Смута ч. II, гл. II

Михаил Забелин
         ГЛАВА    ВТОРАЯ


    I


У Натальи Гавриловны Жилиной была одна замечательная черта характера: всех, кто бы ни приходил в дом, принять, приветить и накормить, да так, чтобы никто не остался голодным, - эта ее особенность в прежние времена казалась обыкновенной, в нынешние – удивительной, а на самом деле лишь выражала ее природную доброту, радушие и простосердечность.

По приезду в Суздаль стараниями незаменимой Натальи Гавриловны Варя почувствовала, как вместе с румянцем на лице к ней возвращаются силы, и полностью сосредоточилась на том, что происходило внутри нее, на том, что жило в ней, ворочалось, стучалось, било ножками и уже просилось выйти на свет Божий.
Никто в доме не говорил о Михаиле и о Николае, но потому, как упорно, напряженно молчали о них домочадцы, как плакала в уголке, прячась от глаз, Наталья Гавриловна, как закрывался надолго в своем кабинете Александр Васильевич, становилось очевидно, что мысли их не здесь, а там – на Урале или на Волге, или в донских степях, где топчет землю копытами и рвет снарядами не укладывающаяся в рассудке братоубийственная война.

Анюта была молчалива и тиха. Варя старалась не тревожить ее излишними вопросами и лишь удивлялась про себя ее терпению и умению ждать. «Наверное, только когда любишь по-настоящему, на всю жизнь, можно так спокойно и твердо верить и так терпеливо, годами ждать, не переставать надеяться, отстраниться от себя, не расставаясь мысленно с любимым человеком, и жить только ради будущей встречи», - думала она.

Август незаметно и неумолимо отщипывал часы у долгого летнего дня, и в ранних сумерках, когда дом затихал, Варя с Анной оставались вдвоем в своей светелке, тихо вечеряли и чаще молчали, улетая мыслями каждая в свою сторону, далеко от этой комнаты и от уходящего лета.

Однажды после завтрака Александр Васильевич попросил их обеих остаться. Рядом с ним сидела Наталья Гавриловна, лицо ее было серьезно и скорбно.
- Встретил я вчера Митрофана Дунина. Он теперь у нас уездный комиссар, то есть суздальская власть. Спрашивал он, как бы между прочим, про Михаила, дескать, как-то незаметно исчез, куда, мол, отправился.
Погоди, Анюта, помолчи пока. Люди – не дураки, понимают, куда в войну офицер может отправиться. Мишу здесь знают и догадываются, что не за красных он пошел воевать.
Смотрел на меня Митрофан во время нашего разговора так хитро и злобненько, глазки бегают, и понимаю, что ненавидит он меня, дом мой ему, как бельмо на глазу, а все-таки боится. Догадываюсь я, что Николай, когда был здесь в последний раз, успел с ним переговорить, может, и припугнул его. Для этих ведь московская власть, как икона будет. Да только Николай тоже не на прогулку уехал, а под пули пошел. Неизвестно, как всё обернется.

Александр Васильевич помолчал, обдумывая, видно, каждое слово.
- Так вот что я решил. Отдам я им этот дом. Комитет что ли какой-то они хотели устроить, пусть подавятся. Эдак лучше, чем если силком выгонят, как Агаповых.
- Где жить-то будем? – тихо спросила Наталья Гавриловна.
- Здесь же, в пристройке. Но места там маловато, а тебе, Варя, рожать скоро. Вот я и надумал отправить вас с Анной в другое место – подальше да поспокойнее. И тебе, Анюта, лучше будет уехать из города от греха. Так что поедете вдвоем.
- Как же вдвоем? Пропадут они.
- Помолчи, мать. Я с ними Василия пошлю. Он человек серьезный и надежный. Позаботится, защитит, если что, и повитуху найдет.
- Куда же?
- Есть у меня домик в деревне. О нем никто не знает, кроме Василия. В ста верстах отсюда, в сельце Яковлевском. Там и поживете пока.
- А как же Саша? – спросила Варя.
- Я ему отпишу. К родам-то приедет. А дом там хоть небольшой, но крепкий, чистый, теплый.
- Батюшка, а вдруг Миша вернется или напишет, а я там? – промолвила Аня.
- Найдет тебя, не беспокойся. Только я думаю, что война эта не отпустит их так скоро: ни его, ни Николая.
А ты, мать, собери одежду попроще, в деревню едут, не на бал, понеприметнее что-нибудь найди, сама знаешь. Да теплые вещи приготовь, Бог знает, сколько им там прожить придется.
Позови-ка мне Василия.
Вы, девоньки, собирайтесь потихоньку, да завтра поутру и отправитесь.

Василий, отвечавший в доме Жилиных за сад, за хозяйство и порядок, был и вправду человеком серьезным, немногословным, грамотным и высказывал свое мнение редко, но весомо, как судья в последней инстанции, за что пользовался почтением среди приказчиков и прочего мелкого суздальского люда. Он придерживался старых взглядов на традиции и государственное устройство, но за последними переменами следил внимательно, не высказывая, однако, своего мнения о новых идеях и лозунгах. Это был крепкий, степенный мужичок, мастер на все руки, хитроватый, себе на уме, но верный и твердый в своем безграничном уважении к Александру Васильевичу, уважении, которое для него самого было значимее чего бы то ни было на свете, будь то деньги, соблазны, страхи или досужие разговоры. Каждого из детей Александра Васильевича он знал с рождения и заботился о них всех благоговейно и беззаветно.

Ранним утром следующего дня он запряг лошадь в телегу, погрузил на нее вещи, подсадил барышень, повязанных платками и по виду теперь совсем не отличающихся от деревенских баб, сел сам и тронул вожжи.
- Храни вас Бог, девоньки, - напутствовал Александр Васильевич.
Наталья Гавриловна мелко крестила вслед.

Прокатили мимо каменных чушек, обозначающих пределы города, скрылся за поворотом дом, но еще долго виднелись за спиной купола Суздальского Кремля, и едва слышался заутренний прощальный перезвон колоколов.
Василий, не оборачиваясь, хмуро, сосредоточенно понукал лошадь. Девочки примолкли, притихли и прижались друг к другу. Для Анны привычнее была дорога на Владимир, они часто ездили туда с Мишей, а в Иваново-Вознесенск, куда они теперь направлялись, выезжали редко. «Эх, Мишенька, Мишенька, где же ты сейчас? Храни тебя Господь».

Для Вари эти места, пустынные, дремучие, были совсем незнакомы. Было немного зябко и боязно от неизвестности.
Что их ждет впереди – одному Богу ведомо.






II

Сергей Петрович Федоров, главный доктор больницы, в которой служил Александр Жилин, выглядел озабоченным и расстроенным.
- С кем же я буду работать, товарищ комиссар? В Москве тиф, уже были вспышки испанки. Кто будет лечить людей? – говорил он, обращаясь к черноволосому моложавому мужчине в пенсне, в черной кожаной тужурке и в черных галифе, заправленных в блестящие, скрипящие на ходу сапоги, что придавало ему вид одновременно привлекательный и устрашающий. Внешняя доброжелательность и интеллигентность в его лице удивительно сочетались со скрытой угрозой и непримиримостью.
- Идет война с врагами советской власти, уважаемый профессор. А на войне, как вы понимаете, бывают и убитые, и раненые, так что доктора на фронте еще более необходимы, чем здесь. А кроме того, тиф, как вы верно заметили. Только там он намного опаснее, чем в Москве, и косит людей страшнее, чем пули.
Вышел декрет о всеобщей мобилизации, он касается и врачей соответствующего возраста. Кстати, в коридоре я встретил одного вашего молодого доктора в пенсне. Как видите, я тоже ношу пенсне, и это не мешает мне воевать. Так что никаких отговорок в том роде, что зрение не позволяет, и прочая ерунда. Никаких исключений и никаких оправданий быть не может. За уклонение – расстрел.
Считаю вопрос этот исчерпанным, и более он не обсуждается. Прошу составить список. Завтра готовится отправка на фронт.

Часом позже милейший Сергей Петрович с виноватым видом сообщил об этом Александру Жилину.
- Александр Александрович, голубчик, всё понимаю. Варенька вот-вот должна родить. Ничего не могу сделать. И надо же, он вас в коридоре видел и специально обратил внимание, что для них никаких отговорок не существует. Если бы не это, можно было бы как-то отсрочить, потянуть. Теперь всё бесполезно. За уклонение – расстрел.
Что делать? Поезжайте, голубчик. Берегите себя. Как-нибудь всё образуется.

На следующий день Жилин отбыл на фронт. Письмо от отца он получить не успел.




III

Село Яковлевское будто сползло с холма, на котором стрелой в небо упиралась белая шатровая колокольня и стоял храм Николая Чудотворца, и притулилось вокруг, на берегах реки Тахи.
На улицах было пусто. Создавалось впечатление, что селение заброшено, и лишь стадо коров на дальнем лугу позволяло думать, что и в этом дремучем, окруженном со всех сторон глухим лесом углу есть жизнь.

Варя глубоко вдыхала чистый, свежий, вкусный воздух, какого не было даже в Суздале, наслаждалась тишиной и думала, что после погасшей, увядшей, грязной, голодной Москвы, кричащей полубезумной толпы на улицах, после непреходящего ощущения, что мир перевернулся, и все понемногу сходят с ума, она наконец-то очутилась в раю, в безлюдии и покое, где нет и быть не может ни криков, ни страхов, ни митингов, ни декретов, ни войн.
Небо над головой было чистым, задумчивым и бесконечным, внизу извивалась и убегала, переливаясь солнечными блестками, река, за околицей зеленел, проступая березовыми пятнами, дальний лес, и Варе верилось, что только эта красота Божья может оградить и спрятать и ее, и Аню, и всех их родных, добрых людей от ненависти и злобы, выплеснувшейся вдруг из чьих-то голов и разлившейся по России.
На душе стало спокойно, как бывает, когда очнешься после кошмарного сна, увидишь родные стены и лица и поймешь, что то был только сон, а на самом деле всё хорошо, светло, уютно и от этого легко на сердце.

Дом стоял на окраине деревни, у поля, за которым начинался лес, и срублен был, видимо, недавно, - в комнатах сладко пахло деревом, кое-где на стенах слезой проступала смола.
Василий затопил печь, Анюта смела пыль, прибралась, и сразу стало тепло и радостно от спокойного ощущения чистоты и домашнего тепла.

На следующий день в дверь постучали. Василий вышел на крыльцо и строго поглядел на трех бородатых мужиков, неловко переминающихся с ноги на ногу.
- Здорово, хозяин. Вот, посмотреть пришли, что за люди приехали, - сказал один.
- Тебя ведь, кажись, Василием кличут. Я тебя помню с прошлого лета, - сказал другой.
- А по батюшке как? – спросил первый.
- Алексеевич.
- Из самой Москвы, что ли? – спросил третий.
- Из Москвы. Родственницу рожать привез, - ответил Василий.
- А, это понятно.
- Сыщите-ка мне бабку-повитуху, мужики. Есть такая?
- Есть, как же не быть. Пришлем.

Познакомились. Мужиков звали Фрол, Степан и Егор. Они постояли еще немного для приличия и ушли.
Больше их никто не беспокоил. Василий выходил в деревню, с кем-то встречался, говорил, и, судя по тому, как уважительно с ними теперь здоровались, разговоры и встречи эти были не напрасны. Он доставал откуда-то продукты, Аня готовила, а свободное время, которого теперь у них было предостаточно, они с Варей чаще проводили в саду за домом.

Мужики иногда приходили к Василию поговорить. Они садились на скамейку у дома, и Варя с Аней невольно прислушивались к этим странным, необычным беседам.

На первый взгляд, мужики были настолько похожи: и обликом, и одеждой, что можно было принять их за родственников, хотя оказалось, что это не так. Все трое носили светлые рубахи навыпуск, подпоясанные ремешком, холщовые темные штаны, казавшиеся бесформенными, заправленные в сапоги, руки их были кряжистыми, сухими, заскорузлыми, как белесые от солнца поленья. Они носили окладистые, аккуратные бороды, а волосы были длинные, прямые, будто прилизанные. Лица поначалу тоже показались словно вылепленными по одному слепку глины: небрежно и грубо. Возраст их определить было трудно: лет по сорок, а, может быть, и по шестьдесят. Приглядевшись, можно было увидеть в них и отличия. Фрол – крепкий, как амбарный замок, был боек, любопытен и недоверчив. Степан казался старше всех, глядел с хитрецой в глазах и рассуждал неторопливо, будто недосказывая самого главного. Егор больше молчал и чуть-чуть улыбался, но эта прилепившаяся к его губам улыбка казалась бессмысленной и к разговору не относящейся.

- Ты, Василь Лексеич, человек, видать, знающий, скажи-ка вот какую вещь. Правда ли, что царь в Аглии теперь?
- Нет, Фрол, нету больше царя.
- Да уж нам-то не ври. Заходил к нам один солдатик, рассказывал, что был в Аглии, с пленными. И вышел к ним царь и сказал: «Поезжайте домой, а как народ поучат, то и я посля приеду», - и по рублю серебряному дал. Солдатик тот нам этот рупь показывал, так что дело верное.
- А вот взять революцию, - вступал в разговор Степан, - почему господ пожгли? Потому что обещали, что всё ихнее задарма наше будет. Говорили: подымайся, всё получите, как господа в спинджаках ходить будете, сапоги, галоши задарма. Да что-то пока не видно, чтобы мы как господа жили. Мужик как кормил, так и кормит, и опять ничего. Когда же эта новая жизнь настанет, чтобы господа пахали и сеяли, а мужики ихние тулупы и поддевки носили, да чай с сахаром хлебали?
- А правда мужики бают, что в Москве из человечьей кожи сапоги шьют?
- Нет, ты ответь, Лексеич. Ты ведь всё знаешь, а сказать не хочешь, - допытывался Фрол, - когда царь-то вернется? А то мы здесь без начальства друг друга косами запорем, вся начисто без народа Россия будет, только в лесу нешто кто спрячется, да волком завоет.
- А что это, Лексеич, за война такая снова началась? – спрашивал Егор. – Будто бы господа опять у нас всё отнять хотят. Только что у нас отымать? У нас нету ничего. Пусть теперь другие воюют, мы боле не хотим.

Василий хитро молчал или поддакивал, а мужики и не ждали ответа. Создавалось впечатление, что они хоть и спрашивают, но только для того, чтобы послушать, как, какими словами их снова обманывать станут, а сами давно про себя всё решили и поняли.
Эти мужики были недоверчивы к ближнему, ненавидели бывших хозяев и люто завидовали чужому достатку. Про людей, непохожих на них и им непонятных, они говорили:
- Пускай-ка они сначала попашут, да посеют, а там делай, что хошь. А то его корми. Пускай своё едят. Едоков-то много, а крестьянин всех корми.
- Верно, верно, - соглашались остальные.
И в то же время они были наивны, как дети, и про себя упрямо верили в сказку, в доброго царя и в обещанную вольготную, беззаботную жизнь, когда всё будет задарма.

- Анечка, милая, - шептала, слушая эти разговоры, Варя, - что же это делается: революция, война, и всё руками этих мужиков, которые не ведают, что творят. Ведь у них сумбур в голове, - куда поведет их хитрый человек, туда они и пойдут, пообещай им волю, они будут убивать и жечь, посули им свет – они горы свернут. Мне страшно, Аня, ведь это же наш народ, а мы его, оказывается, совсем не знаем.

Мужики кланялись им издали и уходили, а Василий после этих непрошенных гостей становился хмурым и озабоченным:
- Вы, барышни, лучше со двора лишний раз не выходите. Вы этих мужиков не знаете и понять не можете. Вы для них чужие. Это с виду они такие тихие и уважительные, а что на уме у них творится – никому не разобрать. Спьяну да с дури, да по наущению чьему могут такое натворить, что не приведи Господь. Злобы в них много и тьмы.

«С кем же Миша мой теперь сражается? С такими, как этот Фрол? Против них или за них? Как непонятно всё обернулось», - думала Анна.





* *


*


Подходило время рожать, а Саша всё не приезжал. Ни с Суздалем, ни, тем более, с Москвой связаться было невозможно. Ранними осенними дождями заныл сентябрь, и стало скверно на сердце. Варя чаще оставалась дома, сидела, подперев щеку кулачком, у окна, и от затяжной непогоды, спрятавшей солнце, мысли ее становились тревожнее и болезненнее.
Баба Сима, деревенская повитуха, сморщенная, любопытная, сухонькая старуха навещала ее каждый день, и от ее грубого голоса и глупых вопросов почему-то становилось легче и спокойнее. Иногда Варя совсем не понимала ее слов.
- Завтра объярышется, - говорила она.
А на следующий день тучи неожиданно расползлись, выглянуло солнце, небо очистилось.

У Вари начались схватки. Баба Сима деловито командовала Василием и Аней. От жутких Вариных криков делалось страшно.
- Кричи, девонька, кричи, легче будет. 
Анна с ужасом смотрела на бледное Варино лицо, искаженное криком; капельки пота, проступавшие на лбу, были похожи на маленькие градинки и почему-то казались ей особенно страшными, и хотелось стереть их со лба, но она боялась, что сделает что-то не так и может причинить боль, и двигалась автоматически, выполняя короткие приказы бабы Симы.

Было жалко Варю и жутко, и больно, будто сердце надрывалось и рвалось на куски от этого крика.
«Боже, неужели так всегда бывает? Почему так ужасно, нечеловечески нужно мучиться? Долго ли еще?» - думала Анна.
Она отвернулась, чтобы не видеть искаженное страданием и болью Варино лицо, и сидела, глядя в темный угол, неподвижно, потеряв счет времени.

Очнулась она от другого, нового, детского крика. И этот крик показался ей радостным.
Баба Сима держала на руках младенца.
- Парень!
Анна перевела взгляд на Варино лицо. Теперь оно казалось успокоенным, умиротворенным и отрешенным, будто боль ушла и мгновенно забылась. Глаза ее неотрывно глядели на ребенка и улыбались.

Варя протянула руки к красному, сморщенному живому комочку и прижала его к себе. «Наверное, для нее это самый красивый, самый любимый, самый дорогой человечек на свете, - подумала Анна. – Может быть, если бы не было такой муки, не было бы и такой беззаветной, всепоглощающей любви?»

- Надумала, как назвать-то? – спросила баба Сима.
- Александром.
Позвали Василия. Он долго рассматривал младенца, а потом сказал:
- Новое поколение Жилиных. Наследник.
- Отец его где? – спросила баба Сима. – Воюет? Живой?
- Живой, слава Богу.
- Раз живой, значит сына увидит, даже не думай о плохом, девка, - твердо заявила она.

В октябре, рано и быстро, село замело снегом. Никто не приезжал, никаких вестей ни из Суздаля, ни из Москвы не приходило. Порой начинало казаться, что в этом дремучем, отрезанном от мира захолустье о них все забыли, и им предстоит до скончания века жить здесь одним, и что другого предназначения, как кормить и растить маленького Сашу, у них нет и быть не может.   



(продолжение следует)