Интересно, в какой момент человек начинает гнить изнутри. Сначала, уютно свернувшись калачиком внутри под сердцем своей матери, он чувствует себя полностью защищённым. Червяк, попавший в середину яблока, точит его изнутри, и плод портится, но не всегда снаружи. Его невозможно съесть, он имеет не лучший вид, не так вкусен, как ожидал, взяв в руку красивый фрукт, который весь в червоточинах изнутри. Надкусив и увидев всю неприглядность содержания, ты выбрасываешь его на помойку.
А почему с человеком порою поступают точно так же, выбрасывают за ненужностью. Ту семечку можно ведь вновь опустить в недра, и вырастет новое красивое дерево, которое будет плодоносить и пусть даже через год, но этот урожай будет наиболее богатым. И это будут спелые и наливные, красивые и сочные, правда, потом опять с червоточиной яблочки. Необратимый процесс гниения в природе, касающийся и людей.
***
Проснувшись, как всегда, очень рано, глянув на серое, полу-облачное небо, грозящее ни солнцем, а хмурым бесконечным дождём, подумала, а что же происходит, ночь сменилась утром, потом наступит день, назавтра все повторится, сияние звёзд космического пространства, недостижимое и непонятное, луна полумесяцем или круглая, как земной шар, на который она с наступлением сумерек, не мигая смотрит оттуда, из неизвестного и необъятного пространства галактики, зайдёт, чтобы уступить место рассветам, сменяющимся закатами. И в этом есть какое-то постоянство бытия. Как и люди, медленно и быстро, передвигающиеся под бдительным взором небесных светил, встречают своё рождение и провожают свой уход в небытие. А потом всё начинается заново.
Как много раз я вот так же, появившись на свет, умирала, чтобы родиться вновь, чтобы продолжать этот бесконечный круговорот, чтобы, наконец, безвозвратно уйти и не вернуться.
Но я всегда так любила жизнь, во всех её проявлениях. Мне хотелось возвращаться вновь и вновь.
Но я никому не нужна была здесь. Никогда. Меня не ждали с самого начала. Даже не хотели.
Долго спорили, а надо ли. И все же решились.
И вот я здесь. Уже долгие полвека. И даже больше. Природа наградила меня памятью бесконечности. Умением улыбаться. Способностью прощать. И, если не забывать, то не вспоминать.
Но хмурость нового дня заставила окунуться в то, что может быть и не стоило пристального внимания со стороны. Тем не менее…
***
Я помню себя совсем маленькой. Как сижу на подоконнике в небольшой тёмной комнате, свет которой напоминает серость и мрачность сегодняшних облаков. Но ощущение полного одиночества накрывает с той же силой, что и тогда. Я часто была одна, наедине с собой. Почти всегда. И не то, чтобы привыкла к созерцанию себя изнутри в молчаливой тишине того пространства, а просто уже тогда прониклась пониманием своей ненужности в этом мире.
Родители часто ругались, переходя на повышенные тона, меня очень раздражали их крики, выливающиеся в материнские слёзы, когда я, стоя у шкафа, наблюдала лежащую на диване женщину, расплывшуюся не только в массе своего грузного тела, но и в мокроте льющихся слёз. Я молчала даже тогда. Меня просто не замечали. Я не совсем помню, доходило ли всё до физических разборок, но помню, как нянечка рассказывала мне, что однажды, когда моя мать привела меня, как всегда, с утра перед работой, к ней, то под глазом у неё красовался лиловый кровоподтёк. Она сказала тогда, что просто ударилась о дверной косяк. Но позже, я, сидя на полу, застеленном красноватым с орнаментом ковриком, поднесла игрушечный утюжок к лицу куклы и произнесла: «Папа маму тюк».
Видно этот неприятный для меня момент моя память не захотела сохранить до этого дня. Но это было, дети не врут, они фантазируют на увиденном рядом.
Но помню я и светлые минуты в той же мрачноватой комнате, освещённой одной единственной лампой, висящей под потолком. Когда раскрашивала кошечку в книжке-раскраске. Платьице я покрасила в голубой цвет, а передничек в розовый. Это была такая милая рисованная кошечка в книжке-раскраске. Рядом волк опускал хвост в прорубь, а хитрая рыжая лиса из мультфильма напевала «мёрзни-мёрзни волчий хвост». Всё это происходило на экране маленького телевизора, мигающего почти рядом со мной.
Потом уже на другой квартире я часто сидела за тем же секретером с откинутой крышкой и продолжала что-то рисовать.
Больше я уже не слышала никаких криков, всхлипываний и рыданий. Отец покинул нас. Мне было тогда пять лет, и вроде, я ничего не должна была помнить, в силу своего малого тогда возраста. Правда, часто, сидя ещё будучи ребёнком, на унитазе в туалетной комнате в доме своего дяди, я проводила карандашом по стене, выводя хаотичные линии, которые могла бы и сейчас с точностью до каждого излома воспроизвести заново.
Да, что ж это такое! Эта вечная, бесконечная память не давала мне возможности покинуть навсегда тот, мой одинокий мир, в котором не всегда бывало только одиночество. У меня была моя нянечка, была мама моего дяди и его же сестра. Но у меня не было матери, и давно не было отца. Нет, конечно же они были, и даже иногда рядом, но я их никогда не ощущала, не чувствовала того родства крови, о котором принято говорить. Не знаю, были ли эти ощущения, в момент моего нахождения в материнской утробе? А ведь должны были, вроде, быть. Но, наверное, такое случается, когда тебя ждут и заранее холят и лелеют. А меня никто не ждал. Меня просто не хотели. И потому плюнули на моё существование в этой жизни сразу после появления на этот свет.
Да, я была той куклой, по современным меркам Барби, которую одевали и даже кормили. С которой можно было, по настроению, поиграть. А, если надоело, убрать обратно в коробку для игрушек. Если вдруг не надевалось новое платье, или не нравилось что-то, можно было поставить в угол. И не просто так, а на колени. И причитать при этом, что кого-то мать ставила на горох. И я должна радоваться, что не подверглась такому же наказанию. И, когда мои горькие слёзы и просьбы выпустить, переходили в частые подергивания нижней части лица, прижать к полной груди и начинать успокаивать тем, как не правильно выговаривала я слова в детстве, называя бегемотика амамотиком, и вместо спокойной ночи, говорила – почечёночки. Всё это напоминало некий садизм, только над собственным чадом.
Но я не была каким-то ребёнком, нарушающим правила общего распорядка. По воскресеньям, пока не закончу чистку ковра, не отползаю с мочалкой в руках положенные метры, не переглажу всё бельё, я не могла выйти во двор к своим товарищам. Но мне их не хватало! Честное слово! Я не любила то одиночество, в которое меня заключили. Мне хотелось вместе со всеми играть в «море волнуется раз, море волнуется два…», прыгать через скакалку, перепрыгивать из одного классика в другой, по расчерченным на асфальте линиям, стучать резиновым мячом о ворота чьего-то гаража. Мне не хотелось возвращаться в это тихое уныние четырёх стен, среди которых я всё равно была одна.
Я возвращалась возбуждённая и радостная после всех игр, времени, проведённым с товарищами, и натыкалась на мрачный взгляд, спрашивающий, почему не пришла вовремя. Показывала на подведённые стрелки часов, согласно кивала на ответы заданного вопроса. Мне даже не приходилось что-то придумывать и врать. За меня уже отвечали.
А какая разница, что я, взяв свой маленький двухколёсный велосипед, надев плащ-накидку, подаренный мне нянечкой, наяривала под проливным дождём по каким-то близлежащим районам, переходила по шпалам железнодорожное полотно, пропуская мимо себя бесконечные товарные поезда, несущиеся куда-то в неизвестность, ходила по круглым корявым трубам, по которым неслось паровое отопление в нашу квартиру. Разве всё это было важно?!
Важно было подольше задержаться у своей сестры. Я ведь не спрашивала, где ты была мама, когда меня чужие люди сначала на связанных вдвое санках, а потом на руках донесли до квартиры, позвонили и вызвали «скорую помощь», ибо нога страшно распухла в ботинке для фигурного катания. Мне было очень больно. Но я не плакала и не хныкала. Стиснув зубы, я ждала, пока мне незнакомый врач бинтовал тяжёлый перелом.
Разумеется, ты потом прибежала, и как всегда, прижала меня к своей груди, чуть не рыдая в голос.
Как тогда, когда тебя, как всегда, не было рядом, ты точила лясы со своей родной младшей кровью, а меня четверо ублюдков насиловало. И я кричала в голос. Я просила о помощи. Но ты не слышала меня. Ты не хотела ничего знать. А потом хваталась за сердце и, знакомо всхлипывая, просила о смерти.
Но ты же не рыдала, когда я маленькая в надетой шубке и в зимней шапке стояла в ожидании, когда же ты, всё же наговоришься со своей младшей сестрой. Наконец, ты решала, что пора бы и честь знать, и покидала их пенаты в тапочках сорок пятого размера. А потом с лестничной клетки возвращалась за своей обувью. А я всю жизнь надрывно кашляла, заработав, стоя в той одежде и обливаясь потом в тёплом помещении, хронический бронхит.
Да, я давно, и, как всегда, всё и всех простила. Но не забыла, и не хотела бы вспоминать, как потом ты водила меня по всяким мед экспертизам, пытаясь доказать правду. Но, по правде говоря, я оказалась в месте, где мне не было места. Ты вместе со своей сестрой решила по-другому. Вы решили убрать с дороги ненужного свидетеля, а, правильнее, жертву. Разумеется, кто бы поверил россказням психически нездорового ребёнка, да ещё и накаченного разными наркотическими препаратами.
***
Я помню, как врач психиатрического диспансера пыталась мне внушить, что я больна. Как у входа выставили, словно часовых у мавзолея, двух здоровенных санитаров.
Да, мне хотелось в тот момент убить себя и заодно того, кто это сделал, сидящую рядом со мной на деревянном стуле женщину, и с горечью, почти с болью, взирающую на меня. Помню, как потом, поздно ночью уже в другом кабинете, мне не задали ни одного вопроса, только разложив передо мной какие-то картинки. На них даже не было той кошечки, которую я так тщательно раскрашивала в радужные краски. Какие-то кубики и квадратики. Не кубик рубика, а что-то страшно примитивное.
Всё это было совершенно не интересно. Мне было 14, а не 5, и я давно не играла в пирамидки, надевая кольца на штырь, мал мала меньше, начиная с основания.
И хоть, это помещение, в котором я оказалась чуть позже, очень сильно напоминало мне ту комнату, в которой раздавались периодически крики родителей, такое же маленькое, но такое неуютное, потому что здесь не было моего любимого дивана, высокого подоконника, на котором я сидела в одиночестве и грустно наблюдала за играющими детьми сквозь закрытое наглухо окно, всё равно я чувствовала себя вновь затворницей своего одиночества, только ограничивающегося теперь ещё и железными решётками.
Я пыталась не спать, вставала, чтобы вместе с остальными детьми поесть за одним столом, пройтись до туалета, который не закрывался на ключ, зато все двери были без ручек. Мне дали огромную дозу того, чего мой организм ещё не знал до этого времени.
Но через неделю практически постоянной спячки, льющейся потоком крови из носа, из-за нервного истощения, я ожила. Вернулась. Почти выжила.
Дети, окружающие меня, казались мне вполне нормальными. Со временем я узнала те причины, по которым они тоже здесь оказались. Уже тогда мне казалось всё это странным. Может быть, они вели себя адекватно, потому что получали, как и я, горсти пилюль по утрам, в обед и в ужин? Не думаю.
Тогда зачем среди всех нас находилась девочка, у которой были эпилептические припадки? Она что, тоже была психически не здорова? Эпилепсия, это заболевание нервной системы, идущее от нарушения деятельности головного мозга, но никак ни не душевный недуг. Тем не менее, она тоже была здесь. Эти приступы давно убирают с помощью хирургического вмешательства. И 70 %, а то и больше, успешных операций.
Уже позже я пришла к выводу, что больны были не дети, а система социума, родители, не сумевшие справиться в подростковом периоде со своими дочерями или сыновьями, и так же, как и меня, выкинули их из своей жизни. Школа тоже не помогла. Там вообще, никогда не хотят проблем с трудными подростками. Выход один - лекарства. А разве, если это душевное неспокойствие, которое, почему-то принято называть заболеванием, разве таблетками его можно подправить? Что сродни тому, как с помощью пилюль вернуть человеку оторванную ногу или руку, или вернуть кому-то умершего родного, любимого человека, потеря которого явилось для его близких трагедией, а ему, вместо этого - таблеточки, чтобы не плакал и не горевал, а смеялся… И это, как видно, более нормально, в чьём-то понимании, как и возможность некий изъян внутри ребёнка, созданный родительским же бездушием и наплевательским отношением, вылечить с помощью лекарств, потому что: «Какая разница, где я была, главное, что не пришла вовремя. Не выполнила приказ свыше»
И я продолжала рисовать и здесь, только не раскрашивать книжки-раскраски, а рисовала разные шаржи, типа бидструпских карикатур, чем приводила в неописуемый восторг весь медицинский персонал этого заведения. Читала взахлеб всё то, что приносила мне моя нянечка. Я, вообще, всегда очень любила читать и не мыслила своей жизни без книг. Здесь же я осилила без единого пропуска все четыре тома «Войны и мира», мне нравились даже батальные сцены, искусно описанные писателем. В общем, я неплохо проводила время, не чувствуя себя в одиночестве, находясь среди таких же больных детей, как я сама.
Спустя два месяца своего пребывания в этом заведении, за хорошее поведение, ибо каждый день таскала железные кровати, драила облезлые крашеные полы шваброй, боясь поправиться на усиленном питании, и сидя на препаратах, которые давали прибавку в весе, чего я, конечно, тогда не могла даже знать, изображая из себя трудоголика, короче, после короткого периода пребывания среди таких же больных, как я сама, я была выпущена на поруки.
Но это были те самые знакомые до боли не родные руки, которые потом каждый день усердно заворачивая в бумажки горсти разноцветных таблеток, тщательно выводили на пакетиках «Утро, Обед, Полдник, Вечер», будто я совсем была тупа, и гордо вручали мне.
Но самое печальное во всей этой произошедшей истории, даже без учёта, что с первым вколотым мне транквилизатором, когда я готова была согласиться со всем, что они сумели мне все хором внушить, что действительно имеется необходимость в приёме всех этих препаратов.
С точной достоверностью сказанного Максимом Горьким : «Если человеку постоянно говорить, что он свинья, то он вскоре захрюкает…»
Не уверена, что и я превратилась в это животное. Правда, порою, когда начинали действовать бесчисленные побочные эффекты этих таблеток, и мне действительно становилось не по себе, появлялось желание выйти и прогуляться, тогда я вела себя не лучшим образом, пытаясь прорваться через кордон закрытых у меня перед носом дверей. Мне очень хотелось запустить в голубой экран нового цветного телевизора что-нибудь потяжелее. Сорвать со стен все висящие на них антикварные картины и нацепить их на голову своего нового тюремщика в лице своей матери.
Огромного труда и внутренних усилий стоило мне сдерживать в те минуты эмоции, рвущиеся через край. Всё заканчивалось апатией, как взорвавшийся вулкан, затопивший потом всё вокруг разлившейся, всё ещё разгорячённой лавой.
Сдерживание своих чувств в подростковом периоде, сильно пригодилось мне потом, много позже, когда я уже была матерью своего ребёнка, которого в отличие от своих родителей, очень хотела. И даже всё то, что мне не нравилось и раздражало в детстве, постоянные нотации на пару часов, повторение одного и того же, стоя над головой и ушами, я в обратной проекции перенесла на свою дочь.
Это был ещё один луч света среди тьмы моего почти одиночества, скрашенного часами, когда-то проведёнными с нянечкой и с мамой моего дяди. Эти две женщины привили мне не только любовь к чтению, искусству, дали понимание эстетического вкуса, культуры поведения.
Я никогда не видела, в отличие от своей матери и тётки, которые могли расхаживать целыми днями то ли в рваных застиранных ночных рубашках, то ли в мужском белье, чтобы Анна Карловна, сняв утренний шёлковый голубой пеньюар, расшитый золотыми павлинами, гуляла по квартире в полу-одетом виде. И я помню серый со стальными полосками халат своей нянечки, когда частенько у неё оставалась на ночь, уже выйдя из-под её опеки.
Мне до сих пор не понятно отношение моей тёти к сестре её мужа. Айна в детстве переболела менингитом. Последствия такого заболевания, разумеется, сказались не только на внешности уже взрослой женщины. Но я никогда не наблюдала, какого-то неадеквата в её поведении. То, что она могла вечерами, взяв стул, поставить его в углу огромной комнаты и смотреть по телевизору всё подряд, причём, никому не мешая, комната дяди с тётей находилась рядом, но больная женщина не сидела же в ней. Но такое не нравилось моей тётке. Это лично для меня, не выглядело какой-то болезнью. Более того, я ребёнком приходила на территорию Анны Карловны и Айны, и часами их развлекала, усаживая их на стулья или диван, и давала концерты, на какие только была способна. И две эти женщины терпеливо изображали моих зрителей, периодически вызывая меня, маленькую девочку, на «бис». То, что я по большей части своего времени вообще проводила на этой стороне, огромной квартиры, это уже была просто закономерность. Здесь было страшно много книг, альбомов с репродукциями музеев мира. Мне здесь было интересней, слушать рассказы Анны Карловны, или сказки, которые читала мне Айна на не понятном тогда еще мне латышском языке.
А еще я не понимала, почему родители дядиной сестры не поместили её туда же, куда отправили меня в своё время. И пакетиков с надписями «Утро День Полдник Вечер» я никогда не наблюдала.
Дядя занимал очень высокий ответственный пост в то время. Рано уходил и поздно возвращался. Ему некогда было вникать в происходящее в семье. Правда, однажды, он очень громко кричал, обвиняя мою мать в том, что она мне всю жизнь не даёт покоя. Он не был соучастником того злодейства, совершённого сёстрами по отношению к родной дочери и племяннице, всё было сделано в тайне от него, но якобы в помощь, чтобы не попортить ему карьерный рост на правительственной службе.
***
Это одиночество, пронесённое через все мои молодые годы, чужая среди своих, осветилось тем, упомянутым, ещё одним светлым моментом, появлением на свет моей дочери. Тут все вдруг вспомнили не только о моём существовании, но и о родившейся внучке.
Я не имею права отмести в сторону всю оказываемую мне помощь, хотя бы, в глажке пелёнок, как всегда, красивая одежда теперь уже для новой куклы, детская коляска, одна и первая во всём городе. Но всё то, что помимо материальных благ преподносилось мне, желали перенести и на моего маленького ребёнка.
Дочь родилась с нормальным весом, в роддоме меня даже похвалили, сказав, что ребёнок спокойный, не создавал им лишних хлопот. Но потом произошла ошибка врачей, моей дочке передозировали так необходимый «зимним» детям витамин D, когда и пришёл на помощь новоиспечённый дед, пригласив специалистов, и всё снова пошло своим чередом.
Анечка росла очень любознательной девочкой, я много ей читала, рассказывала. Заговорила она только в два года, что считалось в те времена патологией для девочек. Зато, сразу, как смогла произнести первое слово, стала рассказывать и пересказывать всё то, что успела узнать от меня, будучи только что молчаливой, но при этом бойкой и шустрой.
У меня не было с ней каких-либо проблем, как и у всех, не более. Однажды мы пошли гулять, и она взяла с собой машинку, которую тянула за собой на верёвочке. Я даже не помню, что произошло в тот момент, что вызвало такой бурный протест вместе с потоком возмущённых слез. Проходящие мимо люди, останавливались, качали головами, как же так, что за скандал. А я пыталась успокоить своего ребёнка, не обращая внимания на советы прохожих. В один момент мне удалось переключить внимание плачущей девочки на жучков, ползающих у неё под ногами, сказав ей: «А, посмотри, какие смешные букашки, видишь?» И всё, не было больше повода кому-то останавливаться и корить молодую мать за некрасивое, в их понимании, поведение её дочери.
Но однажды, когда меня не было в комнате, я находилась на втором этаже дома, где мы все жили, случилось нечто подобное, и я еле успела освободить Аню, запертую в туалетной комнате, куда её посадила одна из бабок. Сверху я услышала не просто плач моего ребёнка, а душераздирающие крики, моя трёхлетняя дочь кричала: «Я горло сейчас себе порву!»
У них не получилось повторить тот же подвиг, что и со мной, ни в чём, абсолютно, я всегда была на страже своего не одиночества, стремительно ворвавшегося в мою жизнь, и очень бдительно охраняла свою дочь.
Когда во втором классе, пришедшая новая учительница, навесила всем детям ярлыки в виде ленточек разного цвета, подтверждающих качество их учебы и поведения, а у моей Анечки с почерком не всё состоялось, и каждый новый день поднимала и её перед всем классом за полученную «двойку», при том, что в тексте не было ни одной ошибки, и после моих безуспешных попыток, что-либо донести до этой чёрствости и жестокости, когда услышала-ничего, захочет, поест, а ребёнок уже не просто почти не разговаривал, а отказывался принимать пищу, я забрала дочь из школы.
Но я-то продолжала активный приём назначенных мне средств для нормальности, что б соответствовать, и на попытку сестёр, являющихся её родными бабками, отвести Анечку к врачу, и даже приём нескольких таблеток, дала отбой. Я сама днями и ночами проводила с ней всё своё время, разговаривала, опять – таки читала её любимые книжки, мы подолгу гуляли в городских парках, где было зелено и красиво, и где Анечка спускалась вниз к городскому каналу, к домику, в котором жили лебеди, как и в моём незабываемом детстве…
Перевела дочь в другую школу и всё успокоилось.
***
Сказать, что в жизни моей так всё и было, ограничиться тем, нелицеприятным заведением, в котором я побывала, таблетками и рождением ребёнка, значит, не сказать ничего.
Я, по - прежнему, как будто, оставалась одна. Похоже, меня понимала только собственная подрастающая дочь. Рассталась с её родным отцом, которому так же, как и моему собственному, она оказалась не нужна, он даже чуть позже произвёл обмен, неуплату алиментов с отказом от ребёнка на смену на мою девичью фамилию Анечке.
Вышла по второму разу замуж. Очень хотела, чтобы и моё дитя не испытало в жизни, что же такое безотцовщина. Но и тут промахнулась или ошиблась. Моему мужу вовсе не нужна была моя дочь. Он надеялся, что с помощью моего родственника расширит владения своего убогого жилища, в котором мы прожили пять лет. А в один день цинично заявил «Я всё с тебя взял. Больше с тебя взять нечего».
Мне уже тогда показалось, что оба моих мужа, как родной, так и неродной отец Ани, могли бы изначально, спокойно жениться на моём высоко статусном дяде, для получения так ими желаемого, правда, они всё равно не знали, что на того, как сядешь, так и слезешь, не успев прокатиться и двух шагов. Но я-то это знала, знала, потому что, всего в жизни приходилось добиваться самой, без какой-либо помощи со стороны родственников.
И мы вновь остались один на один. Я и моя Аня, которой пришлось сказать всю правду. Ей было тогда восемь лет. Не могла я обманывать человечка, сказав, что, как это было расхоже: «Папа уехал на север». А мой взрослый восьмилетний ребёнок со всей жизненной мудростью заявил мне «Он от нас ушёл, и от другой женщины тоже уйдёт». И оказался прав. Ошибка вышла только в том, что уходить пришлось ещё не один раз и не ему, а покидали его самого.
Так мы и продолжали наш непростой путь вдвоём, на пару. Люди, встречающиеся в жизни, не всегда были, мягко говоря, любезны, ставились подножки, происходили повороты спиной в тяжёлую минуту и просто на ровном месте, потому что так захотелось. А что оставалось, не мог ничего с десятой попытки донести, приходилось молча покидать поле боя.
Вскоре не стало дяди, его мать с сестрой ушли гораздо раньше, почти одновременно с моей нянечкой. Самые родные и близкие мне, а на самом деле, просто чужие люди, воспитавшие меня, покинули нас. Следом не стало и обеих сестёр, успевших ещё поизмываться уже над моей состоявшейся семьёй, моим единственным любимым человеком и настоящим отцом моей уже взрослой дочери. Им не нравилась моя неожиданная материальная самостоятельность, отход от них в сторону, но не от таблеток. Этого было мало, моё продолжающееся поглощение не нужного.
Они хотели и дальше дирижировать оркестром. Но это уже был не квартет, и не квинтет, эта была наша семья, в которую мы не хотели допускать посторонних людей. Они были чужими в этом случившемся бесконечном счастье, продлившемся всего два года. Нет, Сергей не бросил нас, не сказал, что всё с нас взял, наоборот, он старался привнести в наш быт всё то, чего мы не имели до сих пор. Не материальное благосостояние, а то духовное богатство, без которого я все эти годы чувствовала то самое своё одиночество, те чувства, которых была лишена сразу при рождении и навсегда, когда меня сходу подвинули, вычеркнули из жизни родных по крови людей.
И всё повторилось один в один. Сергей был единственным родным отцом моей дочери. Но она, хотя бы в отличие от меня, не была лишена материнской ласки.
Не так важно, даже то, что вытягивая его пять раз с того света, не сумев на шестой удержать от этой безумной попытки свести счёты с жизнью, кора головного мозга Сергея была поражена радиацией, когда мы вновь остались вдвоём, важно то, что он успел раскрасить во все радужные цвета, какие только существуют в этом мире, не только моё вековое одиночество, но и не позволил моей дочери всё же почувствовать то, что ощутила в полной мере я на своей шкуре, что такое расти без отца и вне такой любви.
***
Долгие годы я не могла смириться с этой потерей. И сейчас я очень чётко и явственно чувствую то, что Сергея больше нет рядом с нами. Мне не хватает того, что я не имела по праву, и всё же я - не одна. Моя дочь, которая всегда поддерживала меня в трудную минуту, всё так же рядом со мной. А любимый человек… Ну, что поделать, теперь мне достаточно осознания, что он где-то здесь и рядом, в моей душе и в моём сердце, и совсем на обязательно держать его за руку, я и так ощущаю всю теплоту и полноту его присутствия.
Да, я пролила немало слёз, когда проводила его в последний путь, но у меня не упало ни одной слезинки из глаз, когда в землю опускали гроб с телом моей матери, когда сообщили, что труп моей тёти нашли в городском канале, в котором она утопилась среди бела дня, предварительно, побывав в тех местах, куда в своё время отправила ни за что, ни про что, и меня. А, когда мы с дочерью, по её последнему желанию, развеяли её прах над лесом, я, наконец, вздохнула с облегчением. Следом же из моей жизни выпали и все медикаменты, которые прибывали в моей жизни ровно сорок лет.
Так случилось. Как и не бывает худа без добра. Или не было бы счастья, да несчастье помогло. Побывав нескончаемое число раз на операционных столах, выжив и там, несколько раз вернувших с того света, откуда не смогла всё же вытащить своего мужа, я перестала их принимать, всё то, что не нужно было ни мне, ни моему организму.
***
Память многое хранит из того, что было и что произошло. Она такая, эта моя память. Не желая даже вспоминать, простив всех и вся, находясь вновь в том своём одиночестве, я всё же, что-то иногда вспоминаю.
Как и в это утро, когда проснулась и подумала, почему такое с нами происходит? Зачем, так же, как и меня, 17-летнюю девушку поместили в то же место, где ей, как и мне когда-то, не было места, и только из-за того, что её родителей не устроила её первая любовь. А врачи поступили с ней ещё более жестоко, чем со мной. Ей хирургическим путём, внедрившись в святая святых, в головной мозг, стёрли память, которая к ней, вот, те раз, взяла и вернулась, как и вернулся спустя годы тот молодой человек, от которого её упрятали за железные решётки. И, если я мысленно держу за руку Сергея, то она и по сей день в реальности идёт со своим любимым по жизни рука об руку.
И, разве мало на свете таких вот, пострадавших ни за что, и просто, на пустом месте кому-то не угодивших?
Вон, Аркадий Гайдар восемь раз там побывал и там же свои рассказы писал, а потом погиб, как герой, в войну.
Зощенко, сочиняя такие веселые и смешные произведения, на самом деле был очень меланхоличным человеком, прибывая уже в знакомом одиночестве. Тоже подвергался медикаментозному лечению.
Их не мало, а очень и очень много, этих людей, признанных невменяемыми, тех, кого так же, убивали почти с рождения сами родители. Эрнеста Хемингуэя, по сути, пусть и косвенно, но лишила жизни собственная мать, прислав ему ружье отца, из которого тот застрелился. Сын просто не оправдал её надежд в этой жизни, не стал, как ей хотелось, певцом. И она не замедлила ему в глаза доложить о своём разочаровании, когда у подростка голос сломался. А дальнейшее лечение писателя, как политически неугодного, неоднократно применённая к нему шокотерапия, лишившая его и памяти, и разума, и заставившие взяться за подручный инструмент, ружьё своего отца, привели к мировой трагедии, когда не стало великого Эрнеста Хемингуэя.
Эти люди, как и я, были чужими, среди своих и кровных, пострадавшие из-за чьего-то морального уродства. Как и лечить, надо было изначально их, дабы выжили другие, чтобы могли не только выжить, а и существовать потом, помня всё же о произошедшем с ними, и испытывая всю жизнь одиночество, потому что те нравственные приоритеты, приобретенные и выработанные ими в жизни, не всем доступны. Во всяком случае, ни тем, кто заранее убивает и измывается над ещё нерождёнными, своими же детьми.
2013 г.
Марина Леванте