8
Я не отпетый, не нахальный, не беспомощный. Не придира. Начинать сначала жить не собираюсь. Не грешник и не раскаявшийся. Люблю ли я людей? А за что, если разобраться, их любить? Неблагодарные, несправедливые. Каждый о себе думает. Да и новизна любого человека коротка. Потом разлад неизбежен. Про таких, как я, говорят, что идеален мужик: не курит, не пьёт, баб не любит. Всё от себя да от себя. А я сам себя спрашиваю, к себе когда начну грести?
Каждый имеет право выбора. Всё предопределено, предопределено до тех пор, пока не остановит своё вращение Земля. Можно слова о верности ввернуть.
Только от таких рассуждений и идёт всё дуром. Все смотрят на всё, как на своё собственное: только бы урвать кусок. С пользой или нет – не в этом дело.
Стопроцентно верным быть невозможно, лишь частичка уделяется каждому, кого считаю «своим». Частичка, может быть, верной. Читал где-то, клетки в организме чуть ли не каждые полгода отмирают, уступая место другим клеткам. Так что, через полгода я буду другим человеком.
Конечно, свою жизнь легче проверить, оценить свои поступки, соотнеся их с поступками других людей, но едва ли в этом направлении продвинешься на лишний шажок, когда перед тобой море неоценённых вещей, уйма всего, ждущего признания.
Отгоняю лишние мысли. Они не имеют отношения к происходящему этим утром. Версий, что, как и когда будет происходить, много, но любую версию надо отрабатывать с холодной головой. А моя голова сегодня, как атомный реактор.
Сам себе не нравлюсь, сам себе кажусь глупым, недооценённым. Но делаю вид, что ничего особенного не замечаю.
Шорох, шарканье.
Убегаю по жизни сам от себя, стыдливо шаркая валенками или туфлями. И следы сзади заплывают, затягивает их роса времени. Невнимательно и порой жёстоко сужу и оцениваю всё, в чём не хватило ума разобраться
От чего убегаю, к чему? Мечта о совершенстве не даёт покою, стремление к красоте не отпускает? До каких пор? Есть ли предел у правды?
В груди словно что-то обрывается, селится в глазах угрюминка, холодком обдаёт. Все слова и мысли дымом развеваются.
Это ж, сколько женщин надо перелюбить, чтобы понять, какая с тобой останется навсегда? Это как же нужно внимательно вглядываться в происходящее, чтобы разобраться со всеми переменами? Останавливаться ни в чём нельзя, иначе закаменеешь.
Пришедшая в голову мысль всё одно, что набежавшее тёмное облачко. Не каждое облачко отемнеет в тучу, не из каждой тучи ударит гром и прольётся озорной слепой или нудно затяжной дождь. Не каждая мысль приводит к результату.
А если мысль вообще ни о чём? Нельзя всё предусмотреть. Нельзя заранее всё обговорить.
Спустя годы и годы просверк молнией высвечивает поступок, память тяжёлым стыдом поднимет из глубины прошлого давно забытое, да так, что собственное невежество ошарашит.
Углядишь один из поворотных моментов. И тут же вопрос: почему тогда он не сделался знаковым? Почему не сумел тогда с него снять сливки, почему теперь апатия из-за этого?
Обмяк как-то. Перестал чувствовать тело. Как бы огнём полыхнуло перед глазами.
Всё - чередование коротких мгновений эйфории и долгих периодов пустоты. Чего там, так лишь и мог поступить, как поступал. Нет ничьей вины, есть беда, которую скопом можно лишь одолеть. Я – винтик.
Отчасти смешно, отчасти неприятно, растерянность недоумения тормозит все процессы в голове. Мысли волочат свои думы тяжело по извилинам мозга, словно тучи елозят по крышам. Тучи хоть дождём могут пролиться, а мысли?
Выше голову. Чего нет, того нечего бояться.
Шик, блеск, красота…
Всё замерло. Всё умолкло. Редко-редко в пасмурной тишине капли обрываются в весть. Утру нечем обрываться. Некуда.
Щемит сердце. Беспутно жизнь прожил.
Вот бы заговор применить. Бросить вслед утру три пшеничных наговоренных зерна, трижды сплюнуть…Слова только забыл, какие при этом надо сказать… Шошень и ещё что-то.
Хочется кричать и ругаться. От ругани удерживает ощущение присутствия рядом чего-то или кого-то непонятного. «Блазнит» в эти минуты, кажется, вот-вот знак кто-то подаст.
Тишина, конечно, очищает от разных дум. Дело не в том, проще или доступней для понимания становлюсь, и не в том дело, что вроде бы поумнел минутой. Что точно, минутный миг отшелушивает ненужное. Что наросло, что тревожило, что сердило, оно отодвигается в сторону. Обостряется скрытое, подавленное, только мне принадлежащее.
Затишье всегда перед бурей или перед бедой. Хватит уже этих бед. Хватит неожиданных встреч.
Грустна подчас неожиданная встреча самого с собой. Она сродни секундному перебросу глазами в зеркале. Она молчалива. Изменилось лицо: твоё и не твоё оно, проступают черты, вызывающие скрытую неприязнь. Замкнутость и усталость. Кошу глазами в стекло, заинтересованно, оценивающе, потаённую суть уловить норовлю. И тот из зеркала, из непроглядной дали глубины стекла, точно так же оценивал меня. Не точно так же, а смотрел критически, усмешливо.
Стекло показывало обращённый профиль, вроде бы знакомый, но с неизвестными мне проявлениями: нос чуть на сторону свёрнут, глаза маленькие, глубоко утоплены. Наверное, глядясь в зеркало, многое видится по присказке «со стороны виднее». Сколько бы ни вглядывался, определить сам себя я не могу.
Лицо чистое. В смысле, с веянием нового времени – глупое. С трудом доходит осознание непоправимости происходящего. Скорость переваривания не соответствует аппетиту. Ну, отодвинут я чуть в сторону.
Тягость на сердце.
Я – есть я. Это подчёркивает зеркало. Каким родился, таким и пригодился. Природа в единственном числе, однократно творит. Без повторений.
Тот в зеркале морщится, складывает простодушно губы, я погружён в какие-то свои думы. Глаза встретились. Невозможно по глазам ничего прочитать. Вот и думается, что за штуку сыграла жизнь, зачем ей это нужно было? Если она хочет любовь новую поиметь и без наказанья остаться, то это не ко мне.
Хотя, никогда ничего не нужно бояться – ни любить, ни говорить, ни молчать, ни жить.
Что бы ни сказал, ничего нового не услышу. Всё ведь родилось во мне, вызрело, отлежалось, обросло паутиной времени. Ну, столкнулся я сам с собой, ну, посмотрели мы друг на друга, ну, кто-то не выдержит, затоскует, сплохует, но ведь никакой операцией не отделить моё «я» от меня самого. Так и пойдём мы дальше, теряясь в далёком-далёком «навсегда».
Это если смотреть с одной стороны на происходящее, а если посмотреть с другой стороны?
Вру, глаза спереди расположены. Не козьи глаза у человека, не стрекозиные, в которых сотня отражений сразу проявляется. Нет глаз на затылке. Нет возможности «с другой стороны» смотреть. Как бы мысленно ни представлял ту или иную сцену, совершенно безоружным оказываюсь.
По определению я - «особый тип»: застрял где-то на переходе от понятия «просто человек» к обобщённой сущности «советский народ». Советский я или какой другой, - не отвечу, но вот когда первый раз услышал орган, буржуазный музыкальный инструмент, непонятная дрожь началась, понял – это моя музыка. Звуки органа входили в меня через кожу, через ничего не видящие в те минуты глаза. И потом несколько дней я жил под впечатлением той музыки.
Музыку свою в жизни нашёл, а себя, как бы, и нет… Так, что не так в жизни?
Вопросов слишком много задаю? Ответы жду на свои вопросы?
Ни то, ни сё.
Если вглядеться в глубь колодца, можно рассмотреть далеко внизу звезду. И поёжишься отчего-то, как бы от вечерней прохлады. И облегчённо почувствуешь, что прошлое шло миллионы лет, и отразилось в мокрой звезде на дне колодца, и разошлись пути-дороги, и судьбы у всех разные, и счастье у каждого своё. И эту звезду не одно поколение видело. И «звёздную» воду пило. И в какой-то момент, исходя ужасом, сердце откажется понимать, что в этой «звёздной» воде весь ужас жизни настаивается.
С «просто человеком» власть борется. Или его не замечает. Она им не гордится. Она считает просто сохранить ему жизнь. Власть – это пастух при стаде. Запросы «просто человека» власть удовлетворить не может. В любом стаде отбраковка идёт. Не из-за того, что «простые» слишком вычурные или неразрешимые, что они неумехи, а, наоборот, приземлённость их запросов пугает.
Рассуждая так, я вычленяю себя. Я – не такой. Моё понимание выше. Я даже. Когда смотрю телевизор. Сникаю от показухи там. Мерещиться мне начинает. И всё же, и всё же ничтожество я – и тогда, и всегда.
Не сотворить из «просто человека» героя. Не может он стать кумиром по определению, по сущности, по запросам. «Просто человек» койкой в казарме или общежитии не обойдётся, ему подавай свой дом. И работать он хочет не абы где, а там, где зарплата хорошая, условия труда нормальные, где начальник не самодур. И колбасу на витрине магазина он хочет видеть не одного сорта, в крайнем случае, трёх видов, глаза должны разбегаться от разнообразия.
Трудно из «просто человека» выкроить образец для подражания. Нет мерки, нет шаблона. Он свою линию гнёт.
Годами, десятилетиями, как в бесплодной пустыне, где благодатный дождь раз в сто лет пройдёт, терпя зной и муку, приспосабливается к жизни «простой» человек, одиноко-бессловесным становится, пьющим. И жжёт его, почему никак в струю попасть не может, почему над ним смеются? Почему, то одного нет, то - другого?
Советского же человека власть скроила по своей мерке, усреднённой.
Я бы не отнёс понятие «просто человек» к большинству тех, кто рядом со мной. Категорию северян давно вывели за скобки обычной жизни. Северяне не самолюбивы, у них на это нет свободного времени. Они покорители, они те, кто освоился на просторах тундры, кто привык к морозам и лишениям. Кто довольствуется малым.
Мнение давно укоренилось, что, кроме лопаты для сгребания денег и метлы для сбивания тех же рублей с облаков, ну, ещё подушки, под которую прячут рубли, ничего больше первопроходцам и не надо. Продлевая раз за разом договор, бронируя на «Большой земле» жильё, северянин внутренне ссыхается и тускнеет, всё ведь от холода сжимается. Вечного ничего нет.
Меня работа ждёт.
На каком-то балконе у любителя загорланил петух. На забор не взлетел, но ножками видимо пошаркал, чего-то там он нашёл на земле. Петушиное племя всякий пустяк в свою заслугу ставит, каждое снесённое курицей яйцо отмечает, как событие. А у меня в это утро не то, что событий, а даже ничего такого нелепого и дурацкого не случилось, не с чего кукарекать. Тот, кому надлежало ведать за мной, на самотёк пустил процесс или не способен стал он чудеса творить.
Застрял я в самотёке. Надолго и без всякого просвета. Ни малейшего представления, как будут развиваться события. До того момента, как спущусь с крыльца, можно и шаги рассчитать, - три лестничных пролёта, две двери открыть, тут понятно, особой тошноты не возникнет. А дальше?
Нет, оно, конечно, продумать и представить, что увижу на панораме утреннего города, если сотни раз одним и тем же маршрутом хаживаю, одно и то же вижу, а некоторое замечаю только я, повторюсь, не трудно представить.
И дома, и кусты, и тротуар – всё как бы из папье-маше или раскрашенного картона, или как декорация на сцене сельского клуба, ничего кроме уныния не родят. Тут моё видение ничем не отличается от видения меньшинства. Нет у меня восторга. Оценка меньшинства вне категории.
Не вполне уверен, что в теперешнее время можно хвастаться принадлежностью к той или иной категории. Придурок может гордиться золотой цепью или красным пиджаком.
К категории «советский народ», выходит, отношусь скептически. Кусок хлеба для нас был – еда, стакан воды – живительная влага матушки-Волги, начальник – барин, который оделял и обо всём рассуждал, так сказать, рассуживал. Десяток лет назад, в той стране, в которой родился, слова были только словами, жизнь тогда скучала по поступкам.
Оно, конечно, сейчас поступков – хоть отбавляй. Ни за что застрелить могут, и морду тебе набьют, и раздетым по миру пустят. Вечером в тёмный переулок лучше не ходить. А чем не поступок, отгрохать домину за высоким заборам, и при этом плакаться о том, как плохо было раньше?
Вялым и апатичным себя чувствую. Непрерывно преодолевать себя приходится. Хорошо бы, чтобы кто-то поздравил с новым днём. Через силу всё делаю.
Не поздравления важны, хотя и они нужны, а суть, отношение к человеку. Не хватало многим сути в советское время. Вот и ехали мы на разные «комсомольские» стройки за этой самой сутью. Нам важно было примкнуть к большому делу. Важно было наработаться, важно было что-то сделать, оставить после себя, оставить такое, разбирая и рассматривая которое, потомки лишь завистливо вздохнут.
Бог с ними, с потомками. Они вздыхать будут не по тому, что нас волновало. Они испереживаются, что мало им оставили. Мне-то, какое дело, похвалят или осудят. Сам себя хвалить должен. А вот не хвалится.
Часто сравниваю, что было и что есть. Был хлеб, буханка за двадцать копеек, было - сто граммов сметаны в столовой за семнадцать копеек, были и серые макароны, слипавшиеся комком. Была какая-то уверенность в завтра. Была да сплыла. Теперь полные полки в магазинах, макароны белые и не слипаются. Да только трещинка, например, какая-то во мне появилась. Некрепким стал. Меня отрезало, на сто раз вывернуло, а отрезанное, что и остаётся, так выбросить. Отрезанное не прирастёт.
Переходный возраст. У пятнадцатилетних он свой. Нас, переживших ломку, напичканных недоверием к себе и всему, болезненное самолюбие корёжит. Тоже переходный возраст. Переболеть им надо. Перебеситься. Только, не поздно ли?
И не сказал бы, что уж таким зашоренным был. Сумел же к той жизни приспособиться. Выжил в перестройку. А теперь что не так? В истории разбирался, не чета теперешним школьникам, и где какая страна на карте, - сразу показывал. Убеждения какие-то были.
Понятно, советскому народу власть диктовала условия, колёсико изредка смазывалось. С прочищенными мозгами, обильно накормленный «завтраками» обещаний, советский народ терпеливо ждал лучшей жизни. Дождался.