Пенсионное дело нехитрое – лежи себе да в потолок поплёвывай. Не хочешь в потолок, али силёнок не хватает – не достаёшь самую малость, так включи телевизор да смотри, благо каналов много. Ну и что, что одно и то же показывают – тут память поможет, точнее, её отсутствие: досмотрел по одному каналу фильм и не помнишь не то что начало, так и название-то забыть успел. Переключил на другой канал, а там это же кино только начинается. На весь экран буквы. Разные. Вроде, что-то знакомое, а что не помнишь. Вот и смотри снова. Запоминай, учись. Повторенье – мать ученья, а учиться надо всю жизнь. Так что на пенсии хорошо.
Одна беда – пенсия маленькая. А потому и огород большой. Обещают, правда, в скорости пению-то добавить. Аж на целую тыщу. Так ведь и подорожает всё сразу. Так что огород от этой тыщи меньше не станет, как и продуктов из магазина больше. Только что денег добавится. А года-то на силы размениваются. Чем первых больше, тем вторых втрое меньше. И с каждым годом огород при том же заборе соток на пять больше становится. Старость…
Огород-то у Петровича большой, да морковки – капуски на нём не много к небесам лезет, в основном картоха, словно арбуз, ровными рядками. А куда деваться – «второй хлеб». Случается, что и единственный. Вот и тяжело Петровичу. Оно и понятно: капуска – морковка и прочие помидоры – старухина забота. А вот картошечка на его иждивении. И посадить её да прополоть мало. Поди да окучь. А это землю ворочать надо. Земелька-то она, конечно, мать, да только вот тяжеловата стала на седьмом десятке лет, хотя Петрович и хорохорится покуда, подмигивает куда-то вверх: мол, поработаем ещё, поработаем. На землице-то. А сам взмахнет два раза окучником и пот вытирает.
Сел бы сейчас в гребень, да и перевёл дух, но нельзя. Суббота сегодня, а, значит, баня. Доделать бы последние пять рядков по десять метров, да и отмыть пыль да пот. Ну и чекушечку, конечно, усугубить. Тут Варька бурчать не станет. Потому как понимает – тяжело человеку в этом возрасте лет трудится. Варька она умная. Сама всю жизнь пахала не хуже кобылы, от того и толк в работе знает. Ей объяснять нет нужды. Так, чтобы доказывать. Позудит, конечно, чтобы чекушка раем не казалась, и то исключительно «для профилактики», да и сама с Петровичем рюмочку пропустит. И ему не в убыток, и ей в удовольствие.
От мысли о чекушке зачесалась у Петровича рука правая, подъёмная. Пальцы сами по себе сложились под гранёночку, а тут – бац! – ручка окучника. Вздохнул он. Постоял. Выдохнут. Воткнул окучник черенком в землю и направился к дому. На дворе стояло раннее утро июльского дня.
Солнце едва перевалило за макушки кустов, растущих вдоль реки, на берегу которой стоял дом Петровича да его Варвары, а потому над картофельной ботвой, всё ещё покрытой серебряной плёнкой росы, как раз в том месте, где только что утирал пот Петрович, висело гудяще-сосущее облачко местной мошкары.
Дойдя до крыльца, Петрович взял пузырёк комариного средства, снял колпачок, зачем-то перевернул и вдруг залюбовался сходством его со своей любимой стопкой. Комариной отравы оставалось-то во флаконе всего на два или три пшика, но за половину нынешнего лета Петрович ни разу не приметил этого сходства.
Поднеся флакон к мокрой от пота рубахе, помедлил Петрович с нанесением на себя яда, и вновь печально посмотрел на колпачок, задумался и уже твёрдой рукой поставил комариную смерть на крыльцо. Короткий взгляд на сиротливо воткнутый посреди картофельника окучник рассеял его последние сомнения. Тихой сапой направился он домой.
Продолжение следует