УБИЙСТВО И ЦИВИЛИЗАЦИЯ
Основной вопрос любой этики — это вопрос об убийстве. В самом деле, почему я не могу убить? Не врага, причинившего мне зло, а первого встречного? Просто потому, что мне не понравилось его лицо, взгляд, походка. Уничтожить, стереть с лица земли только потому, что мне так хочется. Без объяснений. Без причин. Что мешает мне под влиянием минуты излить свою агрессию? Выместить злость? Убить забавы ради. Ради того, чтобы поднять себе настроение? И что не даёт другому точно также поступить со мной? Без мотивов, без выгоды. Эволюция, развившая всё живое, вполне допускает этот механизм в дикой природе. Известно, что хорёк, забравшийся в курятник, душит всех кур, хотя для пищи ему достаточно одной. Подобным образом ведут себя и кошки, играя с дохлыми мышами. И волк может перерезать стадо, утащив лишь одну овцу. Что же сдерживает нас? Воспитание? Боязнь наказания? Мораль? Ответ на этот вопрос позволяет разобраться лишь в собственной психике. Ибо ответ ясен. Вся история человечества — это история преступлений, крови, войн делает его лежащим на поверхности. И всё-таки что-то склоняет нас к лицемерию, лукавому прекраснодушию. Мы упорно не хотим признавать очевидной истины — наличие внутри зверя, не хотим рассматривать нашу цивилизацию, как слегка отретушированное царство приматов. Куда девается наша интеллектуальная честность? Почему лгать легче? Откуда этот всеобщий, за исключением, пожалуй, криминальной среды, самообман? Вовсе не обязательно превращаться в убийцу или становится тем комендантом немецкого концлагеря, который отправил два миллиона в газовые камеры. Но почему бы не признаться, по крайней мере себе, что только уголовный кодекс сдерживает наши естественные порывы? Разве любому хоть раз не хотелось убить прошмыгнувшего вперёд в очереди или уведшего из-под носа такси? Откуда это ханжество? Почему мы искренне доказываем перед другими свою человечность? Защищаем нашу природу, будто она так уж сильно отличается от животной? Мы упрямо отстаиваем своё право быть выше, лучше, честнее, моральнее, безобиднее - мы упорно врём. Другим и себе. Мы отказываем себе в желании быть сверхчеловеком, которого показно презираем, ненавидим, поносим в лучших традициях сложившейся культуры, мы отрицаем само стремление встать над своими комплексами, преодолеть барьер воспитания, вбитые с пелёнок страхи, открыть зелёную улицу естественной для хищников, а кто бы сомневался в нашей хищной природе, жажде убийства. А к чему эти надуманные дилеммы: «тварь я дрожащая или право имею»? Конечно, имеешь! Это право зверя, которое никуда не девается, оставаясь загнанным глубоко внутрь. В ситуациях вседозволенности оно мгновенно обнаруживается. Только общество лишает его демонстрации, объявляя противоречащим своим основам. И только в спокойные времена. Когда же начинается война, пропаганда сразу вытаскивает его наружу. В диверсионных группах, забрасываемых на вражескую территорию, одним из непреложных законов является уничтожение любого свидетеля, будь то женщина у колодца или пастушок, случайно оказавшейся не в то время не в том месте. И бойцы спецназа хорошо знают, что первую кровь необходимо пролить ещё подростком, иначе это будет сделать всё труднее, а к середине жизни просто невозможно. Мозг формирует устойчивые барьеры, которые не преодолеть. (Речь идёт о преступлении на трезвую голову, а не редких убийствах в состоянии аффекта). Все великие злодеи прошлых времён подтверждают это — Иван Грозный впервые убил человека в тринадцать, Темучин, известный впоследствие как Чингисхан, в одиннадцать, герой исландских саг, берсерк и скальд, Эгиль Скаллагримсон — в двенадцать, греческие тираны и римские цезари также получали в этом вопросе ранний опыт. Как и Миямото, японский мастер катаны, автор «Пути воина», где он подробно описывает свои кровавые подвиги. Как и красные кхмеры, заколовшие бамбуковыми палочками два миллиона сограждан, - их средний возраст составлял пятнадцать лет. Речь идёт, конечно, о личном убийстве, а не о подписи на приказе. Составлять расстрельные списки под силу даже чиновнику. Судья, подчиняясь букве закона, выносит убийце смертный приговор, заглушая душевные муки общественной безопасностью, но быть непосредственным палачом, обагрить руки кровью, видеть прощальный взгляд, слышать предсмертные хрипы - дело совсем другое. На публичных казнях, которые и сейчас проводятся в Саудовской Аравии, многие отворачиваются, не желая разделять ответственность даже взглядом, даже невольным свидетельством. Но разве те же люди при иных обстоятельствах не способны убить? Разве они божьи коровки? Или от убийства себе подобного нас спасает биологическая программа, ответственная за сохранения вида? Нет сомнений в её существовании. Как нет сомнения и в том, что наша культурная составляющая её с лёгкостью блокирует. Две мировые бойни с миллионами жертв очевидное тому доказательство. Так почему мы упрямо отказываем себе в убийстве? Религиозный аспект здесь можно смело опустить. Кого остановило «не убий»? Как и остальные заповеди — это фиговый листок на бесстыдно обнажённом звере. Когда говорят, что не убивают по моральным соображениям, то прикрывают иные причины — чаще всего страх. Ты смирился? А что ещё остаётся? Ты смирился? А в душе готов разорвать в клочья! Ты смирился? А плачешь от собственного бессилия! Ты смирился абсолютно и искреннее? Значит, не способен даже на внутренний бунт. Значит, давно превратился в тряпку. Религия не только не останавливает убийств, но привносит в их многообразие свою лепту. Вера в невидимое — неопределённо-расплывчатое, мифологическое и потому у всех разное, — становясь идеологией, с неизбежностью пополняет копилку убийств: инквизицией, истреблением инакомыслящих, массовой резнёй религиозных войн.
В США и ряде стран разрешены дробовики и пистолеты, но огнестрельное оружие, пущенное в ход, не даёт той остроты переживаемого момента, как холодное. Пуля всё решает мгновенно, не давая прочувствовать того, что лишаешь кого-то жизни, клинок же растягивает смерть, превращая её в ритуал. Даже если удар нанесён не в честной схватке, а из-за угла, рука ощутит близость жертвы, её плоть и кровь. И тактильные ощущения врежутся в память. Контакт при огнестреле осуществляется на расстоянии, отстранённость превращает убийство в некое подобие виртуальной игры, реальность отодвигается на длину полёта пули, и мозг не чувствует ответственности за содеянное.
Древние жили иначе. Афиняне эпохи Перикла гордились, что в черте их города - но не за его пределами! - можно выходить из дома безоружным. В Риме тех же времён без оружия ходили только женщины и рабы. Нож, кинжал, стилет, меч, кортик, эспантон, катана и мачете веками были атрибутом мужского костюма - их в любой момент могли пустить в ход. Города древних цивилизаций заполняли толпы вооружённых мужчин, не говоря уж о диких гуннах, косматых германцах, варварах Азии и Африки, ложившихся спать с оружием. Средневековый рыцарь странствовал в доспехах, сопровождаемый оруженосцем. Дворяне Нового времени не расставались со шпагой, отличавшей их от простолюдинов, а два меча в японской империи возвышали над всеми самураев. Тогда сами защищали свою жизнь и честь. За нас это делает закон. Суд, полиция. Но, главным образом, нас охраняет собственная беспомощность, всеобщая вышколенность. Мы попросту разучились убивать. Мы ограничиваемся словесной перебранкой, сутяжничеством, дуэлями адвокатов, заявлениями в полицию. Мы называем это прогрессом. Такое устройство безусловно, удобнее, безопаснее. Мы платим налоги, содержа аппарат, гарантирующий неотвратимое наказание. Мы откупаемся от возникающих угроз, избавляемся от постоянного напряжения, от страха за жизнь. Но обратная сторона состоит в том, что мужчины больше не чувствуют себя мужчинами, становясь бесполыми, превращаются в идеальных овец. Цивилизация сделала своё дело, заменив твёрдые руки воина пухлыми пальцами банкира.
26 июля 2018 г.