Шли с Витей на моторке по Мокше-реке. С нами еще один тип, лет сорока, зовут Коля, руки в мазуте, лицо в вечном загаре, голова в петушке.
Нос плоскодонки поднимался и падал, шлепался об воду, обдавая мокрой пылью лица. Витя рулил на корме, и когда я поворачивался, товарищ его неизменно растягивал губы в улыбке. Да, ага, вот так у нас тут, гляди, морда городская.
Через час почти ходу мы повернули и пошли с ревом прямо в берег.
- Пригнись! – заорал Витя, когда я уже собрался прыгать.
Врезались в кусты ивняка, а там узенький канал. На малых оборотах прошли по нему и оказались возле избушки.
Проверили ныреты, вспороли животы лобастым ротанам, костер развели.
Вечер крался. Цапля кричала. Красота вокруг была такая, что доставать фотокамеру было кощунством, оскорблением даже. Казалось, что Бог возьмет и обидится. Чего тебе, собака, надо, смотри, наслаждайся, запоминай.
Сварили ухи, водки выпили. Сидим у костра. В дубах кузнечики.
Опять выпили. И про реку поговорили.
Я рассказал, что мокша в переводе с одного древнего языка значит освобождение, не в смысле от тела бренного, а когда еще тут, в земной жизни, преодолеваешь, пытаешься освободиться от понтов, жалений себя, заботой о ком-нибудь.
Мужики помолчали, выпили еще ... Затрещал в мокрых травах коростель.
И тут Витин друг лег спиной на траву и говорит:
- Эх, щас бы притянуть вон ту звезду и написать на ней че-нибудь.
- Например? – спросил Витя.
- Ну, например, х...й.
- Вот, пожалуста, - сказал Витя. - Освободился, б...ть. От мозгов.
- Да не, ты не понял, это как бы сказать... в переносном смысле, поэтичном, как послание человечеству.
Проговорил он. И сам себе удивился.