Майское затмение

МАЙСКОЕ ЗАТМЕНИЕ

(КРЫМСКИЕ ИСТОРИИ)

2018 год
14 июля
ИВАН КОЖЕМЯКО


 
МАЙСКОЕ ЗАТМЕНИЕ
***

 

Как же сладостно чувство свободы!
Оно кружило голову, пьянило, и было видно даже по окружающим, идущим навстречу степенным литовцам, которые не очень, признаем откровенно, с большими симпатиями относились к русским, а уж к военным – в особенности, что даже им симпатичен этот юный курсант военного училища.
Он учтиво раскланивался старшим по возрасту людям и красиво прикладывал правую руку к козырьку фуражки, не забывая уступить им дорогу; молодым девушкам он просто улыбался и прикладывал руку к сердцу, от чего они краснели и убыстряли свой шаг; детворе, которой с избытком было в тихих скверах, он строил смешные рожицы и те, в ответ, заливисто хохотали, провожая странного курсанта недоумёнными взглядами.
«Свобода!» – стучало в висках; «Я свободен на сутки!»; «Увольнение заканчивается завтра, к десяти утра!».
Вильнюс в эту пору был прекрасен.

 

Каштаны уже успели выбросить белые свечи.
На башне Гедеминаса на свежем ветру развевался флаг Литовской Советской социалистической республики.
В соборе Петра и Павла шла какая-то праздничная служба, и туда шли многочисленные группы пожилых людей, в основном – женщин.
А я шёл по людным улицам и выстраивал планы на этот день свободы: непременно – в кинотеатр «Вильнюс», там шёл так понравившийся мне фильм С. Бондарчука «Война и мир», а затем – к матросу Роману Исокасу, с которым познакомился в Крыму.
В училище возвращаться не хотелось, и я надеялся, что он приютит меня на ночь.
Знакомство было интересным – в посёлке, где я был в отпуске у родителей, матросы, в составе так называемого «целинного батальона», помогали колхозу в уборке урожая.
И часто бывали в местном Доме культуры.
И я, как-то заглянувший туда на молодёжную вечеринку, и познакомился с видным и степенным матросом.
Он представился:
«Роман, Роман Исокас. Я из Вильнюса. А здесь мы убираем хлеб»
Я заулыбался и ответил ему, что я учусь в Вильнюсском военном училище, а сейчас в отпуске, у родителей.
Через две недели отпуск заканчивается, и я вновь поеду в училище.
Матрос пригласил меня в гости и дал свой адрес.
Конечно, я не думал, что он мне пригодится, но сохранил его в своей записной книжке.
А вот сегодня вспомнил об этом и надеялся, что давний знакомый если и не будет мне сильно рад, то в приюте не откажет.
Прямо возле меня, я даже вздрогнул от неожиданности, остановился троллейбус, и я, скорее автоматически, запрыгнул на ступеньку входной двери.
Хотя и не планировал ехать, хотелось пройти по такому нарядному и уютному городу.

 

В городском транспорте мы, курсанты училища, никогда не садились, памятую слова нашего любимого ротного, отца родного Василия Васильевича Яцкевича, что офицер может сидеть только на лошади.
Во всех остальных случаях, особенно, при дамах, он обязан стоять.
Я, удобно устроившись на задней площадке, разглядывал пассажиров.
Все были заняты собой, и моей персоне уделялось не очень много внимания.
Разве что один пожилой и полный пассажир, сидевший один на сиденье, засуетился и предложил мне сесть с ним рядом.
– Нет, нет, спасибо, я не хочу…
Через две-три остановки в троллейбус зашла очень яркая, юная девушка
Наверное, ещё моложе меня.
Она была очень нарядно и изящно одета, в красивом и так ей идущем лёгком платье, богатой обуви…
Вот только было видно сразу, что с ней что-то нехорошо.
Она норовила рукой как-то скрыть лицо в крови, и остановить эту самую кровь, которая довольно сильно шла у неё из носа.
Когда я сегодня говорю внукам, что мы были чутче и внимательнее к людям, предупредительней, я, в первую очередь, имею в виду то, что нас учили проявлению этих качеств.
Так, незабвенный Василий Васильевич Яцкевич, о котором я уже упоминал, приучил нас, к примеру, иметь в кармане два носовых платка: в правом – для личного пользования, а в левом – первозданный, сияющий белизной, на всякий случай.
И я, даже не сильно включая сознание, почти автоматически, взял девушку за руку, тут же попросил молодого парня подняться с сидения, и, не допуская никакого сопротивления этой терпящей бедствие юной красавицы, да его, кстати, и не было, сел сам к окну, посадил её рядом, и положил её голову себе на колени.
Тут же извлёк из левого кармана девственно-чистый платок и приложил его, бережно, к носу прелестного создания.
Она не сопротивлялась, и тут уже весь троллейбус одобрительно загудел, поощряя мой поступок.
Я что-то ей говорил, успокаивал, и она, доверчиво расслабившись, трогательно и беззащитно лежала своей очаровательной головкой на моих коленях, подложив под неё изящную и нежную руку, с длинными и ухоженными пальцами.
Скоро троллейбус остановился на площади Черняховского. Так, по крайней мере, она называлась в ту пору.
Понимаю, что сегодня имя генерала армии Черняховского выкорчевано, с корнем, в буржуазной Литве и о нём уже не знают те, кто родился в пору «демократических перемен».
Другие времена и другие порядки сегодня в Литве, да и не только в ней: маршируют фашистские недобитки по улицам Риги, даже Киева, не дают покоя останки погибших героев в Эстонии, на Западной Украине, особенно же – беснуются националисты во Львове…
Ну, да это сегодня. Мы сами так позволили к нам относиться. И сами же стали первыми бороться с памятниками прошлых времён, низвергая вчерашних кумиров и вождей.
Тогда же, в пору моей юности этой скверны не было, и меня занимали совершенно иные мысли.
Я бережно поднял мою милую попутчицу со своих колен и галантно протянул ей руку, чтобы помочь выйти из троллейбуса.
Но, в последнюю секунду, когда она уже готова была опереться на мою руку, решительно убрал её, и, к удивлению этого ангела, словно пушинку подхватил её на руки и бережно поставил перед собой на тротуар.
Троллейбус вновь одобрительно загудел, а молодой мужчина даже прокричал: «Молодец, курсант. Вы прекрасно смотритесь! Не робей!»
Было заметно, что и её мой поступок не оставил равнодушной.
На миг, секундочку лишь, она прильнула своим юным телом к моей груди и мы, оба, покраснели до корней волос от неожиданности.
Я тут же купил бутылку воды в каком-то киоске, даже сейчас помню, что это была «Трускавецкая», смочил платок, другой, благо, и он был у меня чистым, который достал из другого кармана синих бриджей, и бережно стал отирать её дивное лицо от следов крови.
Она смешно морщила свой нос при этом, вся раскраснелась, но ни на миг не отворачивалась от меня, более того, даже держалась своими руками за мою руку. непроизвольно сжимая свои длинные пальцы.
Какое это было наслаждение!
Наконец, по достоинству оценив её румяное дивное личико, и в отчаянной смелости – дотронувшись, чуть-чуть, губами к её щеке, я сказал:
– Ну, вот, милое очарование, полагаю, Вы выглядите вполне прилично.
Она засмеялась так нежно и заливисто, что моё сердце зашлось от нежности и счастья.
– А что, я ещё не представилась своему спасителю?
– Нет. Но я… тоже…
И, опережая её, я представился первым:
– Иван. Иван Владиславлев, курсант второго курса
– А меня Зосей зовут
– Красивое имя, – ответил я. – я его очень люблю.
Она даже как-то вздрогнула:
– А что, Вы знаете ещё какую-то Зосю?


 
Я засмеялся:
– Да, знаю. Только что на экраны вышел фильм «Зося». И я имел счастье его посмотреть.
Я кратко пересказал ей содержание фильма.
Она внимательно меня при этом слушала, и было видно, что история любви нашего молодого офицера и польской девушки Зоси в годы войны тронула её сердце.
Я тут же предложил ей перейти на «ты» и, чуть дурачась, спросил:
– Сударыня, что пожелаете дальше? Готов вас сопровождать куда угодно.
Она красиво улыбалась и смотрела мне прямо в глаза. И лукаво, с элементами игры, которая ей нравилась и самой, произнесла:
– А сударыня желает, чтобы Вы, прекрасный рыцарь, проводили её домой. Тем более, что это совсем недалеко.
Я как-то сник даже и только еле слышно проговорил:
– Вот и плохо, что это недалеко. Я готов сопровождать тебя хоть на край света.
Она взяла меня под левую руку, чуть прижалась, на миг, к моему плечу. И мы пошли по оживлённому тротуару главной улицы Вильнюса.
Забыл уже, как она называлась. Мне кажется, что всё же это был проспект Ленина.
Даже странно об этом сегодня говорить.
Мы всегда по нему маршировали на ежегодных парадах.
Когда мы подошли к величественному дому, облицованному красным гранитом, я понял, что моя попутчица не из простой семьи.
Простой народ в таких домах не жил.
Ни один офицер училища, включая командиров батальонов, в таком доме не проживал, это точно.
Я как-то даже замедлил шаг.
– Зося, а ты уверена, что в твоём доме мне будут рады?
– Ты сейчас сказал глупость, – резко ответила она. Ты – мой друг и спаситель. И неужели ты думаешь, что мои родители не будут тебе благодарны и признательны?
– К слову, а кто твои родители?
– Папа – министр республиканского правительства, а мама – профессор университета.

Я как-то развязно, сам себе был противен, сказал:
– Ну и прекрасно. А то я что-то давно с министрами не встречался…
– Ваня, не надо. Тебе это не идёт. Ты ведь выше этого и умнее. Интеллигентнее.
Дальше я шёл молча, с нею рядом, лишь в знак согласия сжал её локоть.
Мы зашли в просторный подъезд. Там сидел сержант милиции, который вопросительно посмотрел на Зосю.
Она, крепче прижавшись к моему плечу, лишь произнесла:
– Это ко мне!
Сержант молча уткнулся в газету и более никакого интереса к нам не проявлял.
В зеркальном лифте мы поднялись на пятый, по-моему, этаж. И она, не выпуская моей руки из своей, другой нажала на кнопку звонка.
Высокая, тёмно-вишнёвая дверь тут же распахнулась, словно кто-то дежурил возле неё.
На пороге стояла яркая, полноватая женщина, в невиданном мною халате, расшитом какими-то драконами.
Женщина, завидев меня, было хорошо видно, пребывала в растерянности.
Она даже не могла представить, что её дочь будет рядом с молодым военным и не спешила, поэтому, приглашать нас в квартиру.
– Мама, ты что застыла? Позволь тебе представить – Иван, Ваня Владиславлев, мой сегодняшний спаситель.
И Зося, сама потеснив мать, вошла в прихожую и увлекла меня за руку за собой.
Тут же, в прихожей, она кратко рассказала матери историю нашего знакомства.
Глаза матери потеплели
– Зося, я на кухню, время обеда уже, мальчик голодный, а ты – проводи нашего гостя в гостиную.
При этом, против воли даже, она красноречиво посмотрела на мои сапоги.
И хотя они зеркально блестели, но были, явно, неуместны, в этом мире роскоши и уюта.
Но и я проявил характер. И не запнувшись на секунду даже, прошёл за Зосей в огромную уютную гостиную.
Конечно, такой обстановки я даже и не видел в жизни, но по ворсистому, в красных тонах, ковру, ступал твёрдо своими хромовыми сапогами, разглядывая картины на стенах.
– Зося, а нельзя ли мне посмотреть твою комнату?
– Пошли. Я с радостью покажу тебе свою комнату.
По ходу приоткрыла дверь и сказала:
– Это кабинет отца. У него очень хорошая библиотека. Папа очень ею гордится.
Я посмотрел на множество шкафов, под высокий потолок, заполненных книгами.
Конечно, изучать их от двери я не мог, заметил лишь одно, что многие книги, судя по корешкам, были на английском и французском языках.
Открыв последнюю дверь, по коридору справа, Зося сказала:
– А это моя светёлка.
«Светёлка» была очень уютной.
В ней царил образцовый порядок, была просто стерильная чистота.
В шкафах – много книг, мягких игрушек.

 
Над её письменным столом, в красивой рамке, висели пуанты, и большое фото юной, ослепительно красивой, стройной, словно берёзка, и не девочки уже, но ещё и не девушки:
– Как ты здесь прекрасна, – сказал я в порыве и даже приложил свою руку к этой фотографии.
– Я сразу видел, что ты серьёзно занимаешься этим…

 

Она засмеялась, светло и звонко:
– Занималась, Ванечка, занималась. Уже давно не занимаюсь.
И лукаво, при этом, наложила свою душистую маленькую ладонь на мои губы.
Я прижал к ним её руку и на мгновение мир остановился – так было светло и торжественно на душе.
У меня даже зазвенело что-то в ушах, а сердце, от волнения, стало биться как-то учащённо и так громко, что даже она его услышала и тихонечко заулыбалась.
– Нравится? – услышал я голос Зоси откуда-то издалёка, хотя она стояла рядом, даже не забирая свою дивную руку от моих полыхающих жаром губ.
– Да, по этой комнате можно многое сказать и о её хозяйке.
– И что же ты можешь сказать? – она прикоснулась ко мне своим гибким телом почти вплотную и заглянула в глаза своими бездонными очами.
– Многое! Но сначала два слова о самой фотографии – много кровей в роду этой милой хозяйки намешано, даже немножко от степняков, об этом говорят её глаза – дивной красоты, с раскосинкой, присущей степнякам.
Далее, хозяйка комнаты – образцовая чистюля. Это видно по всему. Аккуратистка. Но не это главное, самое интересное – круг её интересов.
Она, так скажем, девушка старомодная, среди её книг я не вижу розовых любовных романов, всё серьёзные книги.
Она при этом красиво и молча улыбалась.
 

– Очень дорого то, что эта девушка процентов на семьдесят любит читать то, что читаю и я – вот Бунин, Куприн, Лев и Алексей Толстой, Есенин, Лермонтов, Пушкин…
Но она ещё маленькая девочка, – и я рукой указал на обилие мягких игрушек.
– Да, ты молодец. Ни в чём не ошибся, кроме, – уже через смех, – «маленькой девочки». Я уже не маленькая. Мне исполнилось семнадцать лет в январе, в конце месяца.
– А мне – восемнадцать. Рядом с тобой,  в феврале, 29-го.
Она красиво закусила нижнюю губу и тут же сказала:
– И ты говоришь о том, что такой взрослый… Ты мальчишка ещё совсем…
И тут же вернулась к главной теме нашего разговора – книгам.
– Ты прав, всё это я читаю-перечитываю. Но сколько же много ещё надо прочитать. Я ведь только начала учиться на первом курсе университета. Не учиться даже, а определилась с профессией – у нас победители республиканского конкурса зачисляются в вуз ещё до окончания школы. Так что я уже студентка, но ещё и школу не завершила окончательно. На факультете русского языка и литературы буду учиться, – с каким-то вызовом сказала она мне, и я понял, что она это право отстаивала в борьбе с родителями.
В кресле её комнаты стояла гитара.

 
Я взял её в руки, подправил аккорды и тихонько заиграл старинную казачью песню. В полголоса подпевая себе и неотрывно глядя её в очи:
– Никто нас в церкви не венчал,
А вся душа горит в огне.
Куда ты в степь казак умчал,
На вороном своём коне…
Удивительным было в эти минуты лицо Зоси.
Она слегка раскраснелась, губы приоткрылись, в глазах, я читал это, было столько нежности и чувства к этому юноше в курсантском мундире, что мне казалось – ещё миг и слова признаний в любви слетят из её или из моих уст.
Но тут наше уединение прервала мать, пригласив нас к столу.
Молодость! Молодость!
Какой же дивный это был обед в моей жизни.
Мы весело болтали с Зосей, а мать только вглядывалась, с тревогой, в изменившееся и удивительно похорошевшее лицо дочери.
Было видно, что матери моего божества понравился мой отказ от бокала вина, и она всё подкладывала в мою тарелку вкусные и неведомые мне яства.
Дорогой Василий Васильевич, наш любимый ротный! Как же я Вас вспоминал в эти минуты.
Именно Вы, с первых дней учёбы в училище, обучили нас правилам поведения за столом и пользования столовыми приборами.
Поэтому я, даже с некоторой долей гусарской небрежности, но никоим образом не развязности, умело пользовался ножом и вилкой, не стучал ими по тарелке, как это делают многие.
И мать Зоси, я это видел, удивлённо оценивала мою, так скажем, воспитанность, учтиво расспрашивала меня об учёбе, круге интересов и увлечений.
И когда я, к теме возникшего разговора, прочитал наизусть стихотворение Лермонтова «К Н. Ф. И.», Зося зааплодировала, а мать очень пристально посмотрела мне в глаза и сказала:
– Ну, молодой человек, Вам это стихотворение, я полагаю, читать очень рано. И, как мне думается, военные относятся к… этому… не столь трепетно…
Моё юное сердце от протеста гулко застучало в груди:
– Простите, но я с Вами согласиться не могу. Мне думается, что именно военный человек, в силу того, что постоянно соприкасается с опасностью и его жизнь может оборваться в любой миг, любит страстно, он более надёжен в любви, преданности, верности, жертвенности и служении своей избраннице.
Таких примеров – множество. Достаточно напомнить Вам о братьях Тучковых, а разве «Жди меня» Симонова – это не гимн самой высокой любви в годы войны.
Мать уже с каким-то неподдельным страхом смотрела на меня.
Было видно, что она не хотела, чтобы дочь была свидетелем этого разговора, и, простите меня, любезные читатели, столь серьёзных познаний этого молодого курсанта.
Зося же смотрела на меня с восторгом и прямо заявила матери, что её одноклассники и будущие сокурсники, с которыми она познакомилась накоротке, даже и близко к подобным обсуждениям не готовы и ничего не смыслят в этой области.
Но мать так красноречиво посмотрела на дочь, что я понял – пришла пора поблагодарить этот дом и его хозяйку за гостеприимство и откланяться.
И только глаза Зоси молили: «Не уходи. Побудь ещё».
Но я встал из-за стола, поклонился её матери, попытался как-то шутливо проститься с ней, чего у меня не получилось, и вышел за дверь.
Провожать меня никто не пошёл. Как, впрочем, не дождался я и приглашения приходить ещё.
Несколько дней я проболел душой.
Не скрою, ждал, что позовут на КПП, и там меня будет ждать Она.
Но этого не случилось.
Не пошёл более к этому дому и я.
Так бы и закончилась эта история.
Мне очень было жаль эту милую девочку, которую родители просто «передавили», удушили в своих объятьях, а вернее – в изобретённых ими же правилах.
Уже тогда, а ведь это почти пятьдесят лет назад, начиналось размежевание властителей с народом. Они уже не хотели жить той жизнью, которой жил народ.
И что для той холёной дамы, матери Зоси, был этот курсант?
Явная угроза счастию, выстроенному в её сознании, для её дочери.
А ну-ка, если девушка увлечётся всерьёз этим безродным парнем, а он её – в Туркестан или в Заполярье?
Нет, там уже, в той среде, что стало известным намного позже, подбирались партии, родители не сильно спрашивая детей и не принимая во внимание их чувств, сами выстраивали их будущее.
Удачно, как говорили – на представителях своего круга, женили сыновей или выдавали замуж дочерей.
Вырождалась любовь, на смену ей приходило кумовство и делячество.
И никто, никогда не посчитает, сколько же было загублено душ за это время, сколько судеб закатилось. Сколько детей не родилось. Сколько счастья просто ушло из человеческой жизни.
Этот урок уничижения, отнесения меня к человеку второго сорта, не достойного составить счастье дочери высокородного сановника, я запомнил на всю жизнь.
И душа моя жаждала отмщенья.
Это я ведь только сейчас понимаю.
Но отмщенья особого.
Конечно же, я не собирался волочиться за Зосей, свершить в отношении этой девушки какой-нибудь бесчестный поступок.
Нет и нет!
Спасибо нашим святым и честным наставникам – офицерам училища. Они не только обучили нас правилам чести. А привили их на всю жизнь.
И я об этом помнил всегда, но и оставить просто так небрежение собой – не мог. Не хотел. Не смел.
И случай представился.
Мы, курсанты выпускного курса, были приглашены на творческий вечер в университет, посвящённый Дню Победы.
Какой-то озноб пробежал у меня по спине, лихорадочно загорелись глаза, да так, что это заметили и мои сокурсники:
– Ты – что, заболел?– спросил меня не один из них.
Я, ничего не отвечая, надраил до зеркального блеска свои сапоги, отутюжил синие форменные брюки, и, сев в углу Ленкомнаты, что-то набрасывая на маленьких листочках бумаги.
Даже не пошёл на ужин.
И вот мы в университете.

 
Величественное здание, масса людей, шум, гам…
И какая-то напряжённость в воздухе.
Она чувствовалась, так как давно зародилась вражда между студентами университета и курсантами училища.
Мы прекрасно знали, что туда шли дети наиболее обеспеченных родителей, русских практически не было уже в ту пору, лишь жители Прибалтийских республик и немалое количество поляков, как выросших в Вильнюсе, так и приехавших из других стран, в том числе  – и из самой Польши.
А только-только полыхнула кровью так называемая Пражская весна, и надо прямо сказать, что отношение к нам, военным, да ещё в самом центре сосредоточения недружественных сил, националистических выпадов, а они уже были и в ту пору, было, если мягко сказать, совсем не дружественное.
Это мы ведь только в новое время узнали о «Саюдисе», его лидере Ландсбергисе, который был в ту пору профессором Вильнюсского университета.
Заходя в конференцзал, где должен был проходить вечер, посвящённый Дню Победы, прямо в двери, я столкнулся с матерью Зоси.
Нет, я не унизил себя ни расспросами, ни расшаркиванием, я лишь учтиво поклонился и пошёл в зал.
Не стала останавливать меня и она, только тревога и даже страх плеснулись в её глазах. И она тяжело пошла по проходу зала к месту, где уже сидела группа преподавателей.
Ректор университета открыл вечер, сказал два слова о приближающемся празднике Победы и о том, спасибо ему, что в достижение Победы внесли достойный вклад и литовцы.
Зал при этих словах загудел.
Ректор сел за стол, нервно отирая лицо платком, а на трибуне оказался какой-то вертлявый человек, не очень аккуратно одетый и заговорил на литовском языке.
Этого мы не выдержали.
Затопали ногами и дружно захлопали в ладоши. Кто-то даже засвистел.
Выступающий растерялся и стал отступать от трибуны.
 

Ребята тут же стали подталкивать меня к трибуне:
– Иди, и врежь! Нельзя нам молчать. Это же самое святое – наша Победа!
Я твёрдо и уверенно прошёл к трибуне.
Хорошо помню лишь одно – говорил убеждённо, приводя множество примеров, и заставил, в конце своего выступления, встать весь зал и почтить минутой молчания павших героев.
Безусловно, при помощи моих товарищей, которые застыли первыми в эту скорбную минуту и увлекли других, пусть и против их воли, на соблюдение этого ритуала.
А затем, увидев гитару в руках одного из студентов, я попросил её и спел песню из фильма «Хроника пикирующего бомбардировщика».
Он только прошёл на экранах, и мы все любовались молодым Далем, особенно же – пожилым механиком, которого играл легендарный ленинградский актёр Толубеев.

Конечно, я понимал, что аплодисменты провоцировали мои сокурсники. Но отчётливо видел, что аплодировали мне и большинство студентов, преподавателей.
– Иван, – закричал мне кто-то из однокашников. – «Землянку», «Землянку» спой.
И я, посмотрев на ректора университета и заручившись его молчаливым позволением, стал петь одну из лучших песен, на мой взгляд, военных лет.
И уже через минуту увидел её, Зосю.
Она стояла недалеко от сцены, в проходе, и как-то смущённо и виновато мне улыбалась.
Рядом с ней был высокий, с волосами до плеч, юноша, видный, не отходивший от неё ни на миг.
И я, словно освобождаясь от наваждения, рванул струны гитары и допел:
– До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти четыре шага…
При этих словах Зося как-то жалко улыбнулась и стала пробираться к выходу из зала.
Больше я её никогда не видел.
Самое интересное, что и не вспоминал никогда, ни разу.
А вот сейчас эти воспоминания явились.
«Зачем?», – спрашиваю я у своего изболевшегося сердца?
У меня ведь даже мыслей о том, что как-то можно было переделать судьбу, нет и не было.
Судьбе было угодно этим чистым и светлым чувствам осветить мою душу, лишь осветить, но не остаться в ней.

Будь благословенна наша юность, в которой нас научили свершать достойные поступки.
Сегодня этого, к несчастью, нет
А от этого мучительно больно и даже скучно смотреть на молодых людей, не способных на поступки. Не наученных действовать, много воли себе давших, сытости и праздности.
Да и распутства немало.
Нас больше интересовала душа человека, сегодняшних – тело.
А от этого счастья на земле не прибавляется.
Тает оно и оставляет ослабевших духом людей.
Поэтому и появляется всё больше пустых душ вокруг, судеб горьких и несостоявшихся.
Некрасивых.
Страшно от этого.
А другой жизни ни у кого из нас нет. И исправить её нельзя, и ошибки стереть или закрасить светлой краской не получится.
Всё пишем в книге судеб сразу набело. Неизводимыми чернилами.
И черновики в этой книге не предусмотрены…

***
Как с годами он стал остро и полно понимать истину о неисповедимых жизненных путях.
Но в этот раз и его подвело это понимание.
Он так и не узнал, что жизнь послала ему встречу с той, которой так долго болел в юности, помнил и страшно жалел, в первые дни расставания, после единственной встречи,  о том, что именно по такому пути завернула судьба.
И переделать нельзя ничего было, и изменить не в его воле.
Небывалое дело, ей пришлось сменить место своего жительства в зрелую уже пору.
И оказалась она в маленьком латышском городке, на самом берегу Балтийского моря.
Жизнь состоялась, образовалась крепкая и дружная семья, выросли дочери.
И она, незаметно даже для себя самой, стала молодой и очаровательной бабушкой двух сорванцов.
Смеялась в кругу коллег, что судьба выровняла несправедливость жизни, и к её двум дочерям появились два прелестных внука, жаль, что лишь по одному у каждой из дочерей.
То давнее воспоминание о курсанте сгладилось в памяти, и она его больше не вспоминала. Даже забыла, как он и выглядел.
Правда, через годы.
А сегодня ей почему-то было тревожно.
И когда она увидела большую группу военных, среди которых были и неведомые ей уже давно соплеменники, она удивилась.
Тем более, что она сидела в скверике, наблюдая за внуками, которые тут же игрались со сверстниками, совсем рядом с военными.
Что греха таить, слышала ведь множество раз по телевизору, читала в печати, что у её новой страны как-то не складывались отношения с Россией.
Но эта тема была для неё столь далёкой, что она и не вникала в её суть.
Но сегодня она увидела, как военные в форме её государства, и русские, это несомненно были они, отчётливо виднелся «триколор» на рукавах их мундиров, что-то оживлённо обсуждали, стоя на берегу моря.
В группе русских военных её внимание привлёк высокий и седой генерал, на груди которого пламенела забытая уже в её стране Золотая Звезда Героя Советского Союза, она это помнила ещё со школы.
Какая-то беспричинная тревога кольнула её сердце, но не более того.
Военный, привлекший её внимание, держал в руках свою фуражку и что-то говорил латышам, спокойно и негромко.
Не была бы она женщиной, подумала ведь при этом: «Видный какой мужчина. Подтянутый, моложавый, только вся голова седая, хотя и с буйной ещё шевелюрой. И шрам, через всю левую щеку, побелел уже от времени.
Но он его не портит…»

 

Несколько раз и генерал окинул её взглядом, и её тревога ещё больше усилилась.
Не зная даже почему, она поднялась со скамейки, взяла в руку самокат внука, младшего, и пошла к своему дому.

 

Не послала им судьба, обоим, возможности узнать друг друга.
Может, так и лучше было…

***
Прошло несколько дней.
И она, никогда не смотревшая новостных программ, почему-то прикипела к экрану телевизора, где диктор долго говорил, что в их стране находится группа русских военных, с которыми военное ведомство Латвии решало какие-то пограничные вопросы.
И когда камера надолго остановилась на лице главы русской военной миссии, она стала искать возможность присесть на стул, предательски ослабли ноги.
Это был он, никакого сомнения у неё не осталось, тот курсант, который участливо помог ей  в той далёкой юношеской истории в троллейбусе, в Вильнюсе.

 

Она даже вышла в тот скверик, где встретила того генерала.
Нет, ей не понравилось это определение, и она про себя прошептала: «Моего генерала».¬¬
«Нет, того курсанта, по которому так долго болела душа».
А вечером её ожидало ещё большее потрясение ¬– военную делегацию русских принимал мэр Риги Нил Ушаков.

И это широко представлялось на латышском телевидении.
Оператор долго держал в центре кадра породистое и уверенное лицо главы русской военной миссии, словно специально «наезжал» камерой на его  орденские планки от  многочисленных наград и Звезду Героя.
И тот как-то  совершенно неожиданно  засмеялся, как мальчишка, увидев в кабинете мэра гитару.
«Позволите?» – спросил он у молодого главы города и взял в свои руки гитару,  пробно, пробежал по струнам.
Что-то чуть подстроил и неожиданно запел казачью песню, которую она слышала в его исполнении в ранней юности:

– Никто нас в церкви не венчал,
А вся душа горит в огне.
Куда ты в степь казак умчал,
На вороном своём коне…

Её мать, уже в возрасте, гостившая у неё почти всё лето, с удивлением смотрела на свою дочь и не узнавала её.
А затем даже закрыла рот рукой, чтобы не вскрикнуть, и быстро вышла из комнаты.
Хорошо, что зятя не было дома и никому объяснений давать не пришлось.
Через несколько минут мать вернулась и  молча положила свои руки ей на плечи:
« Я помню его, дочь. Ты успокойся, всё прошло. Пройдёт и это… Да и не было ведь ничего. Хорошо ли я поступила в своё время – не знаю, но я желала тебе счастья и добра».

***