Вечерами дед сидел на скамейке у реки. Как только мог, так и приходил. Солнышко провожать. Скамейка дедова хоть и старая, но ладная, под стать ему: простая и удобная. Без выкрутасов: два чурбака да толстая широкая доска. Спиной дед упирался в забор, вытягивал ноги, а руки — ладонь на ладонь — устраивал на палке. Молчал.
Забор дед, будто утверждая однажды усвоенную простоту, сколотил из горбыля. Это он нарочно так придумал. Хотел из жердей, а потом решил, что горбылём обнесёт сад. Дом стеной отгораживает от чужих глаз двор, сбоку баня да сарай берегут, а справа, там где сад, отгородил.
Ещё при ней. Ругались даже. Не любила она заборы. Вот как сама нараспашку, так и ... Ай, да ну её. Городская. С ней у деда всегда стыки были. Бывало, чуть не до разрыва. Хоть что возьми! Берёзки, к примеру, или вот рябинку. Сколько раз убеждал пересадить, пока махонькие, деревца эти.Ну хоть рябинку со двора вынести. Ни в какую: пусть растут! Пришлось забор скосить в сторону. Вымахали теперь. Берёзки белой стайкой жмутся друг к дружке. Рябина красным радует, листочками резными приговаривает. Вот и дуб не дала спилить. Упёрлась! На тебя, мол, похож. Ты, говорит, помрёшь когда, я с ним разговаривать буду. Помрёшь... А сама! Эх...
Дед по привычке сунул руку в карман за папиросой, но тут же наткнулся на карамельку и крякнул: и здесь переборола меня! Везде обошла! Всюду по-своему постановила! А хохлом ругала. Чертов, говорит, хохол упрямый! Баба!
Солнце улыбалось деду сквозь листву старого дуба. Дед щурился ему в ответ, ловил осеннее тепло впалыми щеками, поворачивая лицо к угасающим лучам. Вспоминал. Глаза её вспоминал. Всю жизнь думал, что зелёные, а тогда увидел ...эх
Им уже перевалило по годам-то за бугор. Сошлись. Считай, на смех людям. Ну, ладно. Жили себе да жили. Каждый день заботы с солнышком чередовали. Всему радовались, даже дождичку. Она сирень сразу у крыльца посадила. Сама. И ямку сама выкопала, и кустик притащила. Дикий. Дед ей, мол, давай белую или вон, как у Ивана, махровую, нарядную. Нет! Сирень простую хочет и точка. Уж как она за ней ходила! Как поливала, как следила за веточками да за цветами! В букет не рвала, так любовалась. Сядет, бывало, на крыльцо и смотрит, смотрит... Руки в подол сложит, уткнётся головой в перила и думает себе что-то там. Или соловьёв слушала? Кто ж знает! И не спросишь теперь.
С весны загрустила, летом притихла, а к осени слегла совсем. К окну попросила кровать подвинуть. Всё на сад смотрела. Да на дуб за забором.
Дед вечерком к ней подсаживался помолчать. Разок глянул на ладошку её, на пальчики в морщинках слабенькие, прикрыл своей. Не удержал. Ушла. Глянула на него, на сад, губами шевельнула. Дед сразу понял: яблоко надо. Сбегал в дождь, выбрал с красным боком, стучит в окошко ей... А она смотрит, смотрит. Так мокрым в ладошку и вложил. Глазами улыбнулась. А в них — сирень. Сирень! Или небо такое?
Дед терпел. Ему весну надо дождаться. На сирень ту посмотреть ещё разок. А нынче вот яблоки последние собрал. Разложил в сено по коробкам. Одно, с красным боком, носил весь день с собой. Потом уж, перед сном, когда с солнышком попрощался, устроил яблочко на её окошке.
— Ты, мать, меня с дубом равняла. А мне ты была яблочком. Помнишь, как смеялась, когда я зелёными-то хрустел? Ты смеёшься, а мне вспоминается, как мальцом яблоки неспелые ел. Всё всласть было. И тогда, и потом с тобой. Ох, и сказал бы я тебе сейчас! Некому. Разве саду нашему. Райскому. Смотри у меня там! Скоро буду. Сирень вот твою только дождусь. Так и явлюсь к тебе. А то...