А Клара у Карла не крала кларнет! По крайней мере, в этой истории. Тем более что у Карла кларнета совсем и не было. У него была труба. Не иерихонская. Карловская. А вот у Фёдора кларнет был. Фёдоровский. Он и до сих пор есть. А вот Фёдора уже нет. Карла нет тоже. Как и неиерихонской трубы. И Скрипочки нет. Фёдоровской. Она не выжила. А Мария так хотела её «выжить». Не «выжила». Зато «выжила» кларнет. Он и сейчас красуется у Барона. Лежит себе припеваючи в футлярчике и вспоминает Фёдора. Вообще-то, правильнее Фридриха. Марию вспоминает тоже. Но Мария, как была Марией, так и осталась, хотя её тоже нет. Что-то никого нет больше в живых в этой истории, кроме Фридриховского Кларнета и его хранителя Барона. А ещё жива Клара, которая, впрочем, совсем не Клара. А Барон не только Барон, он ещё и фон Болле. Звучит! Ну ещё бы! Он же сын Фридриха, игравшего на скрипочке, фортепиано и всех духовых. Но главное – на этом самом кларнете! О фортепиано речь совсем не идёт! Или пойдёт, но позже и совсем немного, потому что этот инструмент к груди не прижмёшь и не спрячешь в пшенице или во ржи. А прятать приходилось, потому что вся эта история, к которой я никак не могу приступить, проходила над пропастью. Может быть, эта жизнь над пропастью и научила Барона не только играть на теноре, но и ковать мечи и кинжалы, чтобы охранять этот Фридриховский Кларнет. Впрочем, он уже наковал их много и перешёл на выращивание цукини. Но даже цукини похожи у него на огромные рыцарские мечи! Может, он их и не выращивает вовсе, а куёт? В этой истории возможно всё! Она такая запутанная и невозможная! Наверное, потому что правдивая и ничего выдуманного в ней нет. Судить Вам! А я приступаю...
Итак! И была пропасть, и была рожь с пшеницей, и мечи с цукини. Но в самом начале истории был Фридриховский Кларнет, который Фридрих очень-очень любил. Ещё он любил свою Скрипочку. И Марию – белокурую дородную красавицу. А Мария так любила Фридриха, что любила и его Кларнет со Скрипочкой в одной связке с Фридрихом. Впрочем, они были все в одной связке, потому что были неразлучны, несмотря на жизнь над пропастью. Пока жил Фридрих, жили и Кларнет со Скрипочкой, а заботилась о том Мария...
Меня опять зациклило на пропасти. Или зациклило над пропастью? Заметили? Ещё бы! Пропасть так завораживает! По крайней мере меня. А может быть, меня завораживает высота, а не пропасть? Но когда я над пропастью, я на высоте. Впрочем, Фридриху было не до рассуждений о завораживающей особенности пропасти, когда двадцать восьмого августа тысяча девятьсот сорок первого года вышел приказ о высылке поволжских немцев с нажитых мест в Сибирь. А Фридрих и был этим самым поволжским немцем. Он жил в селе Маннхайм Гнаденфлюрского района Саратовской области. Заметили, как я точно указываю место действия? Специально! Чтобы не подумали, что я выдумываю. А я выдумщица! Но не в этой истории...
Итак, Гнаденфлюрский район. Забавное название, не правда ли? Потому что оно вообще-то немецкое – Gnadenflur. «Flur» переводится как поле, нива, «Gnaden» - благодать. «Благодатная нива» - красота. Впрочем, слово «Gnade» имеет несколько значений. Одно из них переводится как пощада. Но пощада при высылке не подразумевалась. Двадцать четыре часа давалось на сбор пожитков, умещавшихся в ручной клади. А ручной кладью у Фридриха и Марии были Скрипочка, Кларнет, трёхлетний Герберт, ещё недвухлетний Феденька, впрочем, он был тогда тоже Фридрихом, Фёдором он стал позже, как и его отец, так как все немецкие имена вынужденным образом переименовывались. Кстати, и Маннхайм превратился в село Мариновка, а Гнаденфлюрский район стал районом Фёдоровским. Как-то разом всё «зафёдоровалось». Заметили? Ну а Феденьку мне изначально хочется называть именно Феденькой: врезался этот Феденька как-то по-особенному в моё на этот раз незадействованное воображение.
Итак, «ручной кладью» у Марии и Фридриха были Скрипочка, Кларнет, трёхлетний Герберт, ещё недвухлетний Феденька и совсем-совсем ручной, младенький и «кладенький», недавно рождённый Витенька. Сначала всех погрузили на баржу для переправки на другой берег Волги, где изгнанных ждали вагоны для перевозки скота, чтобы отправить «врагов народа» по пятьдесят восьмой статье в неизвестность, в Сибирь. На той же барже оказался и десятилетний Карл. Его ручной кладью была Труба Неиерихонская. А неиерихонская, потому что война только началась и никакие трубы ещё не вещали о мире.
Карл рос без отца: его в тридцать втором году репрессировали и через 3 месяца расстреляли. Дважды забирали мать. И маленький Карлуша дважды бежал следом за ней, с криком хватаясь за её юбку. Конвоиры его от юбки отдирали. Но через некоторое время маму Карлуше возвращали. Её звали тоже Мария. Но это была совсем другая Мария. Миниатюрная, с необычным, слегка в ширину вытянутым лицом, миндалевидными глазами и тонкими, тоже в ширину вытянутыми губами. Её лицо завораживало меня с такой же силой, с какой притягивала к себе пропасть. Может быть, на этом лице уже отпечаталась её незавидная участь? Участь над пропастью без спасительной ржи:
«Animula, vagula, blandula – душа скиталица нежная...»
Её волосы, тёмные и гладко зачёсанные назад, были собраны в элегантный пучок на затылке. Весь её облик нёс на себе отпечаток непростой судьбы. Когда-то Хайнриховская Мария превратилась теперь в Уже Нехайнриховскую. Хайнриха забрали, и она, как жена «врага народа», тоже вызывала подозрение. Ну вы помните эти времена...
Когда Уже Нехайнриховскую Марию забирали, дети оставались одни. В первое отсутствие матери Карлу ещё не исполнилось двух лет, Вальдемару два года уже исполнилось, а Фриде было четыре. Для меня остаётся загадкой, чем кормились оставленные на произвол судьбы дети, но они выжили. У Карла эта сиротская жизнь отпечаталась отметиной на указательном пальце левой руки – этот палец был лишён подушечки. Его нечаянно защемил дверью уже ставший двухлетним Вальдемар. Палец долго кровоточил и нещадно болел, но «дети врага народа» были предоставлены самим себе, и Карлуша плачем залечил свой пальчик. Скорее, палец залечился сам, а Карлуша научился петь, чтобы пением заглушать боль. Позже на этом месте образовался уродливый шрам, взрезывающий ноготь.
К счастью, Марию вернули, правда, покалеченной. Покалеченными оказались рёбра, которые никто даже не собирался выправить и залечить: она была женой «врага народа». Мария согнулась, стала ещё более миниатюрной и была бы совсем незаметной, если бы со временем незалеченные рёбра не вызвали появление заметного и очень её обезобразившего горба. Мне не хочется называть её Горбатой Марией, чтобы отличать её от Марии Фридриховской. Может быть, назвать её Марией Печальной? Я никогда не видела Марию улыбающейся:
«Hospes comesgue corporis – Телу гостья и спутница...»
Мария действительно тащила на своём не образном, а реальном горбу троих детей. Ни о каком воспитании речи не шло. Жизнь над пропастью воспитывала сама, Марие же доставалось кое-что потруднее - выживание.
А жили-выживали они с трудом. Печальная Мария со старшими детками батрачила, они пасли чужих коров, а маленькому Карлу давали задание: в их отсутствие начистить ведро картошки. Вот сидит Карлушенька на стульчике, болтает ногами, которые до пола ещё не достают (а был Карлушенька рахитичным, маленьким и худеньким), чистит картошку. Работа скучная, монотонная, и, напевая, он сочиняет мелодии, теперь уже для развлечения – и весело, и работа лучше спорится.
Однажды, когда соседи зарезали свинью, Карлуша, плача, забрался на чердак своего скособоченного дома и, плача не от голода, хотя голодно было, а от жалости к свинье, сочинил в её честь похоронный марш, который тут же изобразил при помощи губ и приставленных к ним особым образом рук. Отсутствие подушечки указательного пальца левой руки пока звукоизвлечению не мешало...
Звучание духового оркестра завораживало мальца. Часами мог он сидеть перед дверью за которой репетировал духовой оркестр, и вслушиваться в звучания духовых инструментов. Когда он немного подрос, выправился и украсился шикарными волнами густых волос, руководитель оркестра сжалился над ним – сунул ему в руки Трубу Неиерихонскую и сказал: «Учись. Научишься – приходи. Зачислю тебя в оркестр». Вы уже догадались, что руководителем оркестра был тот самый кларнетно-скрипичный Фридрих, владеющий всеми духовыми инструментами, а ещё играющий на фортепиано. Счастливый Карл самостоятельно обучился извлекать звуки из инструмента и был зачислен в оркестр. Когда я его спросила, не мешало ли отсутствие подушечки указательного пальца левой руки звукоизвлечению на инструменте, он пожал плечами: на трубе не помешало и на аккордеоне нет, а вот на балалайке было трудно – пришлось приспособиться и обходиться без указательного пальца. Но это было уже в Сибири. А пока десятилетний Карлуша, находясь на барже со своей семьёй посреди Волги, в качестве «ручной клади» прижимал к себе подаренную Фридрихом Неиерихонскую Трубу. Было очень жарко, люди страдали и умирали. Карл беспокоился о трубе, а на барже поднималась паника: прошёл слушок, что баржу вместе с выселенцами потопят...
Баржа стояла, люди пребывали в неизвестности. Не было еды и питья. Умерших конвоиры выбрасывали за борт. Мария Фридриховская одной рукой прижимала к себе грудного Витеньку, другой ещё недвухлетнего Феденьку, который, не выдержав испытаний, обрушившихся на его неокрепшее тельце, заболел и дышал уже едва заметно. В ногах у Марии лежали Скрипочка и Кларнет. Она бы и их прижимала к своей груди, если бы хватило рук. А грудь у Марии была щедрая, обширная. Белая, дородная, фигуристая красавица, с копной кудрявых, цвета спелой пшеницы волос, была всем на загляденье! Но заглядываться было некому. Все страдали. И конвоиры страдали тоже. Но особенно доставалось детям. Конвоир, заметив недышащего Феденьку, схватил его за ноги, чтобы выбросить за борт. Мария вцепилась в Феденьку с криком: «Er lebt, er lebt!» Закончившая семь классов немецкой школы Мария русского языка не знала. Конвоир, увидевший отчаяние матери, что-то такое понял и, сжалившись над красавицей, вернул ей Феденьку. И Феденька выжил! Уже в Сибири, на Алтае, в селе Панкрушиха, сострадательные русские знахарки поставили Феденьку на ноги волшебством сибирских ягод – лесной земляники.
А выживали немногие. Поезд тащился в Сибирь два с половиной месяца. Только в ноябре добрались изгнанники до Алтая и выжившие в пути стали вымирать уже там. Было холодно. Те, кто попал в деревни, пытались рыть землянки. Оставшиеся без крова и тёплой одежды умирали:
«Quae nunc abibis in loca – уходишь ты ныне в края...»
Героям же нашего рассказа повезло: они попали в большое село, и местные жители их пригрели. Фридриховская Мария радовалась. Радовалась ожившему Феденьке, выжившим Герберту и Виктору. В доме зазвучали спасённые Скрипочка и Кларнет. Довольно быстро Фридрих организовал духовой оркестр. Многим переселенцам удалось привезти с собой инструменты. Карлуша опять был востребован, с его Неиерихоновской Трубой. В Панкрушихе, в большом селе, куда попали герои нашего повествования, такой музыки не знали. Узнали. И потянулись местные жители в оркестр.
А время продолжало быть страшным. Шла война. Поволжских немцев отправляли в трудовые лагеря. Отправляли даже женщин, у которых дети были старше трёх лет. Марию Обездоленную почему-то не отправили. Из-за горба? А вот Фриду, её дочь, которой исполнилось четырнадцать лет, забрали. В лагере Фрида переболела желтухой и потом всю свою оставшуюся жизнь боролась с микробами – обрабатывала хлоркой одежду после посещения любого общественного места. Фрида, Фрида – годы лагерные, жестокие, недетские:
«Pallidula rigida nudula – блёклые, мрачные, голые...»
Сколько грусти... Пора бы в нашу историю ввести что-нибудь эдакое искромётное, отметающее грусть и обездоленность. Ну и вот, легкая на помине, в нашу историю врывается Коралловая Клара! Но зовут её не Клара, а опять Мария! Рождённая Фридриховской Марией в Пакрушихе в сорок четвёртом году, эта девочка казалась предвестницей окончания войны. И хотя её звали не Кларой, но коралловой она была! Хотя бы потому, что сама была подарком! К тому же, была украшена, если и не кораллами, то светлейшими волосами цвета вымоченного льна и глазами цвета того же льна, но цветущего - непередаваемо сине-голубыми. Местные жители так и звали её - Ленок – в честь вымоченно-цветущего льна. Вымоченного! Не вымученного! Наперекор всё ещё продолжающейся войне и всем невзгодам, с нею связанным и несвязанным...
Карлуша называл её Мусей и своей сестрёнкой. Но она и была его сестра! Двоюродная. Весёлая, лёгкая, в маму фигуристая, она обожала танцы. Уже в годик она плясала под звуки Фридриховской Скрипочки и напевала «хох, хох, хохцайти». На ней было бордовое платьице «татьянка» с фонариками, сшитое её тётей Эмилией. Бордовый цвет был любимым цветом трёх сестёр – Эмилии, Амалии и уже знакомой нам Марии Фридриховской – мамы нашего Ленка. Или Маруси. Или Коралловой Неклары, которую Карл катал на велике с ветерком из одной Панкрушихи в другую. Панкрушиха, названная в честь основателя этого села Пана Крушинского, была разделена речкой Паншихой на две части. Красота! Не Волга, так Паншиха! А скрипочка всё та же! «Хох, хох, хохцайти», - весело подпевала она, совсем не соображая, что она выкрикивает, но выкрикивает весело, искромётно и в такт этой самой скрипочке. Но то, что скрипочка та же, совсем даже не само собой разумеющееся...
Коралловая Мария-Маруся-Ленок рассказывала мне, что помнит, как к ним в дом часто наведывались правоохранительные органы с проверкой. Поволжские немцы до пятьдесят шестого года оставались под наблюдением комендатуры и не имели права покидать места проживания без разрешения, даже если хотели сходить в соседнее село. Так вот, к ним в дом часто врывались вооруженные люди с проверкой. Фридриховская Мария тут же бросалась к Скрипочке и Кларнету и, прижимая их к своей щедрой груди, бежала в подпол, чтобы спрятать инструменты в рожь. Или в пшеницу. Или в рожь и в пшеницу одновременно. Благо, инструментов было два. Вооруженные люди обыскивали весь дом, многое забирали, но Скрипочку и Кларнет не находили. И в доме продолжала звучать музыка Фридриха. Мария-Маруся-Ленок танцевала, и далеко раздавался её звонкий голосок «хох, хох, хох-цайти!»
Однажды она поранила ногу, и у неё началось заражение крови. Пока Фридриховская Мария в панике искала подводу, чтобы отвезти коралловое сокровище в больницу, подъехал Карлуша на велике, и она, не долго думая, взлетела на велик, и Карлуша мигом домчал её до больницы. С ветерком. Ей это было очень важно – с ветерком! Примчавшаяся с подводой, Мария, растерянно стояла посреди улицы. А где-то вдалеке раздавалось: «Хох, хох, хох-цайти». С ветерком Ленок в пути!»
Ах, Мария-Маруся-Ленок – веселушка-рассказчица. Я люблю слушать её рассказы. Говорят, что Мария Печальная тоже была весёлой и голосистой до расстрела Хайнриха. Трудно поверить. Впрочем, в то, что я пишу историю о Карле и Кларнете в Карловых Варах, а вчера была на концерте «Ave Maria», поверить ещё труднее. Удивительно, как распоряжается нами судьба... Когда звучала шубертовская «Ave Maria», я думала о «моих» трёх Мариях. Особенно о Печальной.
«Ave Maria! Пред тобой чело с молитвой преклоняю...
К тебе заступнице святой с утёса мрачного взываю.
Людской гонимые враждою,
Мы здесь приют себе нашли...»
Это изначальный текст песни Шуберта, который именуется отнюдь не «Ave Maria», а «Третья песня Эллен». Я с грустью слушала сопрано в сопровождении органа и мне захотелось назвать её «Единственной песней Печальной Марии»...
Может быть, её согнула судьба потому, что у неё не было музыкального сопровождения? Как великолепно поддерживал орган сопрановый голос, плывущий под куполом костёла...
Впрочем, кто кого сопровождает, ещё не понятно. Кларнет Фридриха или Фридрих кларнет, Карл трубу или труба Карла? Хорошо, когда инструмент можно взять с собой, прижать к груди, спрятать во ржи и спастись над пропастью. Фортепиано с собой не возьмёшь. Фридрих, скитаясь, лишился фортепиано. В Панкрушихе кроме балалаек и гармошек, никаких инструментов не было. Привезённые ссыльными инструменты были в диковинку. А однажды в раймаг завезли фортепиано. На это чудо пришла лицезереть чуть ли не вся Панкрушиха. Вокруг инструмента собралась толпа, которая тут же расступилась, когда в раймаг вошёл Фридрих.
О! Я так занялась Мариями, что не успела описать Фридриха. Природа щедро наградила его огромным ростом и величественными манерами. Что-то такое театрально-древне-греческое сопровождало каждое его даже не появление, а явление - как будто перед публикой. Он подошёл к фортепиано и поднял крышку. Как долго его руки не касались клавиш! Его взгляд пал на затесавшегося в толпу Карлушу, и он жестом подозвал его. Прикоснувшись к клавишам и вслушавшись в звучание, Фридрих и Карлуша сыграли в четыре руки. Обомлевшая «публика» долго приходила в себя, а Коралловая Мария, наслаждаясь произведённым успехом, еле сдерживалась, чтобы с гордостью не завершить четырёхручную игру её любимым пристукиванием каблуков - «хох-хох-хох-цайти, лучше песен не найти».
Кстати, в современном исполнении шубертовской «Аve Maria» используют текст латинской молитвы, которая взывает к радости и полна ожидания чуда: «Радуйся, Мария, благодати полная!» Уж не повлияла ли наша Коралловая Мария на изменение текста этой песни? А что? Могла бы! Только бы обязательно добавила какое-нибудь радостное каблучное пристукивание в конце молитвы: «хох, хох, хохцайти!» Кстати, hoch – переводится с немецкого как «высокий», Zeit – «время», а вместе Hochzeit – «свадьба». Мне же нравится переводить дословно – высокое время, или время высочайшего счастья!
А что же скрипочка, кларнет? Мария Фридриховская, прижимая их к своей пышной груди перевезла их из Сибири в Южный Казахстан, куда переселилась вся, уже ставшая огромной, под стать Фридриху, семья. А так хотелось вернуться на Родину! На Волгу...
В том месте, куда они переехали, тоже была река. Келес. Не Волга, так Паншиха; не Паншиха, так Келес... Мария берегла инструменты до самой своей смерти. А неутомимый Фридрих вновь организовал духовой оркестр. И на этот раз сделать это было намного проще – оркестр состоял исключительно из разросшейся семьи. И Карлуша был опять при деле со своей Неиерихонской трубой. Я поняла, почему всё ещё неиерихонской! Потому что её звучание было не разрушающим, а восстанавливающим!
Фридриховская Скрипочка после смерти Марии куда-то пропала. Пока жила Мария, жила Скрипочка. Может быть, она не выдержала скитания? Скрипки хрупкие создания. А вот Кларнет добрался до Германии.
После перестройки в Казахстане наступили тревожные времена. Поволжские немцы опять пришлись не ко двору. Душа рвалась с Келеса на Волгу, как у Чеховских сестёр в Москву. Не получив возможности вернуться на Волгу, немцы вспомнили о Родине исторической. Теперь уже сын Фридриха и Марии запаковал кларнет и увёз его в Германию, в память об отце. Вы уже догадались, что это был на теноре играющий и мечи-цукини кующий Барон фон Болле? И кто знает, может, наш Кларнет тоже был когда-то вывезен из Германии и для него круг замкнулся? Так же, как и для большой семьи. Да и замкнулся ли?
Перед отъездом в Германию Карл побывал в Маннхайме, где он родился и началась наша история. Мало что изменилось в этом селе. Всё так же стоят дома, только живут в них другие люди, а лютеранского кладбища больше нет. Оно было разрушено, и могильными камнями этого кладбища были выложены мостовые. Карлу пришлось идти по этим камням, и его душили слёзы. Старички на лавочках провожали Карла грустными глазами, молящими о прощении. Возвращаться было некуда.
«Animula, vagula, blandula – Душа скиталица нежная
Hospes comesgue corporis – Телу гостья и спутница
Quae nunc abibis in loca – Уходишь ты ныне в края
Pallidula rigida nudula, – Блёклые, мрачные, голые,
Nec, ut soles, dabis iocos…- Где радость дарить будет некому...»*
Эпилог
Июнь 2018 года. На берегу Тибра сидит шестнадцатилетний внук Карла Ролан. Карла нет в живых уже два года. Ролан прилетел в Рим из Германии с берегов Рейна на экскурсию со своим классом. Уже прошла намеченная неделя экскурсий, а покинуть Рим класс не может: итальянцы бастуют. Самолёты не летают, поезда не ходят, автобусы не ездят. Одноклассники разбрелись по Риму в ожидании автобуса, который должен выехать из Германии, чтобы забрать их в Риме и доставить назад в Германию. Пребывание в Риме задерживается на два дня. Ничего - Ролан терпелив. Может ждать долго. Но в Германии остались его многочисленные инструменты: басы, гитары, ударники, фортепиано, скрипка и тенор-саксофон. Так надолго он с ними ещё не разлучался. Вместе с друзьями гуляя по Риму он приобрёл губную гармошку. Теперь Ролан сидит на берегу Тибра и пытается извлечь из неё звуки. Получается быстро – он внук Карла. Над Тибром раздаётся его, пока ещё робкая, импровизация. У ног плещутся волны не Волги, не Паншихи, не Келеса, не Рейна, но Тибра. За его спиной высится Замок Святого Ангела, также известный как Мавзолей Адриана, иногда называемый Печальным Замком.
В 590 году, во время эпидемии мировой чумы, папа Григорий Великий увидел на вершине крепости архангела Михаила, который вложил меч в ножны, что означало конец бедствия – отсюда и пошло название – замок Святого Ангела. Первоначально замок строился по приказу римского императора Адриана как мавзолей, а также в качестве гробницы для других императоров, последним из которых был захоронен Каракалла. На гробнице Адриана выгравирована эпитафия самого Адриана.
Лёгкий ветерок разносит окрепнувшую импровизацию на дальние расстояния. Достигает меня. В звуках Ролановой мелодии я слышу плеск и Тибра, и Рейна, и Келеса, и Паншихи, и Волги; в контурах Печального Замка я угадываю черты лица Печальной Марии. Наконец, в моём востребованном воображении я вижу Пышногрудую Марию, прижимающую к своей груди Скрипочку и Кларнет любимого Фридриха, замечаю Карла, внимательно вслушивающегося в звучание губной гармошки внука. А где-то в городе, некогда носившего имя Карла Маркса, Барон фон Болле бережёт покой Странника-Кларнета. Не укравшая ни этот, ни другой кларнет Клара, выстукивая каблучками «хох, хох, хохцайти», бежит к железному, слегка проржавевшему книжному шкафу, расположенному под открытым небом рядом с ратхаузом городка под Штуттгартом, чтобы заменить уже прочитанные книги на непрочитанные, и на русском, и на немецком языках.
Музыка Ролана набирает силу и достигает севера Германии. Там живёт внучка Печальной Марии. Она тоже Мария. Веселушка и хохотушка, танцующая на столах. На красивом породистом лице Северной Марии лежит отпечаток обделённости Марии Печальной, которую она называла «Меа-мама». В этой грусти столько нерастраченной любви, что в звуках Ролановой музыки я начинаю угадывать мелодию шубертовской «Аве Мария». Мне хочется утешить Нерастраченную Марию и под ролано-шубертовскую мелодию я нашептываю ей изменённые слова этой песни: «Ave Maria, gratia plena» - «Радуйся Мария, благодати полная». Улыбка начинает освещать лицо Нерастраченной Марии, которую я знала только как Мусю. Мне тоже становится радостно, и я начинаю восставать против последней строки эпитафии Адриана:
«Nec, ut soles, dabis iocos – где радость дарить будет некому.»
Ау, Адриан! Римский император! Ты меня слышишь? Есть кому дарить радость, пока есть возможность добраться хотя бы до губной гармошки, или просто при помощи губ и по-особому приставленных к ним рук, изобразить игру целого духового оркестра! Только бы не началось снова... У Ролана для инструментов оборудовано целое подполье, и ему не хватит ни ржи, ни пшеницы, чтобы спрятать инструменты над пропастью....
А сегодня мне приснился Карл. Мне почему-то захотелось дать ему денег. Я открыла кошелёк, и из него посыпались любимые леденцы Карла. Удивлённо посмотрев друг на друга, мы захохотали. Искромётно, заливисто, по-мариевски кораллово. Ох уж эта Неклара!
* Эпитафия римского императора Адриана в переводе Ваксмахера.