Наша литература переживает странное состояние.
Так называемая свобода раскрыла шлюзы и к нам хлынул бурный поток авторов «оттуда» - из-за колючей проволоки границ и лагерей.
Журналы готовы печатать любую дешевку, лишь бы там было достаточно «паек» и «шконок», «вертухаев» и «параш».
Даже выхоленный «Новый мир» не стыдится отдать десяток печатных листов графоманским откровениям бывшего уголовника…
Спору нет, право на жизнь имеет любой жанр, кроме скучного, и лишь время все расставит по местам.
Но сегодня наша «новая проза» все больше напоминает общую камеру пересыльной тюрьмы.
И для меня в ней существует лишь одно имя:
Леонид Иванович Бородин.
---
Этого удивительного писателя, хорошо известного на Западе, но лишь недавно ставшего известным русскому читателю, я открыл для себя случайно, наткнувшись в «Юности» на небольшую подборку его рассказов. Потом уже сознательно искал его публикации: нашел «Третью правду» в «Нашем современнике» и «Женщину и море» в той же «Юности».
Бородин коренным образом отличается от современников, чья судьба тоже была сломана советским режимом.
Ему чуждо мессианское начало (уже порядком надоевшее у Солженицына). Он не бьет себя в грудь, представляя истину в последней инстанции. Не поучает и не судит, не давит читателя своим тюремным опытом. И герои его - люди совершенно разные, не похожие друг на друга, равно как и на самого автора.
Такое может получиться лишь при наличии у последнего большого таланта.
Примечательно и то, что Бородин - опять-таки единственный из прочих! - публикуется везде.
Он выступает в таких полярно противостоящих журналах, как «Наш современник» и «Юность». Уровень писателя настолько высок, что даже с предвзятых позиций невозможно отрицать его как факт литературы. Публикация его поднимает оба этих журнала, давно уже отошедших от настоящей литературы и сделавшихся рупорами политиканствующей графомании.
Писатель, равный по масштабу Леониду Бородину, давно не появлялся в современной русскоязычной литературе.
Новую радость читателям принес роман «Расставание».
Фабула произведения проста.
Герой, москвич Геннадий, уезжает в долгую Сибирскую командировку, оставив в Москве любовницу Ирину. На месте он влюбляется в Тосю, дочь местного попа, и решает связать с ней судьбу. Но приехав ненадолго домой, узнает, что Ирина ждет ребенка - и, махнув на все новые планы, возвращается к прежней жизни.
Сюжет незатейлив; почти сразу становится ясным, что Геннадий из Москвы к Тосе уже не вырвется. Читателю не приходится следить за поворотами событий и благодаря этому глубже просматриваются детали и побочные линии.
Последние же по серьезности затронутых проблем спорят с основной.
Это судьба отца Геннадия, преуспевающего марксиста-преподавателя, кандидата наук.
Это жизнь второй половины расколовшегося семейства: матери Геннадия и его сестры Люськи - диссидентствующей пигалицы, поплатившейся за свою дурость свободой.
Это компания друзей Геннадия: Женя Полуэктов, Юра Лепченко, режиссер Жуков, Леночка Худова и прочие - с их странными, порой шокирующими отношениями.
Это и биография дивизионного разведчика Андрея Семеныча - героя так и не написанной книги, на которой Геннадий собирался заработать несколько тысяч рублей.
Это и страсти дьяка Володи, носящего черты слегка повзрослевшего и сильно униженного жизнью Алеши Карамазова, которому поповна Тося до встречи с Геннадием обещала отдать руку и сердце.
Все происходящее в романе видится нами с точки зрения героя.
По профессии Геннадий - второразрядный сотрудник какого-то захудалого музея, каких в Москве десятки. Этакий некто, способный добывать кусок хлеба окололитературной суетой; впрочем детали не важны. Он обычный московский полуинтеллигент.
То есть человек, наделенный не интеллигентностью, а интеллигентщиной.
Занятый неизвестно чем и в общем ничем; верящий неизвестно во что и в общем ни во что.
И так далее…
Геннадий хранит дома Библию на «полке с антиквариатом», имеет на стене «икону прошлого века» рядом с портретом Солженицына (!) - «вполне по-московски!» - а сам совершает подлость: растлевает дочь отца Василия, для которой физическое падение означает глубокий нравственный грех.
И в итоге, как говорит сам про себя, образует два любовных треугольника с общей стороной: отбивает Ирину у Полуэктова и Тосю у дьяка Володи - корежит чужую жизнь и живет, как собака на сене.
Впрочем, пользуясь первым лицом повествования, автор дает герою уничтожающую самохарактеристику:
«Интеллигент в современном варианте- это на редкость хитрое и, в сущности, жалкое существо… Приходится и голову держать гордо, и хвостом вилять шустро, а корпусом примирять между собой гордость и ловчение».
В образе Геннадия мелькает порой нечто от современного Николая Ставрогина. Особенно хорошо подходит к нему употребительная при анализе «Бесов» цитата из Писания:
«Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о если бы ты был холоден или горяч! Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих.»
(Отк. 3:15-16)
Подобно Ставрогину, герой Бородина изначально ни холоден, ни горяч, а одинаково способен и на добро и на зло.
Он - амбивалентен.
Роман Леонида Бородина показывает героев в переходные моменты их бытия; из книги они выходят иными, нежели входили в нее. С яркостью проявляется это в судьбах второстепенных персонажей.
Например, отец Геннадия - «марксистская скрижаль на мраморе» - казалось бы, является символом прочности единожды выбранной позиции и самого стиля жизни. Но, не принимая половин (женщина. с которой он сошелся, не желает ради него порывать с семьей), он бросает все и уезжает на Север. Поворот кажется немотивированным, но лишний раз подчеркивает, что в глубинах любого человеческого характера дремлют противоположные начала.
Мой старший друг, Ленинградский писатель Валерий Суров, однажды сказал, что автор должен любить всех своих героев.
Сострадательность к изображаемому является одной из лучших черт русской литературы. Высшее проявление этого мы видим у Достоевского: нам жаль даже презренного во всех отношениях Смердякова.
Так и Бородин находит точные штрихи, располагая нас к каждому из своих героев. Особенно хороши центральные женские образы - Тося и Ирина.
Тося трогает проникновенной жертвенной любовью к Геннадию. Именно жертвенной: отдав себя, она пробудила в нем доброе начало.
А Ирина вызывает чувства, естественные для любого нормального человека при взгляде на женщину, готовящуюся стать матерью. Да и вообще Ирина - самый светлый персонаж романа. Она совершает больше других по совести (из-за некоего сценария, от которого все открестились, ее выгоняют с работы) и, конечно, страдает тоже и больше и незаслуженней прочих.
Единственный образ, который не вызвал во мне теплых чувств - это мать Геннадия. Омерзительный тип; не мать, а ехидна. Ведь не может именоваться матерью женщина, которая спокойно смотрит, как катится к тюрьме ее дитя - какими бы «высшими» соображениями то бы ни диктовалось.
Сестра Геннадия - несчастная Люська - связана с диссидентствующими кругами. Что именно она там делает, известно одному богу, да это и не важно. Мы знаем из нынешнего опыта, как много было их, не имевших точки приложения своих сил и загребавших жар для чужих рук.
Люська жалка даже внешне:
«Кожа да кости. Глаза как в лихорадке. Из-под халата мослы торчат. Губы синие. Растрепана».
И ее, жалкую, слабую, бессильную… арестуют по показаниям сожителя - не появившегося в действии, но все равно достаточно мерзкого «диссидента Шурика»…
Кто она? Мученица свободы или одураченная глупышка?
Я склоняюсь ко второму варианту ответа.
И здесь хочется сделать небольшой исторический экскурс.
Русская литература - без сомнения, величайшая в ряду мировой словесности - всегда грешила одним пороком: завышенным пониманием собственной общественной роли.
Литератор на Руси не мог оставаться просто беллетристом - он обязан был быть учителем, мессией, сеятелем «разумного, доброго вечного…», и далее в том же духе. Этот пропагандистский перекос - обозначившийся кстати, за век до создания идеологических отделов ЦК КПСС! - не мог не сказаться отрицательно на самой литературе. Она заболела тенденциозностью.
Венцом болезни стал одиозный выкидыш, непревзойденный монстр, раковый абсцесс на теле русской литературы - роман «Что делать?».
Но метастазы проникли и в другие произведения. Из всех русских писателей, пожалуй, один лишь Пушкин обладал иммунитетом: ничему не учил и ни к чему не призывал. Правда, он воспевал свободу, но (видя перед собой «Свободу» Эжена Делакруа в виде женщины с аппетитным бюстом, шагающей по баррикадам…) я берусь утверждать, что Александру Сергеевичу свобода виделась скорее женщиной, нежели баррикадой. Пушкин был лишен мессианства - возможно, потому он и стоит особняком среди всех остальных.
Отвлекаясь от вопроса формы - которая, конечно, существенно усовершенствовалась за прошедшие полтора века - я считаю Пушкинскую прозу идеальным образцом чистой литературы.
О других подобного не скажешь.
Например, Тургенев - тонкий лирик, глубокий знаток письма - взлелеивал в своих (действительно замечательных, если отвлечься от идей) романах чудовищный тенденциозный чертополох. Призывал к приоритету общественного перед личным, давлению некоего «долга» над нормальными человеческими проявлениями, умилялся лаврецким, базаровым и иже с ними.
Русская литература, сколь ни горько это осознавать, вложила свою лепту в гибель России как государства.
Бородинский Геннадий выразился так:
«Именно чеховы разрушили Россию, а революционеры лишь высадились десантом. На развалинах».
Сказано в сердцах. Но, увы, с долей истины.
Автор «Расставания» осмелился порвать с традицией тенденциозности, заявив устами героя:
«Не могу найти такие ценности, ради которых можно добровольно обречь себя на все унижения и ограничения, что именуются в совокупности неволей».
Писатель не признает главенства «идеи». Фактически он отрицает саму значимость идеи как крайней формы внутренней несвободы человека.
На такое признание отважится далеко не каждый.
Ведь даже сегодня, когда нам открылось все страшное, к чему приводит слепое подчинение идее, находятся писатели, возвеличивающие ее вновь. Так, Фазиль Искандер в своей «Стоянке человека» декларирует через симпатичного ему героя:
«Готовность умереть за любимую идею - признак здорового психического состояния человека».
Между тем, на мой взгляд,
нет ничего более рабского в человеческой природе, чем служение идее
- без разницы, государственна она или крамольна.
Свобода от навязываемого извне, умение самостоятельно распоряжаться собой - вот истинно нормальное проявление личности.
Леонид Иванович Бородин имеет полное право писать, как пишет.
Ведь он - один из тех, кто в свое время пострадал именно «за идею» - и, вероятно, осознал напрасность лишений. Без многих слов он убеждает нас в том, что главари диссидентства, скопив себе денежный и политический капиталы, сами всегда вовремя исчезнут за кордоном, а заваренную ими кашу придется расхлебывать оставшимся здесь люськам.
Читая «Расставание», написанное в 1982-83 годах, я не уставал поражаться историческому предвидению писателя в оценке этих движений. Уже тогда он видел нынешнюю перестроечную вакханалию, предугадывал сегодняшний день - когда демократический сброд, не уступая своим вчерашним врагам, будет разъезжать на «мерседесах» и наедать щеки в моссоветах, а одураченные глупцы, на чьих плечах вся эта сволочь въехала в рай, так и останутся раздетыми, голодными, нищими да вдобавок еще и безработными…
Всегда важным в русской литературе был и вопрос об отношении интеллигента к религии.
С потрясающей иронией рисует Бородин своего героя:
«Нешто я не интеллигент, нешто могу без креста! На мне не просто крест, а золотой и на золотой цепочке, и освящен он не где-нибудь, а в Загорске».
Но на деле Геннадий грешит не только против христианских заповедей, но даже против простой человечности, которая одинакова во всех верах
Да и тот «мятежный поп», к которому ведет Геннадия поэт Юра Лепченко, тоже весьма далек от Иисуса. Ибо христианство должно нести умиротворение, а Юрин поп - не созидатель, а разрушитель. Недаром в его церкви теснят старушек волосатые юнцы, превращая храм в штаб подпольного движения, перечеркивая сам смысл общения со словом божьим.
Впрочем, никак иначе и не может быть в мире, нарисованном Бородиным.
В мире лживом, трухлявом, прогнившем насквозь.
В мире, где не верят ничему настоящему, а поклоняются несуществующим идеалам.
В мире, где походя бросают любимых и любящих, а женятся не иначе, как под давлением полковника с Лубянки.
«Господи! Как вы живете! Как вы все живете! Зачем так живете!»
- восклицает в ужасе дьяк Володя, кровоточащая совесть романа.
И она прав - читателю становится страшно.
Мир Леонида Бородина - это подлинное царство амбивалентных личностей.
Но Геннадий все-таки из него вырывается. В конце романа он уже не тепл - он горяч и в нем бьется живая человеческая кровь. Предпосылкой к тому, как мне кажется, служит его способность любить. Самое человеческое из всех человеческих чувств, поскольку не может любить искренне человек черствый и ко всему закаменевший. Да и женщины любят его в ответ - значит, находят в нем задатки, обещающие вырасти в нечто большое и доброе…
Преображение случается в финале романа.
Перед тем, как убежать из Москвы обратно в Сибирь и начать новую жизнь с Тосей, Геннадий решает съездить к Ирине, чтобы обрубить концы. Ведь он, отвратительный в своей бесхребетности, не может даже уйти по-мужски: он должен вынудить женщину саму отказаться от него. И только после этого удалиться, повиливая хвостом и ощущая себя обиженным. Но случайно выясняется, что ребенок, которым беременна Ирина - его, хотя сама она это отвергала. Потрясенный известием, Геннадий все-таки едет к бывшей любовнице за свободой и там происходит момент истины, выписанный с тонким мастерством. Человек, имевший твердое намерение сделать то-то и то-то, совершенно неожиданно делает все наоборот. Увидев Ирину, несущую в чреве его дитя, ощутив на плечах сладкое бремя отцовства, герой перекладывает курс. И кажется, что ничего иного быть не могло в принципе. Есть только трое: он, она и их ребенок. Тот, которому в холодном злом мире будут нужны Ирина и Геннадий - каждый по отдельности, но обязательно оба вместе.
Константин Симонов писал в одной из поэм:
Все романы на свадьбах обычно кончают недаром,
Потому что не знают, что делать с героем потом…
Бородин обрывает свой роман именно свадьбой - но делает так не от беспомощности.
Просто гульба - естественное состояние русского человека, когда он стоит на пороге и сам не знает, чем жить дальше и как рубить узлы.
Ведь не может не болеть душа у Геннадия. Ведь понимает он, что у смежных треугольников нельзя безболезненно изъять общую сторону. Что он исковеркал жизнь Тосе с Володей, да и саму сибирскую поповну будет не так просто будет вырвать из памяти. И потому разгульная свадьба оказывается единственным анестезирующим средством, способом ускорить время.
То самое время, которое все уложит и залижет и доведет до конца расставание:
«Мы, честные советские люди, погружаемся в веселье, как в хмель, как в наркотик…»
Написав о том, я вспомнил один приснопамятный августовский день прошлого (1991-го!) года.
Мы отмечали в Ленинграде (тогда еще - действительно Ленинграде!) день рождения моей бывшей сокурсницы по матмех факультету Миланы Максимовой. Лилась выпивка, лоснились закуски (на которые хозяева угробили добрую половину своих месячных жалований), искрился разговор. И не было нам дел до недоброй российской действительности; мы отгородились от нее кремовыми шторами - точь-в-точь как у Булгакова в «Белой Гвардии». Рядом со мною сидела француженка.
Настоящая француженка из не помню уже какого Парижского предместья, волею судеб затесавшаяся в компанию. Она пришла позже всех, потому что весь день пробегала по городу - с митинга на митинг, от воззвания к воззванию. И теперь, чокаясь со мною янтарной «зубровкой», глядя на наше угарное веселье с отчаянием еще трезвого человека, повторяла одно и то же слово:
- Импосибль!..
Она была не в силах сочетать творящееся за зашторенными окнами с беззаботным разгулом.
И как я мог втолковать ей…
Ей, которая могла в любой момент уехать в аэропорт. Загрузиться в «боинг». И через пару часов найти себя в Ле-Бурже. Вдали от смрада перестройки. Там, где не страшны ни на либерализация, ни приватизация, ни иные выдумки кремлевских негодяев.
Как я мог втолковать ей, что это у них в Париже, импосибль - а вот у нас в россии - посибль, да еще как!
Потому что иначе не выжить нам в затянувшемся эксперименте - уже давно поумирали бы все с тоски или наложили на себя руки.
И в этом «посибль» - наша сила.
Кто бы нами ни крутил, чем бы ни грозил завтрашний день, но он будет только завтра. А сегодня мы еще живы и почти здоровы.
И стоит нам лишь собраться за столом, задернуть окна поплотней и услышать бульканье еще полной водочной бутылки, а потом подхватить нестройным хором:
Не падайте духом, поручик Голицын:
За все комиссары [или демократы, один черт…] заплатят сполна!
Налейте бокалы, близка уж граница!
Корнет Оболенский, надеть ордена!!!..
- как унесутся прочь печали.
И поверится, что еще не все потеряно.
Что что-то еще впереди.
Что мы переживем своих правителей - и нынешних и будущих.
Переживем и похороним и весело спляшем на их поминках, как уже пережили, похоронили и поплясали на могилах всех прежних.
И что не только нашим детям, но и нам самим когда-нибудь все-таки удастся хоть чуточку пожить…
Мне кажется, именно это и хотел сказать Леонид Бородин своим романом «Расставание».
---
Про книгу обычно спрашивают, о чем она.
Я отвечу коротко: эта книга - о любви.
О любви живой и животворящей, жертвенной и подвигающей, святой и грешной, проходящей и все-таки вечной.
О любви как единственной идее, которой стоит служить.
Ради которой можно поступиться всем, кроме самой любви,
О той, про которую еще полтысячи лет назад сказал мудрый Дант:
Здесь изнемог высокий духа взлет;
Но страсть и волю мне уже стремила,
Как если колесу дан полный ход,
Любовь, что движет солнце и светила.
1992 г.
© Виктор Улин 1992 г.
© Виктор Улин 2019 г. - дизайн обложки.
Сборник работ «Литературный институт»
http://www.litres.ru/viktor-ulin/literaturnyy-institut/
250 стр.