка и доложила радостно всей палате, когда вернулась со свидания.
– Он такой классный! Обещал приходить каждый день, когда его выпишут. Мы вообще решили пожениться потом!
Повисло короткое молчание. Его прервала Вера Ефимовна:
– Шустрая у нас молодежь!
– А если тебе сиську отрежут? – брякнула Инна.
– А чего это отрежут? Вы же сами сказали вчера, что могут не отрезать?
– Ты бы, Инночка, язык прикусила, – посоветовала Зинаида Кирилловна. – Сама вчера рыдала! Уже забыла?
– Ну и рыдала! – огрызнулась Инна, усаживаясь на кровати, чтобы лучше видеть эту профессоршу, Дубенко. – Так я ж понимаю: и меня Яшка бросит, а эта дуреха вбила в свою голову, что…
Теперь даже Резникова ожила – с трудом развернула свое тучное тело лицом к палате:
– Женщины, помолчите! Сейчас сам профессор придет, а мы все на взводе. Ругаться перед операцией! Анечка, никого не слушай. Только сердце свое, поняла? Если Толик хороший парень, все так и будет, как вы наметили.
– И не вздумай истерику закатывать, как вчера наша Инночка, – снова не удержалась «профессорша».