20
Кузя, начальница наша – Человек! Говоря так, Зубов всегда поднимал кверху палец. Конечно, как и всякая женщина, которую стоит вывести из себя, становится она той ещё, хвост прищемить может. Так и не надо распускать хвост, подобно павлину.
Елизавета Михайловна не благоволит к выпивохам, прогульщиков песочит во все дыры, но даёт возможность и отрезветь, и осознать, только потом ставит на счётчик. Не конь в юбке, властная, но справедливая. Не самодур. Не заставляет писать заявление на увольнение без даты, как практиковалось на других участках, чтобы в любой момент козырнуть этой бумажкой. Не было у Елизаветы Михайловны такой подлой бухгалтерии.
Не было у неё и ненависти к мужчинам, не то, что как у некоторых разведённых женщин из нашей конторы, прозевавших собственную жизнь, ходивших постоянно с кислыми мордами. Чего-чего, но кастрировать никого Елизавета Михайловна не собиралась. Это отизница, при осмотре логова Смирнова, заявила однажды, что она бы позволяла появляться на свет только девочкам.
И что удивительно, с таким злобным напором отизница это сказала, так высокомерно задрала подбородок, так сжала губы, что после её слов ёжиться пришлось, изморозь на стеклах выступила. Температура градуса на три опустилась. А жест её, величественный, благородно-снисходительный, приподнятая открытая ладонь,- всё дышало презрением.
Трудно сказать, чего отизницу приплёл, чего соврал, что температура упала, чего, вообще, кидаюсь этими словами. Нет у меня затаённой злости. Ухожу в себя, чтобы не стыдно было жить.
Я чувствовал, что мой внутренний мир затуманивался. Неожиданно и ниоткуда появлялось нечто, оно тянуло ко мне руки с отравой.
На злых губах улыбка надолго не задерживается,- это точно подмечено.
Меня затягивает в сеть размышлений. Сеть оплетает всё туже и туже. Ячейки делаются меньше, того и гляди, жёсткий брезент накроет с головой. Одно хорошо, что под брезентом будет мир, который принадлежать будет только мне. Туда могу кого-то впустить, могу не впускать.
Не соображу, что за мысли грызут меня в это утро. Пасусь около одного и того же, словно привязали меня на кол. Одна мысль сменяет другую. Смутное мелькало в мозгу, пытался сосредоточиться,- не тут-то было. В присутствии мыслей откровения всё остальное теряет значение. Значение в чём,- так, наверное, пользы хочу принести больше в единицу времени.
Почему-то подумалось, что люди не в состоянии находиться поодиночке, сбиваются в толпу, создавая перенапряжение. А в толпе утрачивается способность ориентироваться во времени и пространстве, нет опоры, нет соображения, хотя, как сказать, дикий плющ нетерпения опутывает и сцепляет без видимой помощи ни с чьей стороны. И никакое дуновение сквознячка не освободит оплетённый мозг от зла.
Плющ сцепляет! И не только плющ. Как-то попали с женой под ливень, ослеплённые вспышками молний. Как мы бежали, разрывая звенящий, шуршащий, льющий поток воды. Раскаты грома заставляли приседать. А влетели опрометью в раскрытую дверь подъезда, так же опрометью, молча, без восклицаний, прильнули друг к другу. Сцепились, слились нерасторжимо. Жена поцеловала меня в мокрые глаза, закрывая своей тенью от вспышек молний. Она, наверное, Предчувствовала моё теперешнее состояние.
Где-то внутри себя, в тайниках своей души, куда до сих пор не заглядывал, я начал постигать закон вечной жизни: надо уметь жертвовать. Надо уметь ждать дальнейших событий, которые внесут определённость. Вот и охватывает что-то вроде радостного возбуждения, как же, столкнулся с неразгаданной загадкой. Хорошо, что умею скрывать свои чувства за невозмутимым выражением лица. Они ждут своего часа.
Кто-то продолжает смотреть на меня в упор. Я его не вижу, но чувствую. Узкие губы вдруг у этого «кто-то» ожили,- пахнуло ветерком, выдохнул он на меня порцию воздуха. Может, так человек получает задние мысли, без любезности, с приязнью или без оной, получает то, что прячется под личиной равнодушия.
Жить, значит, иметь возможность дышать и смотреть. Каждому позволено дышать столько, сколько нужно. У каждого есть способность замечать, когда ты здесь и не замечать, когда тебя нет. И что? На все случаи слов не напасёшься. Меня отговорками не накормить. Я могу постоянно притворяться.
А тот, кто не притворяется? Есть же такой. Он-то чем отличается? Такой, скорее всего – неудачник.
Я пытаюсь из себя что-то строить. Посмеиваюсь над собой и воображаю. Покуда это удаётся. Умения хватает. Не бросается в глаза моя двойная жизнь. Без видимых срывов жизнь идёт. Перепадами настроения не озабочен. Как же не озабочен, если обида во мне живёт, что не воздалось мне по заслугам, что и имел хорошего, — того лишился.
От перепадов настроения разлад и срывы. За что борешься, на то и напорешься. Именно в такие минуты разлад доброту и понимание меняет на злость и подавленность.
Выбор, не дай бог, чтобы каждый день выбор стоял. Окончательно тогда запутаешься. Желание возникнет, рвать всё в клочья: и одно захочется, и другое.
Так и живу: туда метнусь, здесь ухватить что-то хочу. Одно решение сменяется другим. А результат – вид деятельности, пшик, никакой.
Всё правильное — справедливо? С этим поспорить можно. Когда не получаешь то, что ждёшь, получаешь то, о чём и не думал.
Поднял глаза кверху. По небу плывут резко очерченные облака. Облака, похоже, не знают своей цели. То ли они предназначены для того, чтобы скрывать солнце, то ли они предвестники плохой погоды. Носит их бездумно то туда, то сюда. Может, они скопище человеческих мыслей? Новый поворот.
Хочется пристально всмотреться в облака, но, что и остаётся, так покрутить носом, словно собака ищейка, которая среди десятков запахов уловила свой запах, секунда и она, готовая взять след, замерла перед броском. Что там наблюдать за облаками, их в эту минуту миллионы людей рассматривают. А хотя бы у десятка людей возникли такие же мысли, как у меня? Наверняка, нет.
Кружение мыслей мешает слушать, что говорят вокруг. Никак не совместить одно с другим.
Ох, уж это желание знать, что происходит в жизнях других людей, ох, уж эта готовность без приглашения проникнуть внутрь.
Следуя молве, а народ относит меня к цепкому наблюдателю, мне бы вечным жидом стать. Тем не менее, к народной молве глух, отношения к наговорам и сплетням не имею. Сам по себе я, но не хотел бы видеть исчезновение всех своих близких. Вечный жид – это не по мне. Всё-таки интересно, никого я не упускаю из поля зрения? Получается, сам за своим отражением наблюдаю в щелку.
Намеренно это получается или по чьей-то прихоти,- это не несёт никому несчастья. Я не могу осуждать людей. Я хочу вырваться из враждебной атмосферы непонимания, ради себя хочу. Тут не только разум надо задействовать, но и сердце. Уехать куда-то нужно.
По закону природы нас всех не должно быть здесь. Мы закон нарушили, вот и наказаны.
Мысль – ей всё равно, веса в ней нет, она как репей, как пиявка, виснет и высасывает мозг. Высасывает запретное, отыскивает нечто. Мука это – слышать под пеленой слов чужое жужжание, оно собой навязывает и подменяет смысл, отличный от моего.
Разве не удивительно, что внешний облик не соответствует внутренней жизни. Я не красавец, не атлетического сложения. Обыкновенный. Нутро, непонятно чем, забучено. Что, разные камни использовались в кладке?
Вздумай я заменить, вздумай вытащить из кладки своего фундамента первоначальный камень, ну, показался он негодным, не нарушится ли устойчивое равновесие, не смутится ли покой, не рухнет ли башня превосходства над другими? Превосходства никакого нет.
Спокойно, спокойно, подумал я. Не искушай судьбу, ничем себя не выдавай, не хочу же я, чтобы все догадались о моей двойственности? Почему я чувствую себя виноватым? Пришлось передёрнуть плечами.
Снова уловил на себе взгляд. В тех глазах всколыхнулся испуг. Наверное, двойственность выпирает из меня. Шило в мешке не утаишь. Инстинкт или интуиция громоздят догадку на догадку, вносят смуту своими предположениями.
Не знаю, с кем у меня узы родства, светлые они или тёмные, они ли потребность самоутвердиться диктуют. Не спиной друг к другу стоим, все мы стоим против друг друга. Всех нас тяготит неопределённость. Все мы притворяемся. Даже когда орём друг на друга.
Может, это и не притворство? Это способность чувствовать беду или несчастье через время и расстояние.
Откуда-то всплывает что-то тяжёлое, не ужасное, а то, что сдержать никаких сил не хватит. А оно всплывает наверх. Умозаключение вызвало дрожь в пальцах. Ищейка, взявшая след несколько минут назад, схватила жертву. Непреодолимо желание повиноваться. Я бы сейчас, как сорвавшийся с цепи пёс, оскалился и вцепился бы в плоть женщины. Скорее бы не вцепился, а подсунулся под руку.
Если я избегаю говорить о своей цели в жизни, так это, возможно, потому, что ясной цели у меня нет. Есть догадки.
Сигнал нужен, знак, единственный приказ. Казалось бы, решётка разделяет: женщина по ту сторону, я – по эту. Мы крадёмся вдоль этой решётки, перебираем руками прутья. Не смотрим друг на друга, но любую заминку улавливаем. Ни разу наши ладони не соприкоснулись.
Вожделённо дрожат пальцы. Невольно проследил за взглядом; казалось, и начало, и конец, неизвестного, пока мало определённого связываются воедино. Слабое удивление отступило. Но что-то поднимается и поднимается вверх. Я почти добираюсь до верхушки горы, но вдруг почувствовал: нет, не успею. Не загнать это вглубь. Ни тени разочарования. Кто-то сказал: «Сегодня тебе будет везти во всём!» Сказали или послышалось?
Победоносный дух мало-помалу овладевал мной и какая-то ребячливость. Плевать, не последний кусок хлеба доедаю, в холодильнике кусок масла лежит. Внутреннего жира на рёбрах накопил. Дней тридцать без еды протяну. К тому времени, глядишь, что-то изменится. Как все, так и я.
Я-то прекрасно понимаю, что мир, в котором живу, полон обмана, он - всего лишь псевдосуществование, которое во сне становится подлинной жизнью. День торопить надо к вечеру. Вечер открывает дверь в то состояние, когда новое видится новым впечатлением, когда запретное ни от кого скрывать не надо.
Эмоции затуманивали моё чувство реальности и новизны. В мужиках узнаю себя. Поэтому взгляд стал отчуждённым, цепким и оценивающим, почти ненавидящим.
Молчу, ужасно всё это, всё об одном и об одном. Мир сжался до пределов стройплощадки. Даже не до всего пространства, огороженного забором, а лишь небольшой части перед бытовками. Всё остальное исчезло, растворилось, вывалилось в пустоту. Не только пространство сжалось, но и сама жизнь сжалась в несколько минут. Вот и приходится угадывать необходимейшую цель.
Не понимаю, откуда эта способность угадывать. Не спрашиваю, не выпытываю, а через намёки угадываю.
У меня такое чувство, будто мне зажали пальцем мою артерию, а потом отпустили.
То-то и оно. Мой мир ничего общего не имеет ни с чьим миром, он в это утро стал совершенно не похожим на всё, что известно остальным.
Стою молча. Ни один волосок не шелохнулся, ни одна пылинка не села на меня.
Наверное, дорога «туда», по которой человеку прошагать надо, узкая-узкая. По ней сможет пройти или протиснуться только один человек. Хочешь с кем-то путь пройти, неси на себе другого человека, или тот пускай тебя несёт. Охранник строго следит, он не допустит нахождения рядом никого.
Смотрю как бы сквозь. Все неприятности временные, и, одолев их, я непременно приду к пониманию. Взгляд ни во что не упирается. Мне хочется, чтобы каким-то хитроумно-невероятным способом всё вокруг исчезло: стройка, мужики, проблемы. Идиотский мир, который потрошит нас всех, переменился бы.
Увы и ах, мысленно реку не заставить течь вспять. Не возвращаются высохшие реки в русла свои. И каждый новый день не повторяет вчерашнего.
Озноб какой-то возник. То ли от долгого стояния, то ли от не выговоренных слов. Даже зубы взглязгнули.
Случайные прикосновения, конечно же, угрожают целостности. Внешняя оболочка, защищающая от разных поползновений, колышется и сжимается. Прозевал жизнь. Как это? На чём она уехала? Что, только проводил взглядом? Ага, схватили сзади и не подпускали, так крепко держали, что внутри всё источилось.
Хорошо оставаться в своих четырёх стенах. Так лучше сохраняешься.
Похоже, я перестал понимать шутки, так же, как не понимают их животные.
Но ведь хочется запрыгнуть в последний вагон последнего поезда. Запрыгнуть, чтобы ощутить своё превосходство, позволить быть снисходительным, пойти на уступки. Это разом возвышает, это переводит в новый мир.
Нет у меня бессильного гнева против всех, никого не хочу убивать. Соблазны,- а куда от них деться, если они и допекли, то не настолько, чтобы лишаться головы.
На зыбкую почву догадок не хочу ступать. Если о чём-то догадываюсь, то никому в этом не признаюсь.
Я соглашусь со всем, какой бы оборот не принял разговор. Но разговор-то меня не касается. Пора очнуться.
И дураку ясно, что человек – чёрное пятно на белом фоне. Он таким и останется, пока время не размоет контуры, пока не начнётся процесс забывания. Когда почти забыт, то тебя будто и не было на свете.
Две силы во мне, три, пять – каждая предаёт каждую. И я по очереди примериваюсь то к одной, то к другой, всё время, держа в голове третью. Инстинкт выжить силён.
Краем глаза не упускаю лицо Елизаветы Михайловны. Сначала женщина была в замешательстве. Потом замешательство стало исчезать, исчезло. Благожелательность какое-то время была. Теперь считываю страсть с её лица. Она вздрагивает. На лице заметны признаки близящейся старости: появились складки, веки слабо выгнулись, сеточка под глазами. Над переносицей резкая черта. Но это всё не явно. Лишь намётки на будущее.
Горько мне стало, заболело слева в груди,- сколько ни пытался, никак не мог одолеть в себе эту ниоткуда возникшую жалость.
Дурость это, мол, через трудность прошёл — закалился. Не закалился, а жёстче стал. Безжалостнее. Сердце не кусок железа, который можно закалить в огне, сделать его неподатливым.
Женщина смотрит и видит то, что хочет увидеть. Я вижу то, что другие не видят. Вот она откинула голову назад. Она всматривается в себя. Она почувствовала, как что-то норовит втиснуться в неё, проникнуть глубоко. Не понимает что это. Это её напрягает. В этом что-то общее, это нас связывает. Что за сила, которая воздействует на чувства в минуты, когда, казалось бы, человек превращается в робота или монстра, в животное, готовое вспороть живот любому?
Женщину чувство распирает изнутри, оно создаёт волшебный ореол, его не всякий уловит, да и напоказ женщина чувство не выставляет. Она принимает только то, что её устраивает, о прочем она знать не желает. Что толку, что мужики свои обиды высказывают? Прошлые ощущения отличаются от теперешних. Что-то поменялось, женщина примириться с этим не может. Мужчина, наоборот, готов всё выставить на публичное обозрение.
Мне кажется, по крайней мере, так думается, что женщина всегда скрывает что-то главное, то, что заставляет её искать всё новые и новые приключения. Женщина постоянно в поиске. Правда, с этим спорить бесполезно, поиск приоткрывается частями. Скрытничай, не скрытничай – всё когда-нибудь будет известно.
Повторюсь, случайные прикосновения взглядами, телами ли, дыханием угрожают целостности. Непроизвольно сделал движение, но остался на месте. Опору ищу, союзника?
Словно бы очнулся, словно бы спустился с небес, куда неведомая сила загнала. Покидать поднебесье не хотелось. Я, наверное, не просто так спустился, а меня вытолкнули оттуда, поэтому и шмякнулся. Нет, гул не возник. И моего отсутствия, вернее, нахождения на небесах, никто не заметил.
Слышу тиканье часов. Часы всегда тикают грустно, наполняя пространство возле себя особой тишиной.
Свобода на небесах и несвобода на земле, вполне возможно, как дополнение одного другим. И свобода нуждается в несвободе, и несвобода через свет сверху может показать точку опоры. Главное, не упускать из виду, где верх находится, а где низ.
Мужики обменивались взглядами. Возможно, каждый из них презирал каждого. По большому счёту, каждый каждому не был нужен, каждый и сам-то себе был не нужен, он заполнял собой некое пространство. Не он бы, другой был бы на его месте. Мужикам глубоко наплевать было на то, что в эту минуту я жил в другом мире, не похожем на их мир. Чем я был озабочен, их не интересовало. Слово «мир» не подходило к обстановке. Мир существует сам по себе, без всякой связи с происходящим. Мир – это мука неверия.
Моё вдохновенное притворство вовлекало как бы в игру, внешние мои проявления ничем не отличались от них. Одни люди заполняют жизни других людей. Что касается моего нутра, то если я своим нутром и ощущал что-то, то способность видеть – блажь, и благо это и обуза. Хотя, видеть и знать – это очень важно. Видеть не только глазами.
Умение поставить себя на место другого человека, влезть в его шкуру, понять, в чём дело,- дар, но ощутимой пользы это не даёт.
Сопеть бы мне вприжмурку, а не перебирать непонятное.
Мелькнула мысль, мне как бы и плевать на всё, что кто думает и как думает. Наплевать, и точка. Мне хватает ощущения собственного существования. Я никого не считаю глуповатым. Просто в это утро нарушилось спокойствие. А спокойствие рушится всегда в неподходящий момент. Может быть, я – лунатик, проснувшийся в незнакомом месте и никак не могу сообразить, куда попал?
Какие бы ни были новыми фасады воздвигнутых зданий, сзади всегда бурлит прежняя жизнь, неустроенная, с корыстью, завистью и кучей проблем. Это касается и человека.
Ничего не могу поделать с инстинктом. Какое-то недоверие ко всему.
Спокойно, спокойно. Не искушать судьбу, не будить зверя, ничем себя не выдавать. О моих метаниях догадаться никто не должен.
Каждое суждение имеет двойной смысл, каждый ответ только всё запутывает, громоздит догадку на догадку, вносит смуту.
Мысли сами собой тянутся к тому, что невозможно забыть. А то, что невозможно забыть, рассыпается на крошки, словно кусок пересохшего пирожного. Хочешь сохранить целостность,- не прикасайся. Мне красоту не лизать.
Выходит, между мной и Елизаветой Михайловной в этом есть какое-то сходство. Случайные прикосновения угрожают не только мне одному. То, что Елизавета Михайловна кажется окружённой делами, это ширма, чтобы не лезли к ней в душу, оставили в покое.
Может, и ей плевать на всё с высокого дерева. Работу она выносит за скобки.
В Елизавете Михайловне есть что-то очень здоровое. Что-то холодное и в то же время зажигательно-притягивающее. Она источает равнодушие и покой. Её как бы исподволь готовили, отмывали, красили, чтобы выставить экспонатом в музее, какой ни будь мадам.
Вот она задумалось, глядит в отрешенье. Картины прошлого бытия или жизни чудятся ей? Разгладила морщинку на лбу. Потеплели у неё глаза.
Что меня привязывает к ней? А что я привязан,- это факт. Взгляд, что ли, каким посмотрела? Посмотрела, словно мысли считала. И не в глаза смотрела, а прямо внутрь куда-то. А во мне радостное довольство скакнуло.
Да, ладно! Придумал про какое-то там женское равнодушие, да Елизавета Михайловна кипит возмущением. Это вот я готов превратиться в камень, покрыться мхом, приятным на ощупь. Я готов даже к тому, что на меня, как на камень, кто-то обопрётся.
Странное восприятие родило утро. Прошлое не отпускает от себя, как бы за спиной прогуливается, нынешнее близко не подпускает.
Не люблю, когда за спиной кто-то без всякой цели прогуливается, наблюдает, что я делаю, это приводит в нервное состояние. Интересно, деревья или камни нервничают?
Любой камень видел много, знает много, только сказать не может. Чем камень хорош,- он не думает о других камнях.
Не думает…Но почему-то камень часто под ноги попадает, разбиваешь об него пальцы. Может, он так хочет напомнить о себе, о чём-то предупредить? Может, он, таким образом, хочет добра? Хотеть добра – означает сетью опутать человека, поймать. Чтобы напоминание о боли всё время жило.
Напоминание…куда-то возвращаться приятно. Напоминание – жирный червяк на крючке, приманка. Меня время хочет поймать на удочку своей веры, я и сам хочу попасться. Правильно, чтобы жить, надо верить. А вера слепа, понимая это, отказываюсь сам себя понимать.
Клюю. Клюю на всё, на взгляд, на слово, на движение. Хотя и мгновенное сомнение возникает, всё равно клюю.
Понятно, не сам клюю, а это надежда на лучшее тычется во всё. Пробует на вкус предложенное. С надеждой у меня разлад, досада не у неё возникает, не её жалкий мозг тупит разочарование, это я начинаю метаться, подобно рыбёшке на леске.
Улавливаю тихий смех. Кто-то всегда совсем тихонько смеётся над моими потугами. А я не оскорбляюсь, я не возмущаюсь, я не категоричен в своём неприятии. Будто случайно, ненароком, не споря, не возражая, не настаивая, выталкиваю изо рта крючок и норовлю забиться, как карась, в ил, под корягу, в сумрак.
Мне кажется, что от меня ждут какого-то прощения. Не за своё поведение, за то, что я допустил, что кто-то внёс смятение в наш мир. Раздербанил его. Это всего лишь допущение. В допущении специалист разберётся. Найдётся такой, кто по цвету, по запаху, по общему виду определит, слишком много знаю или ничего не знаю. Ясно одно, когда всего слишком много, души не совпадают. Не подобны. Неподобие безрассудством отдаёт.
Ладно, чего там, каким бы подобие ни было, оно не настолько красноречиво. Всё одно по-отдельности, порознь перемены воспринимаются. Оно так и для того, кто понимает это, и кто молчит, соглашаясь. Но ведь если понимаешь и молчишь, тогда ты виноват?
Ни я не «всешный», ни люди полностью мне не принадлежат. Баш на баш сделка не пройдёт. Намерение поймать в сети, всегда остаётся намерением. Поймать не удаётся. В салки игра идёт, лишь пятнаем друг друга. Догнать убегающего нужно, убегающих много, всех не догонишь. По жизни, с какого-то возраста, каждый уходит по своей дороге.
Ощущение, будто передо мной зеркало. Вопрос, когда гляжусь в зеркало, в том отражении во мне больше человеческого? Больше чем что? Какое-то тайное понимание потаённой вещи зреет. Думается, зеркало приоткрывает маску. В жизни маска – вторая натура, маска удаляет меня от меня самого, от того, что скрыто под ней.
А зеркало это что? Глаза других людей, их цветистые суждения, что-то другое, в чём отразиться можно?
Чего себя обманывать, чего корчить из себя недотрогу или всезнайку? Случайно всё происходит. Не из-за этого ли ловлю себя на том, что, моя правда, как бы больше намёк на правдоподобие, полуправда. Говоря правду, никогда не раскрываю все свои карты. Из-за этого и перекорёживает другой раз. Нет, не от унижения и неприязни, а от возможного понимающего подмигивания.
Желание приврать – естественно. Как тот проныра иногда уступаю себе в этом желании.
Нужно рассудительно усмирять своё сердце, уметь призывать на помощь голову, подробно объяснять свои резоны. Тогда люди будут входить в обстоятельства. Это ничего, если при этом возникнет боль.