Зал художника Ильи Репина. Один из самых больших в Третьяковской галереи. На стенах известные с детства картины. Портрет Мусоргского, написанный за три дня до его кончины. А не так далеко большой портрет Толстого. Один из лучших портретов великого писателя. Смотришь на него и чувствуешь, как пронзает тебя, как вонзается в тебя взгляд патриарха литературы. Да он уже и не просто писатель на этом портрете. Он здесь один из столпов духовного мира России. Он уже один из центров внимания всего мира, всех тех, кто озабочен поиском жизнеустройства всех и каждого на нашей Земле.
А рядом с седобородым патриархом, справа уменьшенная копия, скорее набросок-эскиз знаменитой сцены запорожских казаков, пишущих оскорбительную ответку турецкому султану.
Одна из четырёх стен того же зала вся занята огромном картиной, на которой мы видим мощную фигуру императора-миротворца во дворе Петровского замка в окружении своих подданных – сельских старост приехавших в Москву на коронационные торжества со всей обширной империи от Москвы до самых отдаленных её окраин. До Перестройки это обширное полотно хранилось в запасниках музея. Понятно, почему.Сегодня - смотри сколько душа пожелает. Царь и народ его, которым правит он во всем своем державном величии.
А вот самую знаменитую картину Репина, наводящую ужас, вызывающую столько вопросов у историков и не историков тоже, мы в этом зале с некоторых пор не видим. И увидим не скоро, если вообще увидим. То есть с тех пор, как на неё было сделано очередное (второе) покушение. Первое покушение имело место очень давно. Еще до революций 1917 года. У первого, покусившегося на живописный шедевр, это был эмоциональный мстительный выброс, нашедший свою разрядку у этой картины. Он, можно сказать, имел идеологическую основу. Некий старообрядец с криком «довольно крови» изрезал её сапожным ножом, целясь в самое лицо ненавистного тирана и сыноубийцы.
А вот у другого мстителя и правдолюба в голове сидела совсем другая идея. Противоположная. Не тиран и не сыноубийца. Всё наврал нам маститый художник. И уж сколько миллионов людей ввел здесь в преступное заблуждение. Надо исправить ошибку - ну и по пьяни саданул по ней металлической стойкой, стоящей перед картиной. Теперь на этом месте - совсем другая картина Репина. Ну надо же было хоть как-то заполнить зияющую пустоту на стене. Здесь чувствуется невысказанное обещание, что картина "Иван грозный и сын его Иван" однажды всё-таки вернётся на прежнее место. А что если пьяный дурак был прав? Не убивал царь своего сына. Доказательств никаких. Или сила искусства должна по определению пересиливать историческую правду без объяснений. Да, не простая задачка будет стоять теперь перед Трегуловой – директрисой музея.
*****
Но сегодня речь не об этой картине. Тем более, что царю Ивану четвёртому Грозному я уже посвятил две статьи. Любопытные могут ознакомиться. Нет, сейчас меня привлекает совсем другая картина Репина. Она находится справа упомянутого полотна. Её даже и картиной как-то назвать трудно. Её ведь даже можно и не заметить, равнодушно скользнув взглядом. А я бы советовал так не делать. Я посоветовал бы постоять перед ней и подольше. Потому как мы видим на ней не простого мужика-крестьянина на пашне, идущего за плугом. За плугом идёт тот, без которого нельзя и представить себе всю нашу национальную культуру, всю русскую литературу её золотого века.
Картина эта или этюд мастера называется «Пахарь. Л.Н. Толстой на пашне». 1887 г. Размер 28 Х 40 см. Вот и всё живописное пространство, на котором изображен мужиковатый дед на пашне, занятый непростым, тяжким крестьянским трудом. Весна. Мужик пашет землю. Ради жизни на этой земле.В прямом и философском смысле слова. Нет, это не икона патриарха национальной литературы, пред которой следует остановиться с почтительным вниманием к тому, кто уверенно и сильно нажимает на рукояти плуга.
Мы видим человека, живого человека. Но мне и перед этим изображением хочется вознести молитву, как перед иконой. Я соединяю потрясающее впечатление от строк написанных его пером с этим изображением, и душа моя наполняется чувством особенным. Близким к тому ощущению , которое мы испытываем при искреннем молитвенным обращении к Богу. А он для меня был и остаётся Богом от литературы. И человеком не в меньшей степени тоже.
У меня такое ощущение, что картина написана в духе французского художника Милле. Тот посвятил не мало своих работ крестьянской жизни,тяжёлому крестьянскому труду. Он и сам себя называл крестьянином и никем больше. И был при этом хорошим художником.
Да, конечно, на этой картине мы видим больше, чем простого крестьянина. И все его знают у нас. Вот только французы, которых я иногда подвожу к картине, редко кто его узнаёт. А потом удивляются. Как же так. Граф - и вдруг плуг, лошадь, пашня. Не графское это дело.
А я вспоминаю здесь, не удивляетесь, слова Владимира Ленина, сказанные им о Толстом в разговоре с пролетарским писателем М. Горьким. «И, — знаете, что еще изумительно? До этого графа подлинного мужика в литературе не было.» И ведь прав был Ильич. Судите сами.
Вы можете представить себе вот так вот крепко держащего за рукояти плуга, скажем, Александра Сергеевича Пушкина? А Тургенева, Лермонтова, Гоголя – то есть, всех наших великих писателей и поэтов всего золотого века, всех первого ряда? А второго и третьего ряда, разных там демократов, разночинцев, философов и всех подряд других друзей народа? Ни одного, кроме Толстого.
Вот Есенина, сможем, И Шолохова тоже сможем. К примеру, вспомним как он описывает пахоту с участием своего главного героя Давыдова, пролетария, ставшего волею судьбы председателем колхоза. Описать такое мог только тот, кто и сам пробовал пахать землю. В прямом смысле слова. Перечитайте эти страницы и вы поймёте меня. И быть того не может, чтобы Шолохов не держал в уме то, как Константин Левин вместе с мужиками косил траву, мерно разнося косу слева направо, стараясь идти в строю в одном ритме с мужиками. А Костя Левин – это и есть сам Лев Толстой.
*****
То, что мы видим на этой картине – это ведь не просто живописный этюд. Принимая во внимание то, что мы знаем, кто стоит за рукоятями плуга. То, что делает Толстой на вспаханном поле, - это не странная забава для барина-боярина. Нет, это не забава. Это стало с некоторых пор сутью его жизненной философии, сутью его жизненной позиции. Это его страстное желание опуститься или возвыситься до понимания того, что он тоже часть народа обширной страны. Он ведь так встал за плуг метафорически со времени трудного духовного перелома, и пошел за ним напрягая все силы до последних своих дней. А вот полем его пахоты была его собственная душа. Душа обязана трудиться. Сам Толстой о том же самом выразился так:
«Чтоб жить честно, надо рваться, путаться, биться, бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие – душевная подлость». Вот так он и прожил всю свою долгую жизнь. Я запомнил эти слова с того самого часа, когда прочёл их впервые. А это было так давно. И они стали для меня открытием и правилом и оправданием всего моего существования. И я грешил, по не знаю и то и по знанию тоже. По слабости душевной или невежеству. И я каялся тоже.
*****
А Толстому, как и каждому смертному, тоже было, за что каяться. И как ни странно, по части морали тоже. Вот, к примеру, что он сделал прямо накануне своей свадьбы после известных объяснений с юной и очаровательной Софочкой Берс. Она, кстати жила в семье врача в Кремле. И венчание их состоялась в одной из кремлёвских церквей. Церковь эта существует и по сей день. Только мало кто об этом знает. И доступа к ней нет. Территория режимная.
Так вот, Лёва Толстой хотел быть предельно честным перед своей женой накануне их совместного существования. И решил рассказать ей всё, раскрыть перед дней все страницы своей жизни. Содержание некоторых из этих страниц были просто отвратительными, по его мнению. Как на исповеди, всё должно быть честно и ясно в их отношениях с самого начала их семейного состояния. Чтобы ему уже больше не надо было бы ничего утаивать от своей второй половины. И не напрягать вследствие этого душу ненужным сокрытием самых позорных своих тайн от самого близкого ему человека. И он ещё и настоял на том, чтобы она прочла его дневники. И она прочла. И в ужас пришла от такого чтения своего мужа-писателя. Просто до припадочного состояния.
Я, конечно, не читал этих строк. Да и поостерегся от этого обжигающего чтения, чтобы сохранить своё преклоненное отношение перед моим кумиром. И я не боюсь это сказать. Но так ведь из песни, как из жизни, слово не выкинешь. Были связи. И даже очень много. С дамами из разных сословий. С крестьянками, цыганками, аристократками тоже. И был даже внебрачный мальчик от одной пейзанки.
К примеру, рассказанная им печальная история про Катюшу Маслову – это совсем не выдуманная история. Эта история случилась с ним самим, когда в молодые году он соблазнил и совратил одну барышню из прислуги их дома. С печальными последствиями для неё. Испортил он её жизнь. И весь роман «Воскресенье» - это такое большое покаянное слово за грех его юности.
А в одном месте я прочёл, что одним из его правил, записанным им в дневнике в уже более продвинутые годы, было « бывать в борделе не чаще двух раз в месяц» Вот про всё это и узнала по его воле юное создание накануне их венчания. Представьте её состояние. Толстой описывает этот факт в романе «Анна Каренина». Описывает досконально подробно, как мучимый угрызениями совести Костя Левин даёт эту самую тетрадку Кити Щербацкой.
*****
Толстой писал не только романы, но он с юных лет вёл личный дневник. Он вёл его до последних дней своих. Честно описывая всё, что было. Писатель. Такая была его писательская лаборатория. А еще он записывал в дневнике правила, которые он вырабатывал со всею тщательность и бескомпромиссностью сам для себя. Правила по которым он собирался жить. Он писал их, чтобы зафиксировать в своём сознании положения, которым должно следовать со всем напрягом своих душевных сил. Он выстраивает такой каркас, который должен держать все его человеческое существо. И без этого никак. Иначе нет уважение к самому себе. Иначе и жизни нет.
Главное правило, которое он записывает в свою тетрадь в то время во всем своем юношеском максимализме, - это быть комильфо. По французски - etre comme il faut. То есть быть, как нужно. А как это быть, как нужно? С этими правилами можно ознакомиться, прочитав одно из первых произведений начинающего юного писателя. Вот что пишет Николенька Иртеньев:
1. Kaждoe yтpo нaзнaчaй ceбe вce, чтo ты дoлжeн cдeлaть в тeчeниe дня, и иcпoлняй вce нaзнaчeннoe.
2. Cпи как мoжнo мeньшe.
3. Вce тeлecныe нeпpиятнocти пepeнocи, нe выpaжaя их нapyжнo.
4. Eжeли ты нaчaл какoe бы тo ни былo дeлo, тo нe бpocaй eгo, нe oкoнчив.
5. Нe зaбoтьcя oб oдoбpeнии людeй, кoтopых ты или нe знaeшь, или пpeзиpaeшь.
6. Пoвтopяй вeчepoм вce тo, чтo ты yзнaл в пpoдoлжeниe дня. Kaждyю нeдeлю, кaждый мecяц и кaждый гoд экзaмeнyй ceбя вo вceм тoм, чeм зaнимaлcя, eжeли жe нaйдeшь, чтo зaбыл, тo нaчинaй cнaчaлa.
7. Нe пepeмeняй oбpaзa жизни, eжeли бы дaжe ты cдeлaлcя в дecять paз бoгaчe.
8. Нe пoзвoляй ceбe pacхoдoв, дeлaeмых для тщecлaвия.
*****
А по сути это даже и не правила, а жизненный манифест. А что такое применимо к себе означает это самое комильфо? А вот, что он сам пишет по этому поводу. Повторю, это пишет ещё юноша, только ещё обдумывающий свое житьё. Цитаты длинные, но совершенно необходимые для понимания того, от какой точки шло развитие его человеческой личности. Итак:
«Род человеческий можно разделять на множество отделов — на богатых и бедных, на добрых и злых, на военных и статских, на умных и глупых и т. д., и т. д., но у каждого человека есть непременно свое любимое главное подразделение, под которое он бессознательно подводит каждое новое лицо. Мое любимое и главное подразделение людей в то время, о котором я пишу, было на людей comme il faut и на comme il ne faut pas ( как не надо) . Второй род подразделялся еще на людей собственно не comme il faut и простой народ. Людей comme il faut я уважал и считал достойными иметь со мной равные отношения; вторых — притворялся, что презираю, но, в сущности, ненавидел их, питая к ним какое-то оскорбленное чувство личности; третьи для меня не существовали — я их презирал совершенно.»
«Мое comme il faut состояло, первое и главное, в отличном французском языке и особенно в выговоре. Человек, дурно выговаривавший по-французски, тотчас же возбуждал во мне чувство ненависти. «Для чего же ты хочешь говорить, как мы, когда не умеешь?» — с ядовитой насмешкой спрашивал я его мысленно. Второе условие comme il faut были ногти — длинные, отчищенные и чистые; третье было уменье кланяться, танцевать и разговаривать; четвертое, и очень важное, было равнодушие ко всему и постоянное выражение некоторой изящной, презрительной скуки. Кроме того, у меня были общие признаки, по которым я, не говоря с человеком, решал, к какому разряду он принадлежит. Главным из этих признаков, кроме убранства комнаты, печатки, почерка, экипажа, были ноги. Отношение сапог к панталонам тотчас решало в моих глазах положение человека. Сапоги без каблука с угловатым носком и концы панталон узкие, без штрипок, — это был простой; сапог с узким круглым носком и каблуком и панталоны узкие внизу, со штрипками, облегающие ногу, или широкие, со штрипками, как балдахин стоящие над носком, — это был человек mauvais genre (Дурного рода).»
*****
Я читаю эти его строки и думаю о том, как же он во всем своём юношеском запале гордыни далек, безмерно далёк, от поисков морального совершенствования, которыми вся душа его наполнялась тогда, когда слава его достигнет мирового величия.
Ну а пока в юные годы он очень гордится своим положением, данным ему то ли от Бога, то ли по родству. Вот давайте прочтём его мысли по этому поводу, изложенные со всею убеждённостью и искренностью.
"Я не мещанин и смело говорю, что я аристократ, и по рождению, и по привычкам, и по положению. Я аристократ потому, что вспоминать предков - отцов, дедов, прадедов моих, мне не только не совестно, но особенно радостно. Я аристократ потому, что воспитан с детства в любви и уважении к изящному, выражающемуся не только в Гомере, Бахе и Рафаэле, но и всех мелочах жизни: в любви к чистым рукам, к красивому платью, изящному столу и экипажу. Я аристократ потому, что был так счастлив, что ни я, ни отец мой, ни дед мой не знали нужды и борьбы между совестью и нуждою, не имели необходимости никому никогда ни завидовать, ни кланяться, не знали потребности образовываться для денег и для положения в свете и тому подобных испытаний, которым подвергаются люди в нужде. Я вижу, что это большое счастье и благодарю за него Бога, но ежели счастье это не принадлежит всем, то из этого я не вижу причины отрекаться от него и не пользоваться им".
*****
Но вот годы прошли. Прошла почти и вся жизнь его. Он достиг даже и много большего, о чём грезилось ему в юношеские годы. То есть в то время, когда ещё всё только начиналось, когда вся жизнь ещё впереди, когда вся природа человеческая жаждет и требует реализовать себя по самому максимуму, иначе и жить не надо. Зачем? Я ничего не имею против этого гонора. Он в природе человеческой в начале «славных дел». Надо «ревновать к Копернику, a не мужа Марьи Иваны». Не у всех это получается. Да почти и не у кого. А вот у Толстого получилось. Слава мировая и гордость России. К нему обращены все взгляды. Он мировой литературный, простите мне это слово, бренд.
А слава - это тяжкое бремя. Она давит на сознание. Она его формирует. Она уже владеет им. Она обязывает и заставляет со всей осторожностью относится к каждому своему слову и каждому движению. Потому как ты живешь уже как бы и не сам по себе. Слава – это продолжение твоего я. И как об этом не думать. И сознательно и бессознательно. Не мог избежать этого тяжкого бремя славы и Толстой. А уж у него была не просто слава, а нечто большее, чему и названия нет. К нему идут письма со всего света.
О славе мечтает и один из его главных героев «Войны и мира». Андрей Болконский просто живёт мечтою о ней. Он ждёт свой Тулон. Как известно, именно со взятия этого города начался стремительный взлёт молодого капитана артиллериста Наполеона Бонопарта. И князь Андрей тоже ждёт, что и его час вот-вот пробьет. Видимо и в его душе тоже пело «Вперёд сыны отчизны. Час славы настаёт!», когда он подхватывает древко флага, увлекая бойцов в безнадёжную атаку.
И тут вместо часа славы наступает момент истины. Эта истина открывается ему на поле битвы близ Аустерлица. Когда он со знаменем в руках шёл в атаку на французов, мечтая о славе Наполеона, которую тот стяжал себе при взятии Тулона. Сраженный пулей, князь падает на поле битвы, и вдруг видит как бы внезапно раскрывшееся перед ним бездонное небо. И он увидел всего себя у края пропасти бездонной вечности, и понимает всю ничтожность мирской славы перед этой бездной. Вспомним.
«Над ним не было ничего уже, кроме неба, не ясного, но все таки неизмеримо высокого, с тихо ползущими по нем серыми облаками». И он понимает едва не в свой смертный час, что в мире есть что то нечто несравненно главнее, важнее и выше всего этого: «Да, все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Да, я ничего, ничего не знал до сих пор». А ведь за минуту до этого он думал совсем иначе.
А вот самому Толстому его Аустерлиц пришел намного позже, чем Андрею Болконскому. И вызревал он годами. И вот, что он пишет на склоне лет в зените своей мировой известности, прямо противоположное тому, что он писал со всей искренностью в молодые и даже зрелые годы.
Душа его в постоянном смятении. Он пишет: «Думая о той славе, которую приобретут мне мои произведения, я говорил себе: "Ну хорошо, ты будешь славнее Гоголя, Пушкина, Шекспира, Мольера, всех писателей в мире, - ну и что ж!.." И я ничего и ничего не мог ответить».
А ещё он пишет и такое: « Без ужаса, омерзения и боли сердечной не могу вспомнить об этих годах. Я убивал людей да войне, вызывал на дуэли, чтоб убить, проигрывал в карты, проедал труды мужиков, казнил их, блудил, обманывал. Ложь, воровство, любодеяния всех родов, пьянство, насилие, убийство... Не было преступления, которого бы я не совершал, и за все это меня хвалили, считали и считают мои сверстники сравнительно нравственным человеком.»
Он в ужасе от своего барского положения. Он мучается. У него бессонные ночи. Да ведь как выйти из этого положения. Он призывает покончить с социальной несправедливостью. А сам! А сам он всё ещё барин. А сам он граф. А сам он паразит, живущий за счет вот этих самых тысяч несчастных работниц, работающих по 12 часов в день. Работницы – это несчастные женщины , работающие на шёлковой большой фабрике, здания которой стоят прямо перед его домом в Хамовническом переулке в Москве.
Он готов отречься от всего своего не малого состояния. Он даже отказывается от всех гонораров за издаваемые во всем мире его литературных трудов. Да и не труды всё это в его глазах. А так только, что-то написанное в «часы забав и праздной скуки». Во всяком случае, это не тот труд, за который можно деньги брать. Это в его глазах всё равно, как душой своей торговать. Вот по всему поэтому он и взялся за рукояти плуга, чтобы вот таким вот трудом зарабатывать себе на жизнь. То есть делать то, что делает любой простой мужик.