13
Скамеечки нет перед воротами, на которую присесть можно и перевести дух, собраться с силами. Оно и правильно, в рабочую атмосферу бросаться надо, как Иван-дурак прыгал в котёл с кипящим молоком. Что ни случись, всё должно катить к лучшему.
Хватит пузыри пускать. Прикинем, как всё будет развиваться. Был я счастлив в детстве? В детстве, что бы там ни было, все счастливы. Потому что рос, всё время чего-то ждал. Ждал утра, ждал дня. Тогда, горя не было. Так и сейчас не горе, а беда – нечем жить. И как-то свыклись, как будто не от нас всё это.
Повременить бы надо… Не сейчас. Тугой волной ударило в сердце, захлестнуло судорогой горло.
На скамеечке о любви хорошо мечтать.
Удержу нет мыслям. Несёт их. Не в своём уме.
Удивляться не надо. Раз общество больно, то и каждый член общества болен. Кто больше, кто меньше. За забором строительной площадки, в замкнутом пространстве делалось невыносимо душно.
Подумалось, что неправильно стою. И сижу теперь неправильно. Как учила учительница… Спину надо распрямить, ноги держать на ширине плеч, руки надо держать ладонями вниз…
Не вдумываясь ни во что, вдруг неприятно почувствовал себя так, будто я действительно в чём-то виноват, будто это действительно я настоящее сделал ненастоящим, будто когда-то не завернул кран, и из него вылился теперешний беспредел. Оппозиционер кухонный.
Шизик. Лечиться надо.
Можно, конечно, всё обрамить словом любовь, но любовь, слово аморфное, без конкретики. Нет ничего обманнее и глупее этого слова. Любовь да счастье – дождик и ненастье. Лёха утверждает, что в счастье не менее двух пудов веса должно быть. Баба весом меньше двух пудов – скворечня, в которой путёвый скворец не селится.
На совместность какую-то человек рассчитывает, а не на разделение на «нужных» и «так себе». Те, кто «так себе» - чёрные лошадки, их посылают на пыльные работы, на погрузку и разгрузку, на отбойный молоток их ставят, возиться с минеральной ватой, да мало ли куча каких непредвиденных дел на стройке может возникнуть.
Ожидание моё беспочвенно, все страхи напрасны, в реальности нечего опасаться. Хуже, чем есть, уже не будет.
Лучше, хуже…Вижу, как коробит от этих слов занавес вокруг меня. Этот занавес надувается и закручивается воронкой. А воронка нужна, чтобы не пролить жидкость или не просыпать песок. Моё теперешнее состояние соответствует и пыли, и жидкости. Меня нет, я – ничто.
Что касается одиночества, самое страшное наказание для человека – это полное одиночество без проявления человечности. Вот когда человек нужду в людях почувствует. Человечность человек оттачивает на себе подобных.
Я и оттачиваю. Руки стали беспокойными – пальцы часто дробь выбивают. По тому. как выбивают, можно судить о моём состоянии-настроении – спокоен я или бурлю нервно.
Дурак ты, ваше благородие. Причём дурак не в лёгком смысле слова, не плевком отмеченный, а дурак как представитель отжившего поколения, инопланетянин среди живущих. Система ценностей у меня другая.
Заумь какая-то в голову лезет. Всё во мне заменили. Вывернули, вставили новое, старое промыли, оно как бы и не моим стало. Хоть что-то осталось прежним? Голова – дуршлаг. Мысли текут не задерживаясь. Несли бы они в себе что-то крупное, наверняка бы на чём-то остановились.
Нет, затор в голове мне не нужен. Пускай, лучше так. А то снесёт голову. Всё-таки, какая-то мысль поперёк встала, вот её и надо прогнать. Багром подцепить и оттолкнуть.
Поперечная мысль на переходе возникает, между прошлым и будущим, между нашим и не нашим. Она - как бы мост. Я никаких мостов не строю.
Так отчего терзаюсь чувством вины? Что я такого сделал? Лихорадочно роюсь в памяти. До подсознания не достучаться.
Иду мимо вагончика Лёхи Смирнова, мысли о нём. Что бы ни говорил Лёха, желчи в его словах нет. И ненависти, и злобы, и внутренний разлад ему неведом. Он бессознательно следует своему предначертанию.
У Лёхи есть предначертание, а у меня нет. Вот и суюсь, куда не просят.
Долговременно прописываться в Лёхином логове желающих мало находилось, разве что прикомандированные, им выбирать не приходилось, да выпивохи вроде, как Володька Хохлов. Вот ещё, тот чудик. Хохлов прославился тем, что поперёк первой страницы паспорта жены написал: «Свободна». Этим развод как бы оформил. И плевать ему было на то, что документ женщины испортил.
Излюбленный конёк Хохлова, на которого он всякий раз садился – это утверждение, что женщина своей требовательностью убивает желание. Третье убитое желание делает мужика несчастливым.
Хохлов, Хохлов. Две ноги, две руки. И голова недурная. А столько зароков давал, столько причин понапридумывал для оправдания опозданий, что всерьёз слова его никто не воспринимает. Удивительной способностью обладал мужик, становиться незаметным. Кажется, схорониться мог за поставленной вертикально доской, в чужой тени мог спрятаться. Своей тени Хохлов с похмелья боялся.
Как-то заявляется, чуть ли не перед обедом. Мастерица гневно спрашивает: «Хохлов, теперь что тебя задержало дома? У стенки спал, что ли?»
У Хохлова глаза бегают и чувство такое, как у загнанной в угол мыши, выход, выход ищет.
- Так, это…Соседка холостячка, потекло у неё…Затыкать пришлось. Пока чем заткнуть нашёл, пока разогрел…
- Кого разогрел? Соседку? Долго возился. Чем заткнул течь, неужели что-то ещё осталось от мужика?
- Так, это, я капитально хотел. Битум разогревал…
Иду мимо логова. Сам себе зубы заговариваю. Может, всё в соответствии? Что ни скажу, правда по сердцу режет. Всё в жизни происходит просто: и горе, и потери, и перемены. Просто, если глядеть назад, в то, что было.
Может, на взлёте подстрелила меня судьба, а я всё думал, что полон сил, не утратил веру. Бегу, бедолага, бегу, не понимая, что лимит на счастье, на достаток, на будущее вышел. Кончились талоны.
Внутренняя неустроенность и спешка, с которой вышел из дома, вдруг всё это пришло в несоответствие – закружилась голова, чуть ли не тошнота накатила. Так не хочется двигаться.
В голове полная неразбериха. Мешанина из множества клубков различных жизненных проявлений, что откуда, что было первоначальным, отчего поступил так, а не иначе, - припомнить отчётливо никак нельзя. Что и остаётся, так махнуть на всё рукой.
И махнул бы…
Сам живи, не мешай жить другим. Не желай другим того, чего не желаешь, чтобы это произошло с тобой.
Накатила неодолимая апатия. Всё вижу, всё слышу, но чувствую себя так, будто нахожусь в невозможном одиночестве. В ком-то нуждаюсь. Хоть кто-то понимать меня захотел бы. Я готов словечком переброситься, высказать встречному-поперечному свои чувства. Только из-за этого иду на работу – а куда ещё деваться?
В трудные минуты надо быть с коллективом. Это утверждение намертво вбили в сознание.
И опять сделалось тревожно. Нутро оказалось ничем не прикрытым. Мои внутренние часы страшно спешили. Ощущение возникло, что меня кто-то, за шиворот таща, приволок к воротам, втолкнул внутрь. Я в шаре. Шар пнули. Качусь, качусь, качусь.
В своё время, когда страна, прикрыв ладошками прорехи, на всех порах усиленно догоняла Америку, на этом этапе без соревнований ну никак обойтись нельзя было. Соревнования, конкурсы – это попытка выскочить из собственных штанов, забег на время. Вылупил глаза, и мчись вперёд, согласно полученным указаниям.
А что выходит: я – это не я. работа не своя, страна чужая?
Всё по указивке. Сверху спускались условия. В моде начинаний разных, пруд пруди, было: «боролись» за звание «бригада коммунистического труда», работали «за того парня», отчисляли деньги, бог знает в какой фонд. Нам предлагали включать в состав бригады подснежником, «сыном полка», чьего-то протеже. Шахтёрам английским помогали. Американского бомжа учили, как жить надо. «Заработанные» деньги куда-то там перечислялись. Нет бы нам, лишний рубль, давали, - куда там. Всё в «закрома» Родины ссыпали. Закрома Родины – это не закрома в собственном кармане. Из закромов Родины достаток вычерпывают свои. И вычерпали.
Толку одно и то же. И про английских шахтёров уже вспоминал, и бомжа приплетал, и себя не раз пожалел: не в то время родился, не в той стране. И, спрашивается, зачем вообще родился?
Чего там, понятно, как сказал один поэт: «Мы – инвалиды истории самой великой страны!»
Было время, ждали обещанный коммунизм!
Не к месту вспомнил, что комиссия по проверке итогов социалистического соревнования должна на следующей неделе нас посетить.
В комиссию по проверке выполнения условий соревнования обычно назначались самые вредно-желчные женщины - разведёнки: всё с подковырками у них, мужененавистницы. Руки их не для тепла заточены, для кляуз да попрёков. Если иная и начнёт гладить, то против шерсти. Обделённые бабы – это что-то! Разве такой понять, как из-за любви сходят с катушек, что в какой-то момент можно забыть про долг, про обязательства...
Инженерша из отдела техники безопасности у нас такая, отизница, мало в чём, ей уступает. Волчицы. Солдаты в юбках. Вот уж мымры, так мымры. Отизница, вообще, как гренадёр: высокого роста, жопастая, стриженая как революционерка. Желчь из неё так и прёт. Аллергия на мужиков у неё. Такая уязвит, обязательно заденет за больное.
К приходу комиссии мы наводили порядок. Проверяющие, как те клопики, совали свои носы во все дыры. Из-за неуюта в Лехином логове, убирай там не убирай, конюшня дворцом выглядеть не будет, злорадно предписание сочинялось, пару – тройку баллов убирали. Лёху наказывали, снижали ему коэффициент трудового участия: выделенное на уборку время использует не по назначению.
Затаённая обида брезжит в сердце. Лёхиному возмущению предела нет. Начальника личный шофёр возит, в конторе, в кабинетах стулопросиживателей техничка полы моет, и мусор выносит, словно за буржуинами, а работяга всё сам должен делать!
Сто раз Лёха повторял, что хорошо бы его бытовка, как волшебная избушка к лесу, всегда задом поворачивалась бы к этим проверяющим. Да ещё куриная нога пинком выдворяла бы со стройплощадки всех этих праведниц.
Палец проверяющей женщины загонял Лёху на эшафот, как неискоренимого преступника: рукавицы на решётке могут загореться, вода в неприкрытом ведре может расстройство желудка вызвать, об доску у входа можно споткнуться.
- Смирнов, где крышка от ведра?
-Тут где-то была.
- Неужели тебе в этом сраче приятно находиться? Я же предупреждала, что проверка будет, - это уже сопровождающая комиссию мастерица выговаривает.
- Не успел убраться. План выполнял. У меня, что ли, одного срач? В стране полный срач.
Это в обычности Лёха – увалень, а стоит припереть его к стене, как тут же озвучивает он правильный крик.
- Поговори, поговори. Достал. Выговором не отделаешься. Проветривать помещение надо.
- Проветривать…Может, я постоянно мёрзну. Некому греть.
- А кто такого греть будет, - кривилась отизница. - Ладно, это не по делу. А по делу в протоколе нарушение отметим. Рублём учить такого надо, рублём.
- Ну, и чего? Не меня накажите, а детишек. Ничему не удивляюсь, сердце теперешней конторской женщины глухо к голодному плачу чужих деток. Моим, сироткам, при живой, бросившей нас матери, ещё и голодать придётся. Где она, справедливость?
Это было правдой, Лёха Смирнов один поднимал на ноги троих детей.
Правдой было и то, что в теперешней ситуации «прихватизации», как бы мнимой, каждый подыгрывал сам себе. Диалога не происходит. С точки зрения проверяющего, с точки зрения постороннего, конечно, со счетов Смирнова сбрасывать нельзя, Смирнов выгоден. Он – деталька в заранее написанном сценарии. Он жирная точка в отчёте. Смирнов и существует для того, чтобы наша бригада на крючке висела.
Лёхе хотелось поддержки, хотелось понимания. Все мы устали от неблагодарности, от злости, которая чёрт знает откуда бралась.
В Лехиных глазах только очень наблюдательный человек мог прочесть то неожиданное признание, которое осадить любого может, которое раскалённым свинцом выжигает душу.
Сколько раз замечал, как в Лёхиных глазах что-то дёргалось, дрожало. Уступчивость, с которой соглашался, дурачась, несуетливость и доброта, - всё это, как у любого сговорчивого человека, до какого-то предела, до железного «до».
Врезал бы Лёха по первое число конторским умникам, да ведь легче сойти с ума, чем не сойти. Не отёсан, вот и должен тянуться к культуре. Не суетливая душа у Лёхи.
Мастерица вздыхала. Но в её вздохе невозможно было уловить сострадание.
Переступив порог «до», как с горки покатишься вниз. И не чей-нибудь высунувшийся локоть подтолкнёт, и не по каплям начнёт вытекать жизнь.
Обидно, когда приходится отрекаться от всего.
Может, Лёха уже занёс ногу над порогом, может, пока ему ещё хватает сил выбирать, куда её поставить. А может, скользит уже вниз. Иначе с чего так часто прикладывается к бутылке?
И не Лёха один скользит. Все мы скользим, брошенные на произвол каждый своей судьбой.
Мелкое, незначительное, случайное, мелкое оно было вчера, а теперь высвечивалось как пожухлая кочка, хранившая минутные тайны прошлого, которые переиначивали настоящее.
Никогда наша бригада в передовиках надолго не прописывалась. «Не по циркулю рожи, не смотримся», - так тот же Лёха комментировал строчки на Доске показателей.
Карась, он и в луже карась, и в озере, и в океан запусти его, не пропадёт. Леха в своём неустрое чувствовал себя прекрасно. Как ни зайдёшь, лежит на скамейке, соображает. Соображает, где бы занять денег на бутылку.
Вообще, любое наказание, оно вроде окрика: влево не сворачивай, вправо не забирай, чуть поотпустило, можно забыть обо всём
Лёха, может быть, во время «соображения», он погружается в темноту, ведь в темноте обостряются другие чувства, не видя, чувствуешь преграду, и тогда, что и остаётся, так думать о том, как ползти вперёд.
Чужое мнение всегда не вовремя выплывает. Дети – детьми, работа – работой. Когда одно и то же каждый день, то никакой остроты не чувствуется. Все мы теперь хлебом насущным обеспокоены, как бы выжить, не извивами фантазий нас волнуют.