***
Чуть только начинало смеркаться, Вера включала в квартире свет. Если этого не сделать, из-под дивана, из-за тяжёлых шёлковых портьер, из открытой форточки, книжных шкафов, ближних и дальних углов - отовсюду в её уютное жилище вползали, крадучись, воспоминания детства. Иногда приятные и радостные, иногда не очень. Но как угадать, какое из них проскользнёт сегодня в память? О поездке в пионерский лагерь в Анапу или… Или вот это?
-1-
…Очень хотелось есть. Холодильник был так же пуст, как и Верин желудок. Умирать от голода ей не хотелось, поэтому начала она поиски собственного спасения с самого простого, с ответа на вопрос о том, что готовила мама, когда до зарплаты оставалось два-три дня, а деньги закончились ещё вчера.
Очень вкусным и ароматным был белый хлеб, поджаренный на сковороде. Вы не знаете, как это делается? Очень просто. Надо взять чёрствый батон белого хлеба, аккуратно порезать его на кусочки. Затем налить в миску молока, разбить яйцо, хорошенько взбить и на несколько секунд каждый кусочек хлеба положить в пену яично-молочной смеси. Потом хлеб с двух сторон обязательно нужно обвалять в сахарном песке, причём быстро, чтобы кристаллики песка не успели полностью впитать в себя тягучую смесь молока и яиц.
Неглубокая сковорода с подсолнечным маслом, которую ставят на медленный огонь перед тем, как начать резать батон, уже потихонечку ворчит на керосинке и ждёт, когда, наконец, аккуратные хлебушки будут готовы занять своё место на раскалённом чугунном донышке. «Говорящая» посудина накрывается крышкой, каждый из трёх фитилей керосинки выкручивается побольше, чтоб прибавить огонь, через несколько минут хлеб можно переворачивать, а потом и подавать к столу. Крышка со сковороды снимается, и сладкий аромат расстилается по кухне, а румяный поджаренный хлеб за считанные секунды съедается. Надо резать второй батон.
Нет, этот рецепт не годится. Нет яиц и молока.
Что бы ещё вспомнить?
А, в такие дни финансовых катастроф можно сварить суп из плавленого сырка «Дружба», прибавить ещё картошечки и сушёных грибов. Вку-у-у-сно! Нет, нельзя и суп. Последний сырок был съеден вчера, сушёные грибы тоже закончились; ещё раньше.
Гречневая каша с топлёным маслом… Отменный вкус. Однако в наличии нет ни одного ингредиента.
Но очень хочется есть.
Что-то надо придумать, что-то надо придумать, что-то надо придумать… Нет, ничего не придумывается и не вспоминается.
-2-
Вера села на деревянный сундук, покрашенный синей масляной краской. На стыках дощечек краска уже начала отслаиваться, но – удивительное дело – она блестела так, будто совсем недавно была нанесена. Прежде в сундуке хранилось бабушкино приданое: постельное бельё, вышитые крестиком холщёвые полотенца, подзоры для кровати. Потом, после того как бабушка вышла замуж, в него стали складывать самые дорогие вещи: праздничные платья, юбки, кофты и шали. Спустя много лет сундук перекочевал из бабушкиного деревенского дома сначала в их крохотную комнатку в доме на берегу Оки, потом сюда, на Просторную улицу.
Кирпичный двухэтажный дом с большими окнами был тёплым, располагался через дорогу от трикотажной фабрики, для сотрудников которой и был построен. И хорошо вроде бы: фабрика работала в две смены, женщины(а они составляли основу коллектива)не тратили много времени на дорогу к месту работы и обратно, промозглыми дождливыми погодами не боялись возвращаться в полночь со смены. Стайка фабричных вязальщик, красильщиц, сортировщиц, контролёров отдела технического контроля преодолевала расстояние от проходной до подъездов дома меньше, чем за пять минут.
Но что-то пугающее и противоестественное было и в самой фабрике, и в доме номер двадцать четыре по улице Просторной.
За высоким забором скрывалось от посторонних глаз предприятие, размещённое в стенах некогда почитаемых и богатых городских храмов. Поначалу, говорят, немного было желающих работать в осквернённых церквях, но зарплату рабочим платили приличную, и выгода финансовая взяла-таки верх над мыкающими горе душами.
Боговерные благообразные старушки, проходя мимо трикотажной фабрики, останавливались, обращали взгляды свои туда, где прежде купола церквей украшали ажурные кресты сусального золота, осеняли себя крестным знамением и кланялись в пояс. Со временем старушек этих становилось всё меньше, по той причине и позабылось почти, что под сводами нынешних цехов некогда слышались ясные прозрачные голоса с хоров, а не жужжание вязальных машин, а там, где раньше в Преображенском храме стояла крестильная купель, уже много лет размещалась красильня.
Это про фабрику.
-3-
Теперь про дом.
Обитателям краснокирпичного строения было неизвестно, по чьему указанию дом на шестнадцать квартир превратили в жилище для двадцати четырёх семей: восемь двухкомнатных квартир стали вдруг коммуналками с общими кухнями, и в десяти-пятнадцатиметровых комнатах ютились по три-четыре человека.
Однокомнатные квартиры напоминали муравейник: в квартире номер шестнадцать на восемнадцати квадратных метрах жили очень старенькая слепая и оглохшая много лет назад бабушка, имени которой Вера не помнила, её дочь, работница фабрики тётя Таня, сын тёти Тани Георгий с женой Ираидой и недавно родившимся сыном Фимкой. Это был милый младенец, который однако чаще плакал, чем улыбался или спал. Как потом, после контрольного взвешивания, выяснилось, ему не хватало грудного молока, и он заходился плачем от голода.
В двухкомнатной квартире номер четырнадцать жила семья всего из пяти человек. Глава семейства, вечно пребывающий во хмелю свободный художник дядя Костя, страдал туберкулёзом. Всё не занятое искусством и попойками время он проводил на балконе, вопреки запретам врачей нещадно дымя папиросами редкостно низкого качества. Жена его, очень яркая брюнетка с точёной фигурой и удивительно красивыми бархатно-карими глазами, где-то работала нянечкой. Зарплаты её не хватало, чтобы накормить, одеть-обуть себя, мужа, его престарелую мать и Веню с Геной, сыновей-погодков.
Когда наступало отчаяние, вызванное безденежьем, и тётя Нюся, устремив на благоверного свой взгляд, просила: «Займись, наконец, делом», дядя Костя нет, не шёл устраиваться на работу хотя бы вахтёром, он, обещая жене вскорости вернуться с деньгами, направлял стопы свои в похоронное бюро, что находилось в доме напротив. Там он красивым, но неровным шрифтом делал надписи на лентах траурных венков, за что получал вознаграждение от убитых горем родственников умерших, – поллитровку водки за единицу продукции. И тут же распивал сорокаградусную с работодателем-собутыльником, который был несказанно рад, что сам Мархеев участвует в его бизнесе практически «за спасибо», да ещё и угощает «беленькой».
Вечерами широкие половицы деревянной лестницы, ведущей на второй этаж, издавали то ли скрип, то ли всхлип: дядя Костя, неуверенно перебирая ногами и держась за перила, очень старался не наступить на безупречно отутюженные широкие и длинноватые брюки своего единственного всесезонного светло-серого костюма. Это ему не всегда удавалось по причине изрядного подпития, поэтому, почти добравшись до самой верхней ступеньки, он падал с грохотом и катился кубарем до входной двери. Его шляпа проделывала тот же путь, что и владелец. Спустя некоторое время попытка восхождения на непокорённую вершину повторялась и заканчивалась так же безуспешно, как и первая.
К полуночи Мархеев, в изрядно помятом костюме и деформированной шляпе, достигал заветной двери и ещё долго пытался попасть ключом в замочную скважину, боясь нажать на кнопку звонка, от тихой трели которого могли случайно – так он считал - проснуться его домашние. Потревожить их ночью было бы верхом бестактности, и позволить себе это дядя Костя не мог.
- А будить семью ночью не го-ди-и-ит-ся! Не-ет, не го-ди-и-ит-ся! Пусть спят, - громко восклицал Мархеев -, безуспешно пытаясь вставить ключ в отверстие в полной темноте. (Лампочку на лестничной площадке традиционно выкручивали жильцы из тринадцатой квартиры, когда им нужно было заменить перегоревшую лампу накаливания в своей кухне или прихожей). Это продолжалось до тех пор, пока кто-нибудь из Мархеевых-младших не открывал ему дверь. Дядя Костя, испытывая искреннюю неловкость от того, что невольно разбудил Веню или Гену, стоя на лестничной площадке, начинал громогласно извиняться:
- Сынок, прости! Прости папку! Так заработался, так устал! Руки дрожат от перенапряжения. Ключ вставить не могу. Уста-ал! Прости! Прости! Хочешь на колени встану? В дом заходить быстрее? Вот простишь, - войду.
Видимо, в ответ слышались слова прощения, и Мархеев-старший снова наступал на длинноватые брюки, спотыкался о порог и падал в квартиру. Худеньким невысоким мальчишкам надо было его волоком затаскивать. После этого дверь громко, в сердцах захлопывалась.
Иногда тётя Нюся или сыновья приходили ему на помощь, когда папаша был ещё в процессе покорения лестничных маршей. Не обронив ни слова, они тащили на себе вверх по лестнице неуклюжее худое длиннорукое и длинноногое тело художника. На остром, угловатом лице дяди Кости цвета его костюма отражалась вселенская печаль и покорность.
В двухкомнатной квартире номер тринадцать жили Шмельковы. Фактически это были четыре семьи, связанные самым близким родством. Как умещалось восемь человек в двух смежных комнатах, представить трудно, ещё труднее было там жить, особенно с тех пор, как сноха хозяйки квартиры пристрастилась к спиртному. Тётя Галя была тихой неприметной женщиной, работала на мебельной фабрике, в одном цехе с мужем Антоном. Мало-помалу она начала выпивать, причём пила наравне с мужчинами политуру, которая широко применялась в столярном деле для окраски и полирования деревянной мебели, и представляла собой спиртовой раствор различных смол и лаков. От примесей жидкость легко очищалась при помощи соли, и жизнеубивающий бесплатный хмельной напиток был готов.
Когда на производстве заметили, что запасы политуры сокращаются непропорционально количеству изготовленной мебели, был введён строгий учёт вожделенной жидкости. Горевали «баклажаны»(так любителей политуры называли из-за цвета кожи, которая приобретала со временем фиолетовый оттенок) недолго. В ход пошёл гуталин. Стоил он копейки, продавался в каждом обувном и хозяйственном магазине. Чёрная густая масса толстым слоем намазывалась на кусок хлеба. Её оставляли на «бутерброде» на несколько часов, а затем верхнюю часть срезали, а нижняя, пропитанная спиртосодержащими маслами, становилась лакомством для выпивох.
Через какое-то время к пагубному увлечению тёти Гали присоединился и её муж, дядя Антон, поникший мужичонка со впалыми щеками и густыми чёрными бровями. Бабушка Аня не могла справиться с Кларкой и Алёшкой, которые без материнского и отцовского присмотра стали драчливыми забияками и бесконечно воевали друг с другом. Их повизгивания перемежались громкими шлепками, выкриками, а вечером ещё и дополнялись пьяными песнями или дебошами родителей.
Младший сын бабушки Ани Ярослав и его беременная жена Настя жили в этой же квартире, а единственная дочь ответственной квартиросъёмщицы Таисия вот-вот должна была выйти замуж, но долгожданный день, сулящий перемены, всё откладывался.
Квартира номер тринадцать и в самом деле не стала местом, где некогда дружная и большая семья смогла свить себе гнёздышко для счастья…
-4-
В доме не было ни одного телефона, равно как и не было горячего водоснабжения и канализации. В любую погоду жители вёдра с нечистотами выносили в общую выгребную яму, расположенную во дворе рядом с общественным туалетом и скамеечками для отдыха. Одна вторая часть населения дома из окон своих квартир и комнат круглосуточно могла “любоваться” этими нехитрыми сооружениями во дворе и вдыхать тяжёлый запах, который источали зловонные ручейки, берущие своё начало из помойки и туалета. Золотарь в штатном расписании горкомхоза значился только один, и дядя Гриша Тюльпанов, исполнявший много лет без выходных и отпусков роль чистильщика «оазисов санитарии», не справлялся со своими обязанностями.
Это, однако, не шло ни в какое сравнение с тем, что окна второй половины квартир выходили на действующее кладбище, расположенное в пяти метрах от дома. Двор дома заканчивался ровно там, где прижавшись друг к другу, в обнимку, стояли памятники, кресты, обветшалые ограды из облупившегося штакетника на могилах упокоенных тут тел усопших ещё в конце восемнадцатого или начале девятнадцатого века. Их теснили металлические ограды современного периода. Нередко и без того узкие кладбищенские дорожки и проходы были завалены каменными надгробьями, на которых древнерусской вязью были обозначены имена покойных, годы их жизни и положение, которое они занимали в обществе.
Случалось, что траурные процессии с рыданиями и всхлипывания родственников под звуки духового оркестра (тогда в небольших городках это было разрешено) по два, а то и три раза в день провожали горожан в мир иной. К этому невозможно было привыкнуть ни через год, ни через три.
Те, кому не посчастливилось иметь жильё с видом на кладбище, в придачу к надрывам оркестра и стенаниям близких «наслаждались» криками ворон и карканьем грачей, ранней весной многочисленными колониями возвращающимися сюда из тёплых мест и начинающими активный ремонт старых либо обустройство новых гнёзд. Вскоре появлялись птенцы, и их голодные хоры поздней весной вплетались в общую мелодию гражданских панихид.
Летом, когда птенцы уже начинали взрослеть, их старшие родственники устраивали ежедневные многочасовые уроки полётов для молодёжи. Опытные инструкторы сердитым карканьем поправляли неумех, а те, в свою очередь, наперебой громко оправдывались.
К концу октября, в разгар дождей и ветров, над оголившимися кладбищенскими тополями кружили только обрывки птичьих стай. Изредка во время полёта переговаривались по разным причинам не улетевшие на юг грачи. Когда же становилось темно, птицы, вопреки здравому смыслу, начинали жаркие споры о чём-то, стараясь перекричать друг друга. Замолкали они так же внезапно, как и начинали эти ежевечерние «посиделки». Устроившись в гнёздах как в спасательных шлюпках, они пытались унестись в царство сна, но не у всех получалось, и тогда одиночные громкие горькие возгласы грачей-полуночников рассекали кладбищенскую тишину. Им вторили вОроны.
Чаще всего крики воронья по ночам доносились из когда-то красивой белокаменной церкви с тремя уцелевшими стенами. На одной из них, западной, невредимой сохранилась кованая двустворчатая высокая дверь, запертая на замок. Над входной дверью, нетронутый временем, пожаром и злодейской рукой, светлый лик Спасителя продолжал жить и с болью взирал на содеянное людьми.
Восточная сторона церковки была снесена до основания. Там, где следовало располагаться иконостасу и Царским вратам, высились бесформенные груды мусора, преющей листвы, выгоревших на солнце и полинявших от дождей венков, жестяных банок из-под краски, пришедших в негодность памятников и крестов. Обрушившийся внутрь купол и обгоревшие, местами обуглившиеся стропила и обрешётка, увлечённые куполом при падении вниз, к полу, казались похожими на мачты погибшего корабля и довершали картину ужаса, цинизма и кощунства.
Ночами вОроны, казалось, оплакивали души сотворивших это людей и просили Господа простить их.
-5-
Вера коротала время на бабушкином сундучке, стараясь не смотреть в окно, расположенное как раз напротив поруганного храма, и пыталась понять, как же и из чего приготовить обед. При наличии отсутствия продуктов сделать это было непросто, и какой бы вариант ни приходил на ум, тут же оказывалось, что он невыполним.
Чтобы поднять себе настроение, Вера взяла с этажерки книгу Корнея Чуковского «От двух до пяти». Она любила читать смешные детские диалоги, которые в своё время «подслушал» внимательный и чуткий к языку писатель.
Книга открылась на той странице, с которой глядя ей в глаза улыбался упитанный карапуз и как будто именно Вере он говорил:
- Я намакаронился!
Нет, книжка не прибавляла веселья, а возвращала к насущному, к тому, что ей было просто необходимо «намакарониться», как жизнерадостному мальчугану с картинки, и Вера поставила «От двух до пяти» на прежнее место на этажерке.
-Боже мой, что ж я сразу об этом не подумала?! – воскликнула Вера, обратив своё внимание на мамину любимую книгу «Домоводство», стоявшую рядом с книжечкой Чуковского.
- Главное в обеде – первое, поэтому начну-ка я с раздела «Супы»,- рассуждала вслух девочка.
Щи, рассольник, борщ, харчо и чихиртма из баранины не были включены в меню, потому что их попросту не из чего было готовить. По той же причине были забракованы солянка рыбная и мясная, гороховый суп и бульон с пельменями. Внимательно изучая оставшиеся рецепты, начинающая кулинар поняла, что остановить свой выбор она может только на крестьянском супе.
Вот он, рецепт из книги 1958 года.
«Поджарить мелко нарезанный лук, когда он зарумянится, положить очищенные и мелко нарезанные помидоры и, продолжая жарить, прибавить столовую ложку муки и чайную ложку красного перца. Всё это залить тремя литрами горячей воды. Когда суп закипит, положить нарезанный кубиками картофель(или вермишель). Дать супу ещё раз вскипеть, налить 1 1/2 стакана горячего молока и варить до тех пор, пока не сварится картофель. Сняв с огня, посыпать мелко нарезанной петрушкой».
Дальше говорилось о том, что на три литра воды потребуется три столовые ложки масла, упомянутые ранее полтора стакана молока и столовая ложка муки, шестьсот граммов картофеля, триста граммов помидоров и две головки лука. В наличии имелись вода, мука, перец, лук и соль, почему-то не предусмотренная рецептом для приготовления крестьянского супа.
Мелко нарезав две головки лука, как того требовала технология, Вера решила увеличить его количество втрое, дабы суп не состоял только из воды и соли. Когда из подрумянившегося на подсолнечном масле лука образовалось золотистое кружево, Вера добавила муку, также в три раза увеличив её порцию. С перцем решила не экспериментировать, поэтому отмерила ровно чайную ложку молотой паприки. Тщательно перемешав густую кашИцу, посолила её и аккуратно переложила в кастрюльку. Затем, медленно помешивая содержимое, налила кипяток из чайника. Три литра. Достала из пакетика лавровый лист, хорошенько ополоснула его водой и добавила в почти готовый суп.
Мутноватая жидкость светло-коричневого цвета с точечными вкраплениями красного перца покоила в своей толще большое количество жареного лука, выглядевшего не столь привлекательно, как на сковороде. Одинокая лодочка лаврового листа не придавала этому кулинарному натюрморту аппетитности. Достав баночку с сушёным укропом, Вера бросила щепотку зелени в суп, довела его ещё раз до кипения и поставила точку в освоении секретов кулинарного мастерства при помощи выпущенной в свет государственным издательством сельскохозяйственной литературы очень нужной и полезной книги «Домоводство».
Пахнущее луком, укропом и лавровым листом первое блюдо было съедено быстро. Вера даже налила себе вторую тарелку, и её съела тоже. Ответить на вопрос, вкусным ли был крестьянский суп, сваренный «из ничего», она не смогла бы…
На следующий день она доедала остатки вчерашней трапезы, и была счастлива тем, что победила чувство голода.
-6-
А ещё через день из больницы выписали отца, куда он попал три недели назад по чистой случайности, или, как теперь бы сказали, по врачебной ошибке.
... Вернувшись с работы, он пожаловался на сильную боль в животе. Прилёг, свернувшись калачиком, на кровать, но легче не становилось. Температура поднялась до тридцати девяти градусов, открылась рвота и внезапная диарея. Озноб, холодный пот и слабость голоса отца окончательно напугали Веру. Под аккомпанемент осеннего дождя и крики кладбищенских птиц она направилась к проходной трикотажной фабрики, чтобы попросить у сторожа разрешения позвонить в «Скорую помощь». Дёрнув за ручку, Вера поняла, что дверь была заперта: ночная смена уже закончилась, работницы разошлись по домам, и сторож, скорее всего, спал в своей каморке.
Вера постучала в дверь. Ответа не последовало. Она постучала сильнее, потом ещё и ещё раз. Ей казалось, что от её стука проснулись все обитатели птичьих гнездовий на кладбище, в гневе и недоумении осуждавшие её вероломность дружными громкими взмахами крыльев и карканьем. Съёжившись под холодными струйками дождя, Вера продолжала стучать в дверь, обитую дерматином.
- А если сторож ушёл домой, и там никого нет? – страшная догадка промелькнула в голове у девочки. – Что же мне тогда делать?
Только теперь Вера заметила, что выбежала из дома, накинув на плечи куртку поверх лёгкого халатика, в тапочках на босу ногу. Они промокли, отяжелели, и было понятно, что пройти в такой обуви два квартала по булыжной мостовой до ближайшего телефона-автомата – неосуществимая затея. Если автомат не работает(а такое случалось нередко), нужно идти ещё три квартала до станции «Скорой помощи».
- Отец... что будет с ним? Может случиться что-то плохое...пока я здесь ... ему некому помочь... – Неудержимо слёзы полились из глаз. Верочка, прижавшись спиной к двери, изо всех сил колотила по ней кулаками(а дерматин приглушал все удары) и попеременно била то одной, то другой ногой по наличникам двери. Промокшие тапочки, соприкасаясь с сырой древесиной, издавали грустное «шмяк», которое было слышно только Вере.
На улице не было ни единой живой души. Обессилев и отчаявшись, хрупкая русоволосая девочка, обутая в то, что ещё недавно было войлочными тапочками, стояла по щиколотку в луже, образовавшейся у входа в проходную, и дрожала от холода. Ей слышался резкий тревожный набат, вырывающийся из груди. Так безнадёжно билось сердце Веры, которая далеко за полночь безуспешно пыталась помочь заболевшему отцу. Биение собственного сердца оглушало и пугало.
Ей на какое-то мгновение почудилось, что гулкий звук толкающегося в груди сердца напугал не только её, но и потревоженных птиц. Как будто разделяя с ней страхи и опасения за оставленного дома отца, мудрые вОроны и грачи покинули свои гнёзда и место молитв и, сбившись в стаю, полетели в сторону Веры, начали кружить над ней, потом сели на крышу проходной, которая была покрыта железом, и застучали клювами по металлу.
- Кого тут принесло ещё? Не сидится им дома... - прошамкал заспанный сторож, открывая дверь. Птицы «снялись» с места вынужденной посадки и отправились восвояси, досматривать сны, замаливать человеческие грехи и готовится к новому дню. Они изредка подбадривали Веру одиночными гортанными возгласами и, на несколько мгновений вернувшись к девочке, удалились, растворясь в темноте.
- Мне «Скорую» нужно вызвать, можно я позвоню? – обратилась Вера с вопросом к сторожу. Он молча указал ей на телефон.
Вызов приняли.
Поблагодарив сторожа, Вера пошла домой, думая о том, как, каким образом птицы в ночи почувствовали её отчаяние, безнадёжность и страх, как они поняли, что человек нуждается в помощи? Шепча чуть слышно: «Спасибо, птицы, спасибо, милые!», она смотрела на мокрые кладбищенские тополя и очень сожалела, что крылатые обитатели погоста её не слышат.
За то время, что Вера отсутствовала, отцу стало хуже. Боль в животе усилилась, температура поднялась до сорока градусов. Не зная, как облегчить его состояние, обессилевшая Вера присела на стул рядом с кроватью и стала утешать обмякшего, измученного болью и жаром отца, вслух рассуждая о том, что врач сделает укол, и всё пройдёт.
В ту ночь дежурила заведующая инфекционным отделением больницы Наталья Харитоновна Шапкина и, практически с порога поставив диагноз «острая дизентерия», увезла отца в больницу. Уходя, она предупредила, что днём придут сотрудники санэпидстанции дезинфицировать жилище и личные вещи.
Что значит «дезинфицировать жилище и личные вещи» Вера поняла только вернувшись в середине следующего дня из школы. У входной двери в комнату, где они жили, её поджидали две достаточно бесцеремонные особы, лица которых свидетельствовали о том, что они недовольны всем. И тем, что им пришлось провести в ожидании этой девчонки целый час, и тем, что она пыталась воспрепятствовать облитию перины, подушек и одеяла на родительской кровати какой-то дурно пахнущей жидкостью, и тем, что уговаривала их не обливать стены, пол и потолок комнаты всё той же жидкостью и не замачивать всю одежду отца в дезинфицирующем растворе. Её доводы приводили женщин в белых халатах и масках в ярость:
- Нас не касается, что у вас нет стиральной машины. Руками всё постираешь, на доске. Подумаешь, неженка.
Вера пыталась урезонить несговорчивых тёток из СЭС:
- Ну зачем вы перину облили? Как я её буду сушить? И обои теперь от стен отклеятся, и краска на потолке уже взмокла. Нам же теперь ремонт придётся делать.
«Работницы при исполнении» отрезали:
- Не наши проблемы. Развели заразу и других хотите заразить. Не мешай!
Когда Вера спросила, а против какой инфекции они проводят обработку, те безо всякого смущения ответили:
- А мы-то откуда знаем? Велено делать, мы и делаем.
... Греть воду на керосинке, стирать бельё на доске, выносить вёдра с мыльной водой со второго этажа, снова греть воду, полоскать и снова выносить вёдра ей пришлось до позднего вечера. Несмотря на осеннюю слякоть и сырость постиранное бельё было повешено на верёвки во дворе и спустя три дня просохло . А вот перину, подушки и одеяло пришлось сушить у батареи не менее двух недель.
Тем временем отец, как он сам говорил, «кис» в больнице. После многократной сдачи анализов диагноз не подтвердился, но выписать его из инфекционного отделения немедленно не могли: нужно было выдержать карантин в двадцать один день. Такие были правила.
-7-
Десять рублей, оставленные мамой, которая уехала в санаторий накануне непредвиденного «отбытия» отца в лечебное учреждение, потихоньку тратились. На молоко, хлеб, сметану, сыр и другие продукты. Но, по правде сказать, в первый же день после маминого отъезда три рубля были отданы, после недолгих сомнений, подруге. На совершенно необходимую, по мнению Веры, вещь.
Девочка Поля из параллельного класса предложила Вере купить у неё шариковую ручку светло-лимонного цвета. Такой замечательной ручки не было ни у кого в классе: миниатюрная, гладенькая, напоминающая солнечный лучик, она так и просилась в Верочкин пенал. И как же хотелось её купить!
Конечно же, у Веры была ручка, которой она с удовольствием пользовалась уже второй год. Чёрная лакированная поршневая авторучка с золотым пером, выпущенная на заводе "Союз" в Ленинграде, была ей подарена родителями после окончания начальной школы с "Похвальным листом". Они долго думали, чем бы могли порадовать Веру, и пришли к мысли о том, что "взрослая" ручка с "вечным пером" будет для их отличницы самым лучшим подарком.
Семья жила скромно, но подарки здесь привыкли делать от души и на долгую память, даже если ради этого приходилось экономить на чём-то другом.
По тем временам такая авторучка стоила целое состояние(цена превышала двадцать рублей) и была предметом мечтаний всех тех, кто отдавал предпочтение классическому каллиграфическому письму. Но на дворе стояло то время, когда в Советский Союз робко, вкрадчиво, несмело "пробирались" товары из ГДР, Чехословакии, Венгрии, которые были для многих диковинкой. Стать обладателем шариковой ручки удавалось немногим счастливчикам: заграничный товар расходился "по блату".
Мама Поли работала в местном райпо начальником планового отдела, и доступ к поступающему на склады импорту у неё был неограниченным. Скорее всего, Елизавета Евгеньевна(так звали маму Поли) приобрела эту ручку для дочери, но той что-то в ней не глянулось, вот потому и было решено предложить эту "идеальную во всех отношениях" ручку Верочке. Кто знает, возможно и другая причина на то была. Да это и не имеет значения. Важным казалось лишь то, что Вера попадала в круг "назначенных" Полей избранных.
На большой перемене, отозвав подружку в самый дальний угол школьного коридора на третьем этаже, Поля шептала на ухо этой простушке, оглядываясь по сторонам:
- Вер, приходи ко мне сегодня. Кое-что покажу!
- Поль, а что это? Может, мне и не интересно это совсем, - засомневалась Вера.
- Ну как знаешь, Соню позову, уж она-то точно придёт, - с безразличием ответила Поля.
О, она была прирождённым психологом, эта девочка Поля. Слабая здоровьем и ничем не выделяющаяся среди ровесниц, она умела так управлять своими подружками, что те рассказывали ей все свои секреты. В обмен на упаковку жвачки, переводные картинки с холёными дивами и другую никому не нужную манящую яркую мелочь, которую дети Страны Советов не видели на прилавках магазинов, Поля становилась до поры до времени хранительницей тайн своих сверстниц. А те, в свою очередь, только много позже понимали, в какую зависимость они попали: отказ купить импортный брелок для ключей мог обернуться угрозой сообщить учительнице физики, к примеру, о том, что в школе её не любят и всегда рады, когда она заболевает и вместо неё ведут уроки старшеклассники. Далее Поля обещала назвать учительнице источник этой информации. Последствия такого поступка несложно было предположить.
-8-
- Ну скажи, Поль, скажи,- просила Вера, и несговорчивая подружка "сдалась":
- Шариковая ручка у меня есть. Лишняя. Поняла?
В тот же день после школы девочки заспешили к Поле, где и состоялись "смотрины". Ручка Вере понравилась, и не задумываясь о том, что она скажет родителям, с такой любовью и трепетом выбиравшим ей в подарок ручку с золотым пером 583 пробы, которая вдруг оказалась ненужной, она вынула из кошелёчка три рубля и получила "шариковое сокровище" из рук Поли.
Дома, ещё до прихода отца, достав чистую тетрадь, Вера с благоговением взяла в руки "солнечный лучик" и приступила к письму. Её постигло разочарование: рука, привыкшая писать с нажимом, старательно и плавно, не смогла выводить ровные округлые буковки при помощи нового орудия письма. Сколько Вера ни билась, коряво-деревянные слова никак не нравились ей. Они были неживыми, скучными, чужими. В самых неподходящих местах шарик выплёвывал из стержня пасту, она образовывала на поверхности белоснежного листа тёмно-синий вязкий холмик, который мгновенно размазывался по ближайшим "окрестностям", создавая "хвосты кометы" в тетради.
Получалось, что ручки с шариковыми стержнями не были предназначены для людей, стремящихся достичь совершенства в каллиграфии, и потому первая шариковая ручка стала последней в жизни Веры. Наверное, благодаря этому ей удалось сохранить красивый чёткий почерк, слегка размашистый, крупноватый, ни одна буква не была зеркальным отражением образца из прописи, а существовала как маленький шедевр исчезающего искусства письма перьевой ручкой...
Но три рубля из имеющихся десяти были уже потрачены и, как оказалось, на абсолютно не нужную Вере вещь.
...Прошло несколько часов.
Девочка осталась одна. Сон не шёл к ней, и решив собрать портфель к наступившему уже новому дню, она проверяла, всё ли на месте.
- Надо бы чернила в ручку набрать, а то вдруг не хватит на шесть уроков, - подумала Вера и открыла пенал. На привычном для ручки месте - трёхрублёвая красавица. Разозлившись на саму себя, или от усталости, а может, от неизвестности и страха за отца, которого только что увезли в больницу, Вера в каком-то яростном порыве разломала ручку, которую так хотела ещё днём купить. Лимонные обломки она бросила на пол и с усердием растаптывала их ногами, затем собрала крошечные кусочки ненавистной уже ручки и выбросила в мусорное ведро, чтоб и следа от этой бестолковой вещи в доме и сердце не было. А потом, укутавшись в бабушкину шаль, долго не могла успокоиться и всё плакала над своим поступком. Стыдно ей было, что родительский подарок она чуть было не выкинула из пенала и памяти.
***
Вскоре денег у Веры почти не осталось. Правда, был небольшой запас круп, масла, мяса, яиц и муки. Вера готовила себе завтраки и ужины(за обеды в школе было заплачено за месяц вперёд) и каждый день носила отцу передачки: то гречневую кашу сварит, то омлет сделает, то картофельное пюре с котлетами.
Когда и запасы подошли к концу, настал черёд читать «Домоводство».
-9-
… По прошествии многих лет Вера понимала так же хорошо, как и в тот давний год, что ход событий невозможно было изменить. Кто мог предположить, что отец попадёт в больницу и оставленные мамой на два-три дня деньги(до отцовского аванса) придётся «растягивать» на три недели? Попросить помощи у соседей или занять у них денег она не могла: кто из описанных персонажей и чем мог ей помочь? Родственники жили за десятки километров, в других областях, домашних телефонов ни у кого не было, послать телеграмму с просьбой о помощи было не на что. Пожалуй, можно и нужно было сказать о своих трудностях классному руководителю или директору школы, которые всегда хорошо относились к этой девочке из рабочей семьи, умевшей держаться с достоинством. Вера предпочла никого не посвящать в свои проблемы. От природы она была робкой и довольно скрытной. Лёгкость, с которой она вступала в контакт с одноклассниками и учителями, была результатом больших усилий над собой. Но об этом никто не знал, кроме самой Веры.
***
Любая ситуация, особенно сложная, даётся нам не в наказании за что-то, а для чего-то. Всё произошедшее для чего, с какой целью было послано этой девочке? Я не уверена в однозначности ответа.
Возможно, это была проверка её сил, проверка характера и надёжности. Без помощи взрослых(хотя нет, помогли те взрослые, которые написали книжку «Домоводство») она справилась с возникшими трудностями.
Возможно, эта ситуация защитила её от чего-то более страшного и непоправимого.
Я ничего не знаю точно.
Но есть то, что известно мне доподлинно.
Она оказалась взрослой, шестиклассница Вера.
Она поняла: выход всегда есть, его надо искать и находить во что бы то ни стало.
Обыденно. Без надрыва. Без слёз и жалоб.
Она научилась верить в себя. И в то, что всё плохое закачивается.
Вот так Вера шагнула из детства во взрослую жизнь, где – она это теперь понимала – нельзя быть слабой.
-10-
- Воспоминания детства не так уж трагичны, когда ты знаешь, что финал событий - оптимистичный. Экстремальные ситуации делают человека сильнее, если не ломают его. "Если" не случилось.
Вот и хорошо, - так думала Вера, выключая свет в квартире, куда сквозь утренние сумерки всё настойчивее и смелее проникали лучи солнца. Наступал новый день, который невозможен без прошлого, без его уроков и отголосков.
Выпив чашечку кофе, который она традиционно варила в медной турке, Вера села к письменному столу, открыла верхний ящик, где хранились ручки, и задумчиво отложила в сторону и "Parker", и "Pelikan", и "Mont Blanc". Набрав фиолетовых чернил в старенький "Союз", она старательно вывела по центру строки название рассказа, который вот уже долгие годы никак не ложился на бумагу, а теперь стремительно рвался из сердца - "Крестьянский суп".
***
…Запах и вкус жареного лука вызывают у Веры отвращение с того самого момента, когда была съедена первая ложка крестьянского супа, приготовленного ею из воды, муки, соли, лаврового листа, чёрного перца горошком, сушёного укропа и трёх луковиц.
Город К., 115 километров на юго-восток от Москвы