Москва 1937 года — не только город рыскающих по ночным улицам «черных марусь», бесконечной череды судебных процессов над врагами народа, но и город простых людей, которые ходят ее улицам, учатся, работают, любят и грустят. Может, немного больше, чем жители других городов, они боятся шума автомобильных моторов по ночам, но большинство все равно верит, что и этот шум нужен родному городу: кругом так много врагов!
Доминируют в настроении москвичей не страхи (страхи прячутся в подсознании, их не видно), а трудовой энтузиазм и гордость за свой город, столицу самой справедливой, самой счастливой на свете страны. Страны, в которой нет помещиков и капиталистов, нет места эксплуатации человека человеком. Оглянитесь вокруг. Европа, за исключением государств с фашистскими режимами, все еще не освободилась от тисков экономического кризиса. Люди умирают от голода, болезней, нищеты. Безработица… А в Советском Союзе с ней покончено раз и навсегда, каждый день вводятся в строй новые заводы, шахты, рудники… И Москва — столица этой страны счастья. Москва — лучший город Земли!
Каждый, кто приехал в Москву, может стать и рабочим, и техником, и даже наркомом. Стране нужны рабочие руки, нужны грамотные специалисты. Но не просто рабочие руки, а руки энтузиастов, руки сознательных рабочих, готовые к трудовым подвигам. Не во имя добывания личных благ, а во имя интересов страны, во имя интересов партии (что, в принципе, одно и тоже). И специалисты стране нужны не простые (не гнилые интеллигенты, как в странах капитала), а специалисты-патриоты, готовые трудиться на благо общества, не думая о материальном вознаграждении, жертвовать, если надо, собой и своими подчиненными ради торжества идей Ленина-Сталина!
Воспитать таких рабочих и специалистов — главная задача ВКП (б). Кадры, в конечном итоге, решают все. Так сказал Сталин. И это действительно так. Во всех трудовых коллективах, в каждом государственном учреждении образованы ячейки ВКП (б). Они разъясняют на местах политику партии, организуют митинги, демонстрации и другие массовые мероприятия в поддержку тех или иных партийных (а значит, государственных) инициатив. В учебных заведениях созданы целые кафедры, призванные обучать студентов материалистической философии, социалистической экономике и коммунистической идеологии. Студенту закрыта дорога к будущей специальности, пока он не овладеет знанием перечисленных выше предметов и не докажет на экзаменах свое умение мыслить по-сталински. Кроме того, созданы специальные партийные школы, училища, университеты, в которых наиболее сознательных граждан учат идейно воспитывать других, менее сознательных. Даже в дошкольных детских учреждениях будущие граждане страны Советов по разработанным методикам играют в патриотические игры, читают на утренниках патриотические стихи и, сидя на горшках, мечтают о трудовых и боевых подвигах во имя родины.
Но всех перечисленных мер явно было бы недостаточно для воспитания нового человека. Чтобы ежедневно испытывать трудовой энтузиазм и проявлять патриотизм, гражданину страны Советов мало знать о том, как в капиталистических стран угнетают простых людей, мало слышать и читать о мудрости, человечности, скромности сидящих в Кремле вождей. Знания ума должны быть подкреплены знаниями сердца, рожденными в муках творчества, в полетах фантазии.
Управляться с нематериальными муками и полетами «инженеров человеческих душ» партии гораздо сложнее, чем заниматься пропагандой. Но где партия, где Сталин — там победа. Совместными усилиями коммунистов и передовой рабоче-крестьянской интеллигенции в огне революции, в жарких схватках Гражданской войны и суровых буднях социалистического строительства родился и окреп новый жанр искусства — социалистический реализм. Простые люди, попадая в мир стихов Владимира Маяковского, Эдуарда Багрицкого, сопереживая героям книг Фурманова и Горького, отождествляя себя со «Строителями» Дейнеки, «Братишкой» Богородского, «Коммунистами» Иогансона, незаметно, исподволь сами переполняются приливом патриотизма и трудового энтузиазма.
Но, к сожалению, не все люди одинаково воспринимают искусство, и не все верят пропаганде. Все еще находятся среди советских людей отщепенцы, которые, несмотря на вышеперечисленные меры, плохо проникаются энтузиазмом, не становятся патриотами и тем самым смущают нормальных граждан. Вот почему должны ночами разъезжать по московским улицам «черные маруси». Конечно, бывают и ошибки — арестовывают не тех, кого надо. Но лес рубят — щепки летят.
Главное, что отщепенцев становится все меньше и меньше, и все больше заметно энтузиастов на улицах Москвы 1937 года.
Москва! Как много в этом звуке…
Настя Воглина, закончив, несмотря на длительный перерыв в учебе, семилетку на отлично, уговорила мать отпустить ее учиться в столицу. Какое-то время Надежда Воглина сопротивлялась безумной затее дочери: денег на дорогу нет, а там еще и жить на что-то надо! Но дочь была упряма — не отпустила бы мать, сама б сбежала. Пришлось уступить. Разумеется, как и все советские дети, Настя была переполнена энтузиазмом и чувством гордости за свою страну. Если б потребовалось, она бы под пытками хранила военную тайну. Но поскольку и тайн не знала, и пытать ее было некому, то задача ставилась скромнее: приносить своим трудом максимальную пользу стране. Настя мечтала стать художницей. Ведь родине нужна красота? Ведь и о подвигах люди мечтают только потому, что подвиг — это красиво? Рисовать картины Настя хотела даже больше, чем совершать подвиги. Но в этом, конечно же, и самой себе признаться страшно…
Можно было бы поехать учиться в Псков, как советовала мать: и шансов на поступление больше, и от матери недалеко. Но разве Псков сравнишь с Москвой? А главное (что это главное, признаться еще страшнее, чем в предпочтении рисования пыткам) — где-то там, и Москве, живет сейчас человек, научивший ее видеть красоту даже в былинках, даже в движениях ветра…
И вот Настя добилась своего.
Москва встретила ее свистками паровозов, мчащейся по перрону в сторону вокзала толпой сошедших с поезда пассажиров и яркими лучами теплого июньского солнца. Носильщики, окинув профессиональным взглядом растерянную фигуру совсем юной девушки, почти ребенка, с рюкзаком на веревочках за плечами и большим матерчатым тюком в руке, спешили мимо в поисках более солидных и денежных клиентов.
Постояв минуту в немом оцепенении, Настя, наконец, тоже собралась с духом и, увлекаемая толпой, двинулась к станции метро. Двум неизвестно откуда вынырнувшим молодым людям, предложившим ей бескорыстную помощь по переноске тяжестей, она, проинструктированная матерью, как вести себя в подобных случаях, с ходу дала решительный отпор. Отказалась она и от услуг какого-то симпатичного прощелыги, предложившего совсем за смешную плату доставить и багаж, и Настю в любой конец города. В метро, купив картонный билет, она вновь смешалась с толпой и неожиданно увидела прямо перед собой отделанную дубом, двигающаяся вниз без остановки, лестницу. Разместиться с тюком на одной ступеньке эскалатора не было никакой возможности. Положить тюк впереди себя она боялась — вдруг вниз скатиться, а положишь сзади — воры подкрадутся. Выручил ее пожилой интеллигентный мужчина с бородкой, прошедший вперед, подхвативший тюк с пола и поставивший на ступеньку позади себя. Насте ничего не оставалось, как зажмурив глаза, ступить следом за мужчиной на убегающую в жерло метро лестницу.
Мужчина оказался честным: не убежал, подал Насте руку, когда ступеньки, уменьшаясь по высоте, заскользили под пол, другой рукой подхватил тюк, и они вместе вошли под своды огромного подземного дворца с расписанными цветной мозаикой стенами и потолком. В завязавшемся коротком диалоге мужчина подсказал ей, как добраться до художественного училища, на какой по счету остановке надо выходить и даже дал свой адрес и номер телефона, на случай, если Насте негде будет первое время жить.
В вагоне поезда метро оказался совсем другой мир, не похожий ни на суету вокзального перрона, ни на музейную гулкость вестибюля сказочно красивой подземной станции. Качающийся на стыках рельсов вагон представлял собой переполненный людьми необычный читальный зал, с шумом несущийся в черную пасть тоннеля. Почти каждый пассажир держал перед глазами газету или раскрытую книгу. «Как много в Москве умных людей! — восхищенно подумала Настя. — Но, если простые москвичи все сплошь умницы, то что говорить про тех, кто сидит за воротами Кремля?» Подумав о Кремле, она стала мечтать, как когда-нибудь, став знаменитой художницей, придет в Кремль, чтобы писать портреты вождей. Она зайдет в кабинет Сталина. Великий Сталин посмотрит на свой портрет и спросит: «А где же у нас рождаются такие таланты?» Настя улыбнется и ответит: «В Мологе».
Вспомнив о Мологе, Настя встревожилась: «Почему в газетах ничего не сообщают о том, что Сталин приказал не затапливать город? И о выставке картин мологских художников ничего не слышно… И про самого лучшего в мире художника Анатолия Сутырина… Что с ним случилось? Где он сейчас?»
Вагон под тускло освещенными сводами тоннеля стрелой летел к очередной станции-сказке. Москвичи читали свои газеты и книги. Стоявшие рядом с Настей в конце вагона двое молодых лейтенантов шепотом спорили о возможных причинах самоубийства начальника политуправления Красной Армии товарища Гамарника*, пытаясь как-то увязать это событие с процессом над восьмью военными** и январским судом над деятелями антисоветского троцкистского центра***. Никому не было никакого дела ни до Насти, ни до Мологи, ни до несостоявшейся выставки мологских художников.
«А может всему причиной мое письмо Сталину? — с ужасом подумала Настя. — Вокруг вождя было столько врагов и в Политбюро, и среди красных командиров… Письмо наверняка перехватили!» Она представила, как члены антисоветского троцкистского центра, недовольные тем, что их планы по уничтожению Мологи могут провалиться прочитав ее письмо, разослали по всей Москве лазутчиков, установили адрес, по которому проживал Анатолий, и ночью (непременно ночью!) напали на него спящего…
— …станция. Поезд дальше не пойдет. Просьба пассажирам освободить вагоны, — донесся откуда-то сверху строгий женский голос.
Настя очнулась от своих мрачных дум и с удивлением обнаружила, что кроме нее в вагоне никого нет. Занятая собственными фантазиями, она совсем потеряла счет остановкам, даже забыла название той из них, на которой по совету доброго мужчины с бородкой должна была выходить. Оглянувшись по сторонам, она поднялась с сиденья, надела рюкзак… Но только Настя взялась рукой за тюк, как поезд тронулся с места и, набирая скорость, снова помчался в темноту тоннеля, увозя с собой в неизвестность маленькую пленницу.
До здания Художественного училища Настя добралась лишь поздно вечером. На звонки и стук в двери ей никто не ответил. Усталая, голодная, она поставила рюкзак рядом с тюком на маленькую скамью под сенью двух огромных лип и, закусив губу, чтобы не разреветься, постаралась не спеша продумать, как ей быть дальше. Проще всего было бы пойти, постучаться в окно какой-нибудь квартиры на первом этаже близлежащего жилого дома и попроситься на ночлег. Но, говорят, москвичи — своеобразный народ: они страшно не любят, когда кто-нибудь просится к ним на ночлег. Что ж, в чужой монастырь со своим уставом не лезут. Есть более, по-московским меркам, приличный вариант: отправиться на поиски телефона, чтобы позвонить тому мужчине с бородкой. Мужчина ведь сам приглашал ее в случае чего не стесняться, ехать к нему. Настя достала из кармана кофточки клочок бумажки с записанными рукой мужчины его именем, фамилией, домашним адресом и телефоном. Повертела, раздумывая, клочок в руках. Ехать в гости… Снова надевать на плечи рюкзак, поднимать оттянувший обе руки тюк, втискиваться в дверцы автобуса или трамвая, идти неизвестно в какую даль… Все это было уже выше ее сил.
Вздохнув, она смирилась со своим бесприютным положением, положила бумажку с адресом мужчины назад в карман кофточки, сразу успокоилась, развязала стягивающие тюк уголки полотна, достала из его глубин свернутое трубочкой демисезонное пальто, теплую шерстяную шаль. Снова завязала уголки полотна, составила тюк вместе с рюкзаком на тротуар и устроилась на ночлег прямо на скамейке, подложив под голову пальто и укрыв ноги шерстяной шалью.
Сморенная впечатлениями бесконечно долгого дня, уснула она мгновенно и, наверное, проспала бы так до прихода в училище первых работников или преподавателей, если бы не разбудившие ее шум и крики на улице.
— Негодяи! Негодяи!! Вы никакие не наркомвнутдельцы! Вы… Вы… Фашисты — вот вы кто!!! — кричала, выбежав на проезжую часть улицы, какая-то женщина вслед трем мужчинам в форме.
Мужчины — двое рядом, один метрах в трех впереди — вели к фургону с надписью «Хлеб» молодого парня настиного возраста, заломив ему руки за спину. Рубашка у парня была разорвана, из разбитого носа текла тоненькая струйка крови. Сзади них, отчаянно лая, бежала маленькая собачонка, норовя укусить кого-нибудь из мужчин за голенища сапог.
— Да утихомирь ты ее, Петро! — взмолился один из державших парня мужчин к тому, который шел впереди.
Передний мужчина обернулся, сделал шаг в сторону, встал спиной к фургону, широко расставил ноги и, достав наган, почти не целясь, выстрелил в собачонку.
Та, жалобно завизжав, отчаянно закрутилась на одном месте. Преследовавшая мужчин женщина остановилась. На мгновенье приложила ладонь ко рту, как бы запрещая себе кричать, и тут же бросилась на помощь к собачке:
— Салли! Салли! За что же они, паразиты, тебя, такую маленькую, такую беззащитную, из пистолета…
Петро, недобро ухмыльнувшись, снова поднял дуло нагана и прицелился в женщину.
— Помогите! Убивают!! — закричала в ужасе Настя. Затем, поспешно схватив шаль, бросилась бежать по траве вдоль тротуара прочь от страшного места.
— Стой! — закричал ей вслед Петро.
Настя оглянулась, увидела, что чекист, оставаясь на месте, целится ей вслед, и, бросив в его сторону шаль, нырнула в зелень отделявших газон от тротуара кустов.
— Стой, каналья!!! — снова крикнул Петро и выстрелил.
Звук выстрела прибавил прыти девичьим ногам. Настя свернула в какой-то дворик, с налету преодолела невысокий заборчик, выбежала на параллельную улицу, оглянулась, нет ли сзади погони, затем, увидев на противоположной стороне улицы широкий подъезд с освещенным поверху дугообразным витражным окном, бросилась к его дверям и принялась что есть силы колотить в их дубовую обшивку. С минуту за дверями было тихо. Потом они неожиданно распахнулись, и перед девушкой предстал степенный старик с окладистой бородой, в брюках с лампасами, в форменной ливрее с позументами и с мятой невыспавшейся физиономией.
— Чего стучишь? — оглядев Настю с головы до пят, недовольно поинтересовался он у девушки.
— Та-а-ам… Та-а-ам… Убивают, — неожиданно став от волнения заикаться, пояснила Настя и, ухватив старика за золотую пуговицу на ливрее, показала другой рукой в ту сторону, где только что в нее стреляли из нагана.
На какое-то время, опешивший и от новостей, и от столь бесцеремонного обращения с его пуговицей старик молча вбирал в себя воздух, потом вдруг присел, дернулся вовнутрь, вырывая пуговицу из Настиных пальцев, и с силой захлопнул дверь. В тот же момент Настю осветили фары уже знакомого хлебного фургона. С двух сторон к ней бросились одетые в форму наркомвнутдельцев мужчины и, не особо утруждая себя проявлениями галантности, пригласили девушку забираться по ступенькам внутрь фургона.
В следственном изоляторе, куда Настю вместе с арестованным молодым человеком привезли чекисты, был самый разгар работы. Молодого человека сразу повели по металлической лестнице наверх, а Насте велели сидеть в коридоре и ждать, когда ее вызовет следователь. Петро и двое других его напарников зашли в какой-то кабинет, поговорили там с кем-то на повышенных тонах, потом красные, разгоряченные руганью, проследовали к выходу из здания. Больше Настя их никогда не видела.
В дальнем конце коридора двое мужчин с хмурыми сосредоточенными лицами лузгали семечки, сплевывая шелуху на пол. Входные двери то и дело хлопали, выпуская и впуская людей. Наркомвнутдельцы препровождали арестантов наверх, кому-то передавали и спустя две-три минуты, гремя коваными подошвами сапог, снова спускались вниз, чтобы отправиться за следующей партией. Все были чрезвычайно заняты одним большим и нужным делом. На Настю никто не обращал внимания.
Устав ждать, она осмелела и, подойдя к той двери, за которой пару часов назад Петро и его спутники с кем-то разговаривали, тихонько постучала по металлической обшивке. За дверью никто не ответил. Она постучала еще раз, чуть посильнее. Потом еще… Наконец, набравшись храбрости, потянула за ручку, приоткрыла дверь и заглянула внутрь кабинета. В кабинете прямо напротив входной двери стоял небольшой письменный стол, за которым, сидя на деревянном стуле и уронив голову на грудь, спал мужчина в форме.
— Дяденька, — позвала мужчину Настя.
Мужчина вздрогнул, поднял голову и, уставившись на Настю, строго спросил:
— Тебе чего?
— Я Настя Воглина. Я тут жду и не знаю, что делать…
Мужчина достал стопку каких-то бумажек, просмотрел их сначала бегло, потом более внимательно. Ничего нужного не нашел и, с подозрением оглядев Настю с ног до головы, попытался уточнить:
— Воглина. Твоя фамилия Воглина, а не Волкова?
— Да.
— А документы где?
— В рюкзаке около скамейки остались.
— Какой еще скамейки? — неожиданно закричал мужчина и, встав из-за стола, грозно насупил брови, готовый растерзать стоявшую перед ним девушку.
Настя испугалась и плача стала рассказывать историю о том, как ее разбудили, как она звала на помощь, когда увидела, что Петро целится из нагана в женщину, как бежала дворами на параллельную улицу, как ей было страшно… Мужчина, насупившись, слушал ее. Потом снова сел за стол, устало вздохнул, поднял трубку стоявшего на столе телефона, попросил соединить его с шестьдесят третьим и приказал в трубку:
— Люба, зайди ко мне, как освободишься. Для тебя тут дело есть.
После этого расспросил Настю, где конкретно оставлены ее вещи, позвонил еще кому-то, попросил привезти вещи в изолятор, затем велел Насте снова выйти из кабинета и ждать в коридоре, когда ее позовут. И снова стучали по лестнице кованые подметки сапог, снова взад-вперед бегали по коридору люди. Вместо мужчин с семечками в дальнем конце коридора стояла какая-то женщина в гимнастерке, форменных сапогах и курила папиросу.
Люба появилась не скоро, тогда, когда Настя, устав ждать, собиралась уже выйти на улицу. Подойдя к девушке и точно так же, как тот мужчина в кабинете, тяжело вздохнув, Люба повела ее по металлической лестнице наверх.
В кабинете около стены уже стояли Настины вещи: рюкзак и. тюк. Подробно расспросив девушку о том, кто она такая, что делает в Москве, знает ли арестованного Дубинина или кого-то из его семьи, задав еще массу самых разнообразных и никак не связанных между собой вопросов, Люба записала все это на специальном бланке, попросила Настю внимательно прочитать и, если все записано правильно, поставить подпись под каждым ответом. Потом велела ей подождать в кабинете, а сама, взяв в руки свернутый трубочкой протокол допроса, куда-то вышла. Минут через пятнадцать она вернулась, но не одна, а еще с какой-то женщиной. Жалостливо посмотрела на Настю и, как бы извиняясь, сказала:
— Уж коль на тебе лежит подозрение в попытке, пусть даже неосознанной, помешать аресту опасного преступника, то, прежде, чем решить вопрос, как быть дальше, нам приказано тебя обыскать. Мы пока начнем осматривать твои вещи, а ты раздевайся. Одежду складывай на стул. Твоя лучшая защита сейчас и здесь — беспрекословное подчинение и кристальная честность.
При известии о том, что ее будут обыскивать, как какую-нибудь преступницу, Насте вдруг показалось, что это все происходит не с ней, а с какой-то другой девочкой, а она сама откуда-то издалека просто наблюдает за происходящим. Затем звуки отодвинулись куда-то в сторону, лица стоявших перед ней женщин подернулись пеленой, закружились. Потолок наклонился…
Очнулась Настя в той же комнате, на диване, спустя минут десять или более. Помимо уже знакомых ей женщин возле дивана стоял какой-то мужчина в форме и держал в руках пузырек с нашатырем. Увидев, что Настя открыла глаза, он поводил ладонью перед ее лицом, наблюдая за движением зрачков, и резюмировал:
— Ничего страшного. Обычный обморок. Пусть малость отдохнет и можно отвести в камеру.
«В камеру? Меня?» — удивилась Настя и попыталась тотчас встать, убедиться, что речь идет не о ней. Но мужчина, предупреждая ее движение, больно надавил на грудь:
— Куда, егоза? Снова в обморок бухнешься. Очухайся сначала.
Настя и вправду почувствовала легкое головокружение. Мужчина прав — вставать пока нельзя. И тут же голову кольнула новая мысль: «А где мое белье? Я абсолютно голая, под одной простыней… Они меня раздели и обыскали, пока я была без сознания…» Чувство унижения, унижения более сильного, чем то, когда мать заперла ее одну в чулане, чтобы не сбежала вслед за Сутыриным, пронзило все тело девушки. Ей было стыдно за себя, за этих взрослых женщин, за этого серьезного мужчину — за весь окружающий мир, в котором можно так унижать человека.
— А как она ловко пыталась выкрутиться! Овечкой притворялась! — уже не обращая внимания на Настю, делилась вторая женщина впечатлениями от обыска с Любой. — У самой в кармане кофточки телефон и адрес Поликарпова, а в протоколе подписала, что нет в Москве знакомых!
«О ком это они? — попыталась понять Настя и тут же вспомнила: — Поликарпов… Это же тот мужчина с бородкой, который помог ей пройти через турникет и записал свой адрес…»
— Звони Блинову, — как о чем-то само собой разумеющемся наказала вторая женщина Любе.
— Все по его делу сходится: и адрес только что арестованного абстракциониста Поликарпова, и Художественное училище. Пусть Леонид Дормидонтович с девчонкой разбирается. Вздумает отпустить — пускай отпускает. Нет — значит, не зря овечку в изолятор доставили. Наше дело теперь — сторона.
* Гамарник Ян Борисович (1894—1937) — начальник политуправления Красной Армии, член ЦК КПСС, застрелился в июне 1937 года, когда уже находились под арестом М. Н. Тухачевский и некоторые другие высшие должностные лица Наркомата обороны.
** Судебный процесс над восьмью высшими должностными лицами Наркомата обороны (в том числе и над маршалом Тухачевским) проходил в июне 1937 года в течение одного дня. В тот же день все обвиняемые были расстреляны
*** Судебный процесс над так называемыми деятелями антисоветского троцкистского центра состоялся в январе 1937 года. Среди обвиняемых были видные руководители партии и государства. В день окончания процесса почти все обвиняемые были расстреляны, за исключением К. Б. Радека и Г. Я. Сокольникова, которых казнили позднее.
Продолжение: http://www.proza.ru/2018/07/24/601
К началу романа: http://www.proza.ru/2018/07/24/555
Оглавление: http://www.proza.ru/2018/08/18/1169