СОВЕТСКОФОБИЯ МИНИСТРА КУЛЬТУРЫ
2 июня я побывал на Красной площади и попал в павильон 12, где на вопросы слушателей отвечал выступавший перед этим Владимир Мединский. Я не расслышал вопрос, но ответ Мединского меня шокировал: "Я министр культуры, а не образования", и поэтому, не стал отвечать на заданный вопрос, а, усмехнувшись, попросил адресовать вопрос министру образования. Как понимаю, сорокавосьмилетний министр культуры должен знать, что культура тесно связана с образованием и отделять их друг от друга просто смешно.
Однако сегодня я не об этом. Покончив с ответами на вопросы, герой дня объявил начало автограф-сессии и сел за столик раздавать автографы на свои книги, которых оказалось немало. Среди продававшихся книг я увидел и купил "Мифы о русском пьянстве, лени и жестокости", которая впервые вышла в свет 10 лет назад, и уже 1 000 000 экземпляров, как написано в этом издании, продано. Я, признаюсь, ничего о ней не слышал и о Мединском, как авторе-историке, ничего не знал, хотя сам являюсь автором учебного пособия "История связей с общественностью", чему он тоже оказывается уделял внимание, некогда работая в этой области.
Начал читать этот, с позволения сказать, опус, который начинается, как ни покажется странным, не с мифов о Российском пьянстве, лени и жестокости, как озаглавлено более чем пятисотстраничное издание, а о трёхцветном флаге России, что не понравился американскому профессиональному рекламщику, с коим Мединский однажды гулял по центру Москвы, но зато понравился президентский штандарт, так что он обрадованно воскликнул: "Вот каким должен быть российский флаг!" И не потому ли Мединский, завершая тему о флаге, где автор напрочь отвергает Российский триколор, а о "старом коммунистическом" красном флаге, говорит лишь вскользь, пишет "А Государственным Флагом России, я убеждён, рано или поздно должен стать тот, который мы сегодня знаем как президентский штандарт - триколор с золотой каймой и золотым двуглавым орлом в центре" (стр. 14).
То есть опять же "триколор", только в кайме и с царским символом - двуглавым орлом в центре. Да, нотки монархизма часто заметны в мыслях Мединского, но если думать о народе, то почему бы ему не вернуть красный стяг, прошедший сквозь огонь и воду, красный, как кровь наша красная, красный от слова "прекрасный", красный флаг, о котором слагали поэты стихи и песни, красный флаг, который берегли солдаты как зеницу ока, о котором написана замечательная песня, исполнявшаяся И. Кобзоном, "Баллада о знамени", где в неравном бою погибает стрелковый полк, но остаётся знамя, и вот:
Облака печально шли
Над затихшей битвой.
И тогда с родной земли
Встал солдат убитый.
Помолчал. Погоревал.
И - назло ожогам -
Грудь свою забинтовал
Он багровым шелком.
Слушайте! Это было на свете!
И солдат пронёс это знамя, как святыню.
Парня пуля не брала -
Сплющивалась пуля!
Ну, а ежели брала
В бешенстве напрасном -
Незаметной кровь была,
Красная на красном...
Вы, уважаемый Мединский, скажете, что это миф. А я отвечу, что нет, это сама жизнь, которой и надо учить молодое подрастающее поколение. Но Вы-то министр культуры, а не министр образования. Вы разоблачитель исторических мифов, не понимающий, что на них учатся, воспитываются. Вы видите "одну из величайших идеологических ошибок большевиков... в том, что, желая "до основания всё разрушить" и на пустом месте "новый мир построить", революционеры-романтики искренне насмехались над вековыми семейными традициями, старорусской традицией памяти и почитания фамильных предков" (стр. 65).
Вот так, без достаточного знания и создаются фальшивые мифы. Вы - министр культуры плохо знаете текст Интернационала. В нём нет слов "до основанья всё разрушить". В нём всегда пелось и поётся:
Весь мир насилия мы разрушим
До основания, а затем
Мы наш, мы новый мир построим,
Кто был ничем, тот станет всем.
Это враги народа, враги Интернационала кричат везде и всюду о том, что большевики хотели всё разрушить до основанья, а Вы повторяете вслед за ними эту глупость. Но я подозреваю, что Вы это делаете не по ошибке, а сознательно. Ваше отношение к революции семнадцатого года становится понятно, когда читаешь на стр.96 следующие строки:
"Революции происходят не тогда, когда всё очень плохо. Когда очень плохо, люди заняты другим - они думают о том, как выжить... революции зачастую происходят именно тогда, когда становится легче. Когда человек вздохнёт, осмыслит пережитое, проникнется мыслью о всеобщей несправедливости... вот тогда у него сжимаются кулаки, он берётся за булыжник - оружие пролетариата".
Стало быть Стенька Разин, Емельян Пугачёв выводили народ против царя, когда народу стало полегче жить? Вы это хотите сказать? 9 января 1905 года тысячи рабочих фабрик и заводов Петрограда пошли с петицией к царю и были расстреляны и растоптаны кавалерией. В забастовке в то время принимали участие сто пятьдесят тысяч рабочих Петрограда. Это от хорошей жизни? А с чего началась февральская революция семнадцатого года? С голодного бунта в Петрограде, а не от того, что стало легче жить. Человеку, интересующемуся историей, это должно быть известно.
Вы пишете в своём введении, что книга Ваша написана "для россиян. Для нас самих", а не для иностранцев, поскольку "автора терзает смутное подозрение, что вряд ли среднестатистический житель Лос-Анджелеса, Бристоля или Женевы, дрожа от нетерпения бросится в книжную лавку и, листая этот скромный опус, будет с изумлением восклицать: "Надо же! Оказывается, эти загадочные русские вовсе не пьют водку из самовара, чистят зубы по утрам и не покрываются холодным потом, услышав жуткую аббревиатуру "КГБ" Кто бы мог подумать!"
А что же здесь неправильно? Что Вас так удивляет. Разве наши великие русские писатели гуманисты не писали о русском пьянстве в деревнях? Да Вы почитайте сегодняшнюю книгу режиссёра Никиты Михалкова «Мои дневники 1972-1993» о его службе во флоте на Дальнем Востоке. Там, во-первых, он сам с товарищами бесконечно пьёт спирт, а, во-вторых, описывает, как местное население пьянствует беспробудно. Разумеется, у него не всё правда, но, как говорится, нет дыма без огня.
И зубы у нас не все чистят по утрам. Некоторые чистят
вечером, а иные совсем не чистят. Бывают и такие. А что касается холодного пота при произнесении "КГБ", то ведь и Вы пишете о страхе перед этой организацией в Вашей семье, о том, что бабушка Вашей матери была дочкой зажиточного прусского "сельского капиталиста", "но в семье об этом говорить не любили - нехорошо, когда у офицера командного состава Советской армии (моего отца) вдруг в родственниках обнаружилась чистокровная немка, да ещё с кучей родственников, наверняка бежавших в Западную Германию".
Стало быть и Вы боялись, что об этом прознают в КГБ. Тем самым Вы подтверждаете миф, который якобы хотите развенчать. А на самом деле в КГБ, несомненно, знали о Вашей прабабушке и родственниках, но мудро решили не трогать отца, ибо у него ничего преступного не было. Вот в чём правда.
У меня, например, дед был по происхождению молдавский дворянин, управлял имением помещика, и его чуть было не расстреляли после революции, да вступились за него крестьяне, утверждавшие в своём письме, что он был справедливым и добрым человеком. И никаких преследований ни его сын, ни его внуки со стороны властей не имели.
Так что мифы мифам рознь. Вы иной раз правильно опровергаете мифы, но порой сами создаёте новые, особенно когда пишете о Советской власти. Я ещё только начал читать Вашу книгу, но мне она уже очень не нравится тенденциозностью, неграмотным отражением многих фактов с позиции советскофобии, с позиции любви к царю и богу.
ОСОБАЯ РУСОФОБИЯ МЕДИНСКОГО
Нет, на самом деле, министр культуры России в своей книге «Мифы о русском пьянстве, лени и жестокости» выступает в роли борца с русофобией, которая появляется в странах Запада, по мнению автора, не случайно, а по вполне объективным экономическим причинам. В главе «Основа для чёрного мифа о России» на стр. 153 пишется:
«В эпоху древней Руси разные области Европы жили слишком изолированно. В XIV-XV веках Европа только приближалась к границам Руси. А в начале XVI столетия, после завоевания Псковской земли, централизованное государство Российской, Московия, становится реальным конкурентом Запада. И экономическим конкурентом, и геополитическим.
Россию начинают бояться. И принимают меры, порой не особо корректные».
И действительно, разве можно считать корректными по отношению к России действия Ливонского ордена, который приказал задержать и посадить в тюрьму российского посла Шлитте, опасаясь усиления военного потенциала России, когда в 1547 году Иван Грозный поручил тому «завербовать в Европе и привезти в Москву докторов, которые умеют ходить за больными и лечить их», а также других специалистов разных областей добычи полезных ископаемых, мастеров ружейного дела, строительства городов и т.д.?
Такая же судьба постигла вторую группу ремесленников, руководителей которых Иоганна Цегендера и Вольфа из Страсбурга посадили в заключение на пять лет, взяв клятву не пытаться пробраться в Московию (стр. 155).
Правда, на стр. 177 автор начинает главу «Страх и предубеждение» с фразы «В 1700 году Россию ещё не боятся».
То есть в шестнадцатом веке её начинают бояться, а в начале восемнадцатого ещё не боятся. «Но вот наступают годы Семилетней войны 1756-1763 годов. Российские вооружённые силы наголову громят одну из сильнейших армий Европы – армию Пруссии» (стр. 177). А через две страницы даётся описание этого периода «Семилетняя война – время невиданной активизации всех негативных стереотипов, извлечение на свет божий всех скверных суждений, всех отрицательных мнений о России и русских.
Середина – конец XVIII века – время формирования основных политических мифов о России, трансформация литературных и бытовых мифов в политические. Тех самых, которые до сих пор невероятно мешают нам жить» (стр. 180).
Но не кажется ли странным ожидать от Европы хвалебных песен о России, когда её армия победоносно входит в Берлин, который ничем самой России тогда не угрожал? Россия отстаивала свои имперские интересы и интересы других воюющих с Пруссией государств. Кому же это понравится? И кто же не станет говорить пакости о своём враге? Мы ведь тоже не ругали Германию, а даже заключили с нею мирный договор и приглашали её специалистов в свою страну, и успешно торговали с нею до последнего дня, когда она вероломно напала на Советский Союз, преследуя имперские цели. И антифашистские статьи появлялись в нашей печати крайне редко, несмотря на разгул фашизма в Германии, хотя в ней самой было немало немцев, боровшихся в то время с фашизмом, объединившихся в подпольную организацию «Красная капелла», о трагической судьбе которой написал в своём дневниковом романе «Мемориал» чисто случайно избежавший смертной казни участник этой организации писатель Гюнтер Вайзенборн. Зато после нападения на нас мы уже камня на камне от фашистов не оставили, тогда как даже сегодня есть немало приверженцев фашизма. И это вполне естественно. Врагов никто не уважает.
Однако цель моей статьи состоит не в том, чтобы оспаривать объективность докторской диссертации Мединского, которую, по словам автора, он изложил, если можно так выразиться, в популярном виде, материал которой «хотелось донести до читателя, но давать научный текст в адекватном «диссертационном виде» значило бы подвергать читателя испытанию». И продолжает далее на стр. 499: «Я постарался найти компромисс и адаптировал текст, сократил его в два раза, убрал две с половиной сотни отсылок к источникам и дал заголовки, которые, конечно, немыслимы в научном исследовании».
Задача же моя заключается лишь в том, чтобы показать, как нынешний министр культуры России, справедливо пытаясь опровергать чёрные мифы о российской истории, о русском народе, борясь с русофобией, в то же время сам создаёт новые нелицеприятные мифы об истории России, сам русофобствует, боясь объективной истории не только страны советов и пролетарской революции, а их он, чувствуется, просто ненавидит, но и их предыстории, прогрессивной русской литературы; представляя русский народ в этаком унизительном положении послушного соглашателя с иностранцами во всём том плохом, что они говорят о России, о русском пьянстве, лени и жестокости.
На стр. 384 прямо пишется: «Мы и сами легко говорим о себе плохо и иноземцам не мешаем. Нас поносят, а мы поддакиваем». А вот он, Мединский, хороший человек, он-де любит Россию и доказывает иностранцам и самим русским, что в России пьют меньше, чем за рубежом, и водку изобрели не в России, не Менделеев, как убеждает В.В. Похлёбкин, а кто-то другой и в другой стране (правда, автор не знает, кто и в какой стране); Иванушка-дурачок, который ездит на печи, чтобы не ходить пешком, на самом деле герой плохой сказки, пропагандирующей лень русского человека, тогда как на самом деле народ наш великий труженик; а русские цари были вполне добрыми и казнили только тех, кто шёл против их власти, – на порядок меньше, чем западные правители.
Но я хочу задать вопрос автору этого докторско-диссертационного опуса, определяющего степень жестокости властителей статистическими методами. Какое нам дело до жестокостей в других странах, если жестокость происходит у нас? Разве тот факт, что у других жестокости больше, может радовать тех, кто испытывает жестокость у себя?
По поводу казни декабристов автор вспомнил с иронией советский фильм «Звезда пленительного счастья»: «Барабанная дробь, виселица, тела повешенных… Снято хорошо, фильм делал мастер. Когда смотришь – мурашки бегут по коже. Сразу вспоминается прозвище – Николай кровавый!!! Ах, это о другом тиране-сатрапе?! Ну, тогда вот – «Николай Палкин»!» (стр. 376).
Да, Николаем Палкиным царя Николая I прозвали с подачи русского писателя демократа Александра Герцена за то, что тот, придя к власти в стране, наводил «порядок», применяя с особым пристрастием шпицрутены, когда осуждённого прогоняли сквозь строй солдат, наносящих ему удары по оголённой спине длинными гибкими прутьями, отчего далеко не каждый наказываемый оставался в живых. Вот и после декабрьского восстания, помимо пятерых повешенных (за что царь получил в России прозвище «вешатель») и ста двадцати сосланных на каторжные работы в Сибирь участников дворянского сословия, более двухсот солдат участников восстания были приговорены к «проводу сквозь строй» и более четырёх тысяч отправлены воевать на Кавказ.
Мединского восхищает «милосердие» государя и он пишет: «Действительно, если не считать несчастных солдат, обманутых заговорщиками и убитых во время боевых действий при подавлении мятежа, количество жертв «Николая Палкина» – пять человек. Точнее – 125, ведь Николай, как известно,
Едва царём он стал,
То разом начудесил:
Сто двадцать человек тотчас в Сибирь сослал
Да пятерых повесил.
Даже в этих поэтических строках – осуждение. А что уж потом устроила либеральная интеллигенция! А потом – большевистская история: мол, «ознаменовал восшествие на престол кровавой расправой с лучшими представителями… лично допрашивал декабристов».
Ну, слава богу, хоть не додумали, что ещё лично пытал. Пытки, кстати, вообще были ни к чему: дворяне заговорщики наперегонки каялись, сдавая с потрохами и себя, и товарищей по заговору. Так что Николаю на допросе было достаточно суропить брови и качать головой: как, мол, не стыдно вам, дети мои» (стр. 377-378).
Вот такую, с позволения сказать, лапшу на уши вешает читателю министр культуры, пытаясь создать новый миф о славной странице истории России. Великий русский писатель Фёдор Достоевский писал: «Целый мир не стоит и одной слезы ребёнка». А сколько детских слёз пролито по безвременно ушедшим в мир иной их отцам – казнённым в 1825 году декабристам, расстрелянным в 1905 году на Сенатской площади простым людям, шедшим с петицией к царю о тяжёлой жизни, или на Ленских приисках в 1912 году? Разве можно оправдывать эти действия тем, что, например, как пишет автор, «В 1848 году во Франции пришёл к власти Наполеон III. Этому предшествовали события, которые в школьном курсе истории называют Революцией 1848 года.
Так вот, во время этого мятежа и сразу после его подавления в одном только Париже было повешено по приговорам военно-полевых судов свыше 10 000 человек! «Почувствуйте разницу!».
Автор этих слов – явный опровергатель истории, называет мятежом французскую Революцию, оказавшую огромное влияние на освободительное движение многих европейских стран, а русских декабристов, – жертвовавших своими жизнями во имя замены самодержавия на конституционную монархию или республику, создание конституции и парламента, отмены крепостного права, – назвал раскаявшимися заговорщиками. Его не смущает тот факт, что вся Россия пришла в патриотическое движение после декабря 1925 года, написаны сотни, если не тысячи произведений, посвящённых этому событию, и крепостное право на Руси было-таки отменено, и Революция 1917 года произошла не без влияния декабристов. Помните Пушкинские строки, адресованные арестованным декабристам «Послания в Сибирь»: «Не пропадёт ваш скорбный труд и дум высокое стремленье», или в обращении «К Чаадаеву»:
Товарищ, верь: взойдёт она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
И великий поэт оказался прав. А мне хочется напомнить ещё одну цитату о декабристах, которая Мединскому, как историку, должна быть хорошо знакома:
«Чествуя Герцена, мы видим ясно три поколения, три класса, действовавшие в русской революции. Сначала – дворяне и помещики, декабристы и Герцен. Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа. Но их дело не пропало. Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию.
Её подхватили, расширили, укрепили, закалили революционеры-разночинцы, начиная с Чернышевского и кончая героями «Народной воли». Шире стал круг борцов, ближе их связь с народом. «Молодые штурманы будущей бури» – звал их Герцен. Но это не была ещё сама буря.
Буря, это – движение самих масс. Пролетариат, единственный до конца революционный класс, поднялся во главе их и впервые поднял к открытой революционной борьбе миллионы крестьян. Первый натиск бури был в 1905 году. Следующий начинает расти на наших глазах».
Вы правильно догадались – эти слова написаны В.И. Лениным в статье «Памяти Герцена», опубликованной в ж. «Социал-Демократ, № 26 от 25 апреля 1912 г. Но у Мединского к Ленину и Октябрьской революции особо негативное отношение, и о них он не раз вспоминает в своей книге. Ему бы хотелось возродить монархию с хорошими добрыми царями, такими, например, как Николай II, который в ответ на революционную ситуацию 1905 года (автор её называет её просто волнениями) «пошёл навстречу народу – я имею в виду провозглашение гражданских свобод, выборы в Государственную думу, свободу организаций и так далее» (стр.97).
И такой же добрый, по мнению Мединского, был король Франции Людовик, который вместо того, чтобы арестовать, как ему советовали, взбунтовавшихся депутатов, приказал всего лишь закрыть зал заседаний и не пускать туда смутьянов. Этот факт явился для автора новым поводом, чтобы просто так лягнуть большевиков, и он безапелляционно заявляет: «Окажись на месте короля Троцкий или Ленин, я думаю, они не ограничились бы вывешиванием замка. Послали бы пару экипажей слегка подвыпивших матросов-железняков, которые запросто штыками разогнали бы всю эту камарилью» (стр. 97).
Вот где просматривается русофобия, причём не зарубежная, а российского министра культуры. Разумеется, большевики были горячими и нетерпимыми, но к явным врагам народа. Что, например, они сделали с членами Государственной думы в октябре семнадцатого года? Арестовали, сообщив: «Кончилось ваше время». И если началась в стране гражданская война, то не они её организовали, а их «оппоненты», не согласные с установлением народной власти.
А к вождю мирового пролетариата Ленину русский крестьянский поэт Сергей Есенин своё отношение проявил в следующих искренних душевных строках:
Застенчивый, простой и милый
Он вроде сфинкса предо мной.
Я не пойму, какою силой
Сумел потрясть он шар земной.
Но он потряс. Шуми и вей,
Крути свирепей непогода!
Смывай с несчастного народа
Позор острогов и цепей.
Понятное дело: Мединскому, как воцерковлённому после перестройки человеку, неприятно читать эти строки, но Есенин не подстраивался под своё время, писал с крестьянской простотой всё, что думал. Смерть вождя тронула его душу и он писал:
И вот он умер. Плач досаден.
Не славят музы голос бед.
Из медно лающих громадин
Салют последний даден, даден:
Того, кто спас нас, больше нет.
Его уж нет, а те, кто вживе,
А те, кого оставил он,
Страну в бушующем разливе
Должны заковывать в бетон.
Для них не скажешь – Ленин умер.
Их смерть к тоске не привела.
Ещё суровей и угрюмей
Они творят его дела.
Вот как относился простой народ к Ленину. А Мединский ёрничает. Чувствуете разницу?
Однако у автора книги, выросшего в советское время, закончившего Московский государственный институт международных отношений, казалось бы, ратующего за Россию, проявляется совершенно неадекватное отношение к её истории и к личностям, делавшим эту историю. Так, например, он ни во что не ставит тех, кто создавал наше великое государство, которым благодарное потомство устанавливает памятники. Как вы думаете, читатель, кого из выдающихся исторических личностей министр культуры Мединский считает первопричиной революции семнадцатого года?
Уверен, что не прочитавший рассматриваемую книгу человек никогда не догадается. Оказывается, по мнению автора, таким лицом является Пётр Первый, чей портрет, тем не менее, повесил у себя в кабинете обожаемый автором президент России Владимир Путин, о чём упоминает сам же Мединский. И, не смотря на уважительное отношение президента к великому предшественнику, автор пишет о нём как о ничтожном человеке, давшим стране только плохое, а всё хорошее об этой личности, якобы, создали мифологи.
На стр. 172 так и пишется: «Мифы о личности Петра и эпохе «петровских реформ» стали важной частью официальной и народной российской исторической мифологии. Собственно, мифы о Петре начинаются уже со слова «реформы», большую часть которых начал не он, а его брат, отец и даже дед. Но все они упорно приписываются Петру».
Я обращаю внимание на слова «большую часть», начал не Пётр, а его предки.
Но, если даже и так, то, стало быть, какие-то реформы вводил и сам Пётр, да и начатые не им продолжал он. Так почему же его нельзя назвать реформатором? Только потому, что таково желание Мединского – опровергнуть русскую историю, чтобы возвысить себя в качестве нового историка? И причём тут тогда иностранцы с их мифами о России, если сам высокопоставленный россиянин кроет русскую историю, на чём свет стоит? Мол, Пётр Первый и флот российский развалил, а не создал (стр. 162), и картофель в Россию не он завёз, а до него. Правда, из Голландии он привозил-таки пакеты с картошкой (стр. 168). И пьянство на Руси введено именно Петром (стр. 306-307). Ну и, конечно, революция пришла к нам из-за него.
Прошу прощения у читателя за несколько длинноватую цитату из книги Мединского:
«Ещё одна «гениальная» петровская реформа – он умудрился официально потребовать от священников РАСКРЫТИЯ ТАЙНЫ ИСПОВЕДИ. Это превращало церковь в систему более страшную, чем КГБ. И менее уважаемую.
Лично я уверен, что уничтожение авторитета церкви – одна из важнейших причин, по которым не сложилось в России настоящего гражданского общества. Такого, при котором нельзя войти в парламент и арестовать депутатов. При котором власть монарха ограничена, а личность обладает неотъемлемыми правами.
При первых Романовых к такому открытому обществу медленно, но неуклонно шла Россия. При Петре движение в сторону гражданского общества остановилось.
Не было доверия к церкви, церковь лишилась морального авторитета.
Во многом именно идиотское, если не сказать сатанинское, решение подготовило настроения общества к 1917 году.
Такая власть не уважалась и отвергалась.
Нет Бога.
Значит, ВСЁ дозволено» (стр. 171).
Не правда ли, странное умозаключение? Я, например, в церковь не хожу, но не считаю, что всё всем позволено. Законодательство не зависит от вероисповедания. Закон существует для всех. И при первобытнообщинном строе, задолго до возникновения христианства и других религий, существовали законы, обязательные для каждого в той или иной общине. Постепенно они совершенствовались с развитием общества. И оттого, что люди открыли для себя бога в виде Христа, Аллаха, Кришны и многих других священных для них личностей, мир добрее не стал. Не стану спорить по поводу значения раскрытия тайны исповеди в церквях. Сам никогда не исповедовался и для меня это не имеет никакого значения. Но заявление о том, что этот факт подготовил настроение общества к 1917 году мне кажется абсурдным, высосанным из пальца.
Другое дело, что коммунисты, придя к власти, не отменяя религию как таковую, стали объяснять людям, что религия является опиумом для народа. И мне думается, что автор, называя решение Петра сатанинским, просто подвергся отравлению этим опиумом, хотя я убеждён, что в советское время он в числе верующих не был, а причислил себя к таковым по чисто конъюнктурным соображениям, стремясь на перестроечной волне к олимпу власти. Но это моё сугубо личное мнение.
Создавая свои негативные мифы о России, автор не брезгует ничем. Он обливает грязью даже великих русских писателей, которые, де, не могли описать типичных представителей русского народа, в отличие от западных писателей, таких, например, как Голсуорси и Гюго. Вот как он отзывается о российских писателях:
«Беспочвенные интеллигенты обладали тревожным, нервным сознанием. Они отражали своё видение мира, свои чувствования и поневоле навязывали их всему народу. Они «отражали действительность» не только за себя, но и за те 98% населения, которые не писали да и не читали книг» (стр. 192).
Тут автор опять ударяется в статистику. Никак не может без неё обойтись и в литературных изысканиях.
«Мы, повторяюсь, часто учим историю 2-3% населения так, словно это история всего народа.
Но точно так же мы изучаем Обломова, Безухова или Раскольникова, словно они – типичные представители народа…
А для кого типичен Обломов? Кто, кроме богатых помещиков, мог бы повторить судьбу Обломова? Никто.
А богатых помещиков во всей Российской империи в 1850 году – 10 тысяч. И это на 90 миллионов населения.
Манилов? Ноздрёв? Типичные помещики?
Князь Болконский, Пьер Безухов? Это не просто дворянство, не просто помещики. Это – самая верхушка аристократии, люди с княжескими титулами, фантастическими богатствами…
Базаров? Ещё менее «типичен», потому что таких – вообще считаные сотни во всей громадной империи…
Герои Чехова? И сколько их, уныло рефлексирующих, скучно нудящих и пусто болтающих интеллигентов? На всю Россию к началу ХХ столетия было ли их хотя бы тысяч десять?» (стр. 192-193).
Не может не поражать в этих цитатах примитивизм подхода автора к литературе. Выходит, по мнению автора, исходя из статистических данных, об этих героях и писать не следовало? Или их книги не стоит изучать на уроках литературы по причине, как он считает, нетипичности героев? Просто поразительно! Да известен ли министру культуры хотя бы термин «обломовщина»? Он вошёл во многие словари. Позволю себе процитировать Википедию: «Обломовщина, по имени героя романа Ивана Гончарова «Обломов» — нарицательное слово для обозначения личностного застоя, рутины, апатии, и, в частности, лености». Ну, как же можно назвать героя «нетипичным», если даже в разговорной речи зачастую можно услышать: «Что ты, как Обломов, в самом деле?», и всем это понятно.
А кому не известен термин «маниловщина», произошедший от Манилова из «Мёртвых душ» Гоголя? Например, Сталин в одной из своих речей, говоря о революционном размахе в России, сказал: «Но он имеет все шансы выродиться на практике в пустую "революционную" маниловщину, если не соединить его с американской деловитостью в работе». (См. «Об основах ленинизма. Лекции, читанные в Свердловском университете» т. XXVII, с. 50-51).
И какой бы процент по своему статусу и положению в обществе ни занимали описываемые в литературе герои, по своим характерам они русские, и положительные и отрицательные черты их присущи русскому человеку.
Кстати о положительном герое. Автор на стр. 198 своей книги пишет: «Порой кажется, что во всей русской литературе того времени есть только один положительный герой, на которого молодёжь могла бы равняться без оглядки – всё тот же Андрей Болконский. Да и тот рано погибает». Хотя страницей раньше этот же автор писал: «То ли не могли мы после 1917 года спокойно признаться, что элита русского дворянства, все эти Фамусовы, Скалозубы, Онегины, Печорины ничуть не в меньшей степени проявляли мужество и «массовый героизм», чем воспетые Герасим Курин и Василиса Кожина, то ли просто не умеем гордиться самими собой».
Я полагаю, что автор сам не умеет и не хочет гордиться русской литературой, сетуя на то, что в ней, якобы, отсутствуют положительные герои и описывается лишь элита общества.
Но можно привести множество примеров положительных героев в литературе того времени, которых почему-то не видит Мединский. Начнём хотя бы со стихотворения Кондратия Рылеева «Иван Сусанин» о русском национальном герое, крестьянине, ценой своей жизни спасшего царя и Россию. Его слова перед смертью от рук палачей, которых ему удалось завести в глухую чащу леса, говорят о силе русского духа:
Предателя, мнили, во мне вы нашли:
Их нет и не будет на русской земли!
В ней каждый отчизну с младенчества любит
И душу изменой свою не погубит.
Не случайно о его подвиге Михаил Глинка написал целую оперу «Иван Сусанин».
Историк и писатель Николай Карамзин написал, – правда, не закончил, – роман «Рыцарь нашего времени о формировании в духе героизма молодого человека. Его роман явился как бы предтечей к замечательному роману о Печорине «Герой нашего времени» Михаила Лермонтова. В юности это было одним из моих любимых произведений, когда я даже старался подражать в чём-то Печорину, мужественному офицеру русской армии. Примером для подражания нашим современникам может служить и образ Чацкого из комедии Грибоедова «Горе от ума». На фоне Фамусова, Молчалина и Скалозуба Чацкий выглядит настоящим героем, любящим и понимающим русский народ.
Не менее интересна и повесть-сказ Николая Лескова «Левша» о тульском народном мастере, сумевшим подковать зарубежную металлическую блоху. Тут видна явная гордость писателя русскими умельцами. Замечательны герои произведений Ивана Тургенева Базаров и Рудин. Это разночинцы, передовые люди своего времени.
С большим волнением читаются рассказы Константина Станюковича «Максимка» о том, как матрос Лучкин усыновляет мальчика арапчонка, или «Севастопольский мальчик», в котором рассказывается о героизме русских солдат при обороне Севастополя во время Крымской войны 1853-1956 годов.
Трогают до глубины души описания детей подземелья в одноимённой повести Владимира Короленко. Любовь друг к другу, к бедным и несчастным детям, это ли не главное в воспитании подрастающего поколения, что и преподносит нам писатель Короленко в художественной форме? Его герои, несомненно, носят положительный характер.
Я привёл лишь несколько примеров из русской литературы XIX века о героизме и душевности русского народа, но им несть числа и не замечать их русофобствующему министру культуры просто непозволительно.
Ну и никак нельзя не сказать о романе Николая Чернышевского «Что делать» с его уникальным героем Рахметовым. Я думаю, немало находилось читателей этого романа, которые мечтали воспитывать свою волю подобно Рахметову, спавшему даже на гвоздях, чтобы испытать себя. Он был дворянином, но ушёл в народ и по-настоящему был ему предан, боролся за его светлое будущее. Как же не подражать такому герою, народному любимцу?
Но Мединский высказывает своё особое мнение по этому поводу. «Все романы Писарева и Чернышевского мало того, что невыносимо скучны, они исследуют какую-то исчезающую, незначительную прослойку людей». Однако на самом деле эта прослойка отнюдь не была исчезающей, а ширилась с каждым днём, помогая рождению революции, которую так боится русофоб Мединский. И он же сам пишет на той же 202 стр., что «На романе воспитывались целые поколения революционеров», но продолжает на следующей странице, что без этого романа «Может быть, было бы несколькими отчаянными революционерами меньше? И, соответственно, несколько тысяч русских людей сохранили бы свои жизни?».
Вот, оказывается, в чём дело. Автор книги выражает протест революциям по той причине, что в ней гибнут люди. А то, что миллионы нищих людей царской России гибли от голода и бесправия – это его не волнует, то, что революция принесла свободу и равноправие людям, родила новое общество, – где человек человеку друг, товарищ и брат, – создавшее быстро развивающееся государство, – этого он не заметил.
На стр. 202 автор откровенничает: «Лично на мой взгляд, роман Чернышевского «Что делать?» – предельно занудная книга. Хотя Ильич так не считал. Ленина эта книга «глубоко перепахала». Летом 1888 г. он якобы перечитал её «раз пять». Воистину великий был человек. (Смайл)!!!».
Автор этих слов не понимает низости своего высказывания. Он противопоставляет себя – человека, который считает роман Чернышевского «занудной книгой», Ленину, иронизируя над тем, что ему настолько понравился этот роман, что он перечитал его пять раз, за что Мединский саркастически называет Ленина «великим человеком», добавляя английское слово «смайл», что означает «улыбка».
Противопоставление явно не в пользу Мединского. Читая его перлы о Ленине, мне приходят в голову строки известной басни Крылова «Слон и Моська», особенно концовка:
Вот то-то мне и духу придает,
Что я, совсем без драки,
Могу попасть в большие забияки.
Пускай же говорят собаки:
"Ай, Моська! знать она сильна,
Что лает на Слона!".
Ленин велик тем, что сделал, и его никогда не вычеркнуть из истории, какие бы Моськи на него ни лаяли. Правильно писал Владимир Маяковский:
Время,
снова
ленинские лозунги развихрь.
Нам ли
растекаться
слёзной лужею, –
Ленин
и теперь
живее всех живых.
Наше знанье –
сила
и оружие.
Мединскому это хорошо известно, однако он боится правды истории и потому вуалирует свою собственную русофобию за лозунгами борьбы против мифов, создаваемых иностранцами. Да, чёрные мифы, создаваемые о России за рубежом, – это политика, объясняемая экономикой, страхом конкуренции. Но эти мифы легче развенчать, чем наши собственные чёрные мифы о собственной истории и культуре, чему, к сожалению, способствует данная книга особого русофоба Мединского, фобия которого тоже имеет экономическое объяснение. Ведь за эту современную фобию ему платят. А возвратись в страну советское время, что, несомненно, случится когда-нибудь, и русофобия Мединского сразу исчезнет. Такой он человек, я думаю.