Белое море. Соловецкий архипелаг. 1854год. Мальчик-помор Филипп против собственной воли попадает в Соловецкий монастырь и оказывается свидетелем событий, эхом Крымской войны долетевшим до берегов этих северных островов.
Все герои повести вымышленные, но события, описанные в ней, действительно произошли летом 1854 года, когда корабли британской военной эскадры "Бриск" и "Миранда" подошли к берегам Соловков с намерением пополнить запасы пресной воды и
продовольствия. И вот что из этого вышло...
Глава 1
Гавань Благополучия. 1854 год.
Карбас летел по серовато-синим, со слюдяным блеском, волнам. Легкий попутный ветер надувал парус и поскрипывал снастями. Филипп скосил глаза на мать в слабой надежде увидеть перемену в ее лице. Но лицо матери в черном вдовьем платке оставалось каменно-суровым: все те же скорбные складки в углах рта, упрямо поджатые бледные губы, серые холодные глаза, всматривающиеся в бескрайнее Белое море. Нет, не изменит она своего решения, понял Филипп, бесполезно даже просить. Он вздохнул и отвернулся в сторону.
Море, такое доброе, даже ласковое сегодня, так бережно направляющее старый карбас с помощью попутного ветра в нужном направлении, не всегда бывало таким. Налетали внезапные, неожиданные бури, застававшие врасплох даже бывалых моряков, натужно, словно из последних сил, скрипели сшитые борта карбаса, тяжело взбирающегося на гребень очередного вала и со стоном и уханьем уходящего вниз, в темную бездну, еще на зная, удастся ли преодолеть следующий вал. Филипп представил какой была буря, поглотившая лодку отца вместе с двумя старшими братьями и вздрогнул от внезапного холода, будто в лицо ему ударил сноп ледяных брызг.
Много лет отец ходил в море, и дед и прадед тоже ходили в море, и старшие братья Филиппа стали моряками-зверобоями, и Филька не видел для себя иной судьбы, кроме как судьбы моряка. Но после гибели старших мужчин в семье, мать наотрез отказалась пускать его, 11-ти летнего мальчишку в море, хотя возраст был уже вполне подходящим для нетяжелой работы на карбасе. Многие из соседских ребят в деревне уже помогали старшим на промысле. Филька после возвращения из церкви, где отпевали погибших в море, и просил, и уговаривал мать, и даже пустил позорную для взрослого парня слезу, но мать сверкнула холодным взглядом и таким же холодным, жестким голосом бросила: «в море не пущу!». Он пытался перетянуть на свою сторону дядьку Матвея, материного младшего брата, что сейчас сидел у руля лодки и неумолимо вел ее вперед, подговаривая его тайком от матери взять его, Фильку, на промысел. Но дядька Матвей, крякнув и почесав макушку крупной кряжистой пятерней, посмотрел на мальчишку сочувственно и отрицательно покачал лохматой головой. А когда Филипп узнал, что мать решила отправить его на Соловки в монастырь, с отчаянием понял, что его все предали, все, кого он любил и кому он верил.
В тот вечер он убежал из дому и долго бродил вдоль берега не сдерживая соленых, как морская вода, обидных слез. Серые волны, медленно накатывая на берег, осторожно складывали к его ногам приплывший неизвестно откуда выбеленный солью топляк и бурые, остро пахнувшие водоросли. Только ты меня понимаешь, думал мальчик, опускаясь на корточки и касаясь ладонью ледяной, прозрачной поверхности воды. Море его понимало, он это чувствовал нутром, потому что море было родным. Не зря у поморов и кровь и слезы соленые, слишком много морской воды в них от рождения. Одного не мог понять Филипп, почему родное, знакомое с пеленок море иногда пожирает моряков? Не честно это по отношению к родным! Вот и мать поступала с ним не честно, отсылая в монастырь, подальше от рыболовного и зверобойного промысла, последнего сына. Видать, так несправедливо устроен мир! Горько и безнадежно стало на душе у мальчика от этой несправедливости.
Филипп смотрел на море. Высокое весеннее солнце светлыми бликами играло в волнах и раскрашивало небо в разные оттенки синего и голубого, выбеливая мягкие подбрюшья редких туч. Вдруг вдалеке среди невысоких волн он увидел светлую, почти белую дугу, перекатившуюся медленной, блеснувшей на солнце волной и исчезнувшей в пучине. Мальчик вскочил на ноги, схватившись за борт карбаса, и закричал: «Смотрите, белухи! Белухи!» Вдали снова перекатилась одна белая спина, рядом с ней вторая, третья... Гигантские морские звери играли, то ныряя поглубже, то поднимаясь к самой поверхности и подставляя солнцу свои широкие молочно-белые спины. Фильке даже показалось, что он среди волн разглядел огромную, лобастую, улыбающуюся морду белухи.
- Чего ты так раскричался? Распугаешь их всех своим криком! – с доброй усмешкой произнес дядька Матвей, - Здесь, у Соловков, их много. У белужьего мыса самки белух выводят своих детенышей, выкармливают, охраняют их, играют с ними, пока те не подрастут на столько, что можно будет их уводить дальше в Баренцево море и Ледовитый океан.
Филипп снова сел на свое место, продолжая напрягать глаза, всматриваясь в даль, в ту сторону, куда уплывала беззаботно резвившаяся стая белых китов. Ему снова стало грустно. На горизонте по направлению движения карбаса уже виднелась темная полоска суши, ненавистные Соловки… За свою небольшую жизнь он еще ни разу не был на Соловках, хотя много слышал рассказов и о архипелаге, и о древнем монастыре от опытных мореходов. Знал он и тех, кто предпочитал морскому промыслу безопасную и хорошо оплачиваемую работу в монастыре трудниками. Среди соседей были и такие, что возвращались после сезона работы на Соловках и гордо хвастались заработанными деньгами, да накупленными на них подарками. Но Филька таких не уважал. Если ты мужчина и родился помором, значит трудится должен в море, а не прятаться от опасности на тихом берегу!
Соловки приближались. Уже были видны отдельные острова, плоские, покрытые россыпями камней, уже можно было разглядеть среди зеленой гряды леса на большом острове белые монастырские постройки. То справа, то слева от карбаса стали появляться высокие навигационные кресты на малых островках. Лодка подходила к фарватеру.
Филька нахохлился как обиженный птенец, предчувствуя момент расставания с близкими, и старался не смотреть в сторону бухты. Все равно сбегу, с отчаянием думал он, украду лодку и сбегу! Он знал, что сбежать все равно не удастся, что, даже украв лодку, в одиночку с опасным, непредсказуемым морем он не справиться, но, как приговоренный к длительному заключению преступник, он все равно строил безумные планы побега, потому что иначе не мог. Иначе, лишившись мечты о свободе, даже самой неосуществимой, жизнь теряла всякий смысл.
- Ну, вот и гавань Благополучия! – радостно возвестил дядька Матвей.
Филипп с трудом проглотил подступивший к горлу комок и, сделав над собой усилие, повернулся в сторону носа карбаса. Перед ним расстилалась уютная, тихая гавань, расположенная так, что даже в сильные шторма большие корабли и малые лодки могли тут благополучно переждать непогоду, чем и заслужила такое название. Гавань была заполнена судами: десятки небольших карбасов, как утята большую утку, окружали несколько крупных, остроносых шняк. У причала было так тесно, что дядька Матвей с трудом нашел место для швартовки карбаса. Вдоль пристани тянулся длинный двухэтажный дом, который по словам Матвея, бывавшего на Соловках неоднократно, был гостиницей для паломников. Филька, выросший в рыбацкой деревушке, никогда не видел таких больших домов, от удивления открыл рот, да так и забыл закрыть. Но на этом удивление не кончилось, а только началось. Посмотрев вправо от гостиницы Филипп увидел саму Соловецкую крепость и потерял дар речи. Две мощные, сложенные из валунов, башни ограничивали по краям высоченную крепостную стену, и уходили островерхими шатровыми крышами в пронзительно голубое весеннее небо. Между покрытыми ржавым лишайником валунами в стенах башен виднелись маленькие темные проемы нескольких окошек, сердито, даже угрожающе поглядывавших на суда в гавани. Что таилось за этими темными проемами? Неужели настоящие пушки? Крепостная стена, тоже почти до самого верха сложенная из каменных глыб, смотрела на гавань длинным рядом узких прорезей – бойниц под нахлобученной сверху серой шатровой крышей. А за стеной ослепительно белели, сверкали ни солнце, словно сахарные, стены многочисленных соборов и колоколен.
Путники выбрались из карбаса. Мать крепко взяла за руку сына, словно боялась, что тот убежит и потеряется, и решительно направилась к монастырю. Матвей шел рядом, неся в руках мешок с нехитрыми Филькиными пожитками. Под стенами крепости по широкой дороге сновали люди. Так много людей Филипп видел только на ярмарке в соседнем селе! Смешавшись с толпой прохожих, путники подошли к входу в крепость. Резное каменное крыльцо, живо напомнившее Филиппу терем из сказки о царе Салтане, увенчанное золотым крестом над круглой аркой, скрывало в глубине низкий, напоминавший нору, вход в монастырь. Мать железной рукой потащила изумленно таращившегося по сторонам Фильку вперед.
Под ногами были точно такие же как в стенах крепости огромные валуны, только гладкие, идти по ним было удобно. Арка входа, как раскрытая пасть гигантской рыбы поглотила путников. Филипп поднял голову и испугался: над ним мрачно нависали неровные каменные глыбы, угрожая вывалиться из прочной на вид кладки стен и потолка, и придавить своей огромной тяжестью маленьких беззащитных человечков. Мальчик поежился, но почувствовав, что рука матери даже не дрогнула, оставаясь все такой же твердой и уверенной, снова расправил плечи и пошел быстрее, чтобы как можно скорее преодолеть пугающий проход в теле крепостной стены.
Во дворе монастыря светило солнце. Путники остановились в нерешительности, оглядываясь по сторонам. Куда теперь идти? Но мать, перекрестившись на стены огромного белокаменного собора, торжественно возносившего ввысь деревянные серебристые купола – луковки прямо напротив входа в крепость, решительно шагнула навстречу какому-то молодому бородатому монаху в черном подряснике. Монах остановился и стал внимательно слушать торопливую речь матери, потом кивнул и указал рукой влево от белокаменного храма, что-то тихо и вежливо ей объясняя. Мать благодарно закивала головой в черном вдовьем платке.
- Пойдемте, нам туда! – сказала она и повернула в указанном направлении.
Филипп крутил головой по сторонам, рискуя оступиться на вымощенной валунами дорожке. В соседнем селе, куда они ходили всей семьей по воскресеньям на службу, была церковь. Фильке всегда казалось, что она большая, деревянная, с серебристым осиновым куполом – луковкой, а теперь он понял, что их деревенская церковь по сравнению с огромными, в несколько этажей, каменными соборами, с множеством куполов, с колокольней под шатровой крышей, просто маленькая церквушка. От стены крепости к внутренним постройкам в разных местах вели крытые переходы. По мощеным валунами дорожкам ходили люди, среди мирян в обычной одежде было много монахов в длинных черных рясах и подрясниках, с черными клобуками на головах или в маленьких скуфейках. Молодые и старые, длиннобородые и с короткими жидкими бороденками, седые и русоволосые, с сурово нахмуренными бровями и улыбающиеся, монастырская братия оказалась разноликой, и мальчик никак не мог определить своего отношения к ним.
Мать остановилась у одного из множества монастырских домов и велела Филиппу с Матвеем ждать ее и никуда не уходить. Матвей кивнул и опустил мешок с Филькиными пожитками на землю. А мальчик с тревогой наблюдал, как поднимается мать по невысокому каменному крылечку и скрывается за деревянной полукруглой дверью. И вдруг с небесной сини грянул колокольный звон. От неожиданности Филька вздрогнул и робко перекрестился. Сначала заголосил на высокой ноте один колокол, но вскоре к нему присоединился второй, более низкий голос, а потом третий. Их чистые, звонкие, голоса перекликались, сливаясь в радостную, торжественную мелодию. А потом грянул целый хор из множества голосов и полился волнами, растекаясь во все стороны по архипелагу и постепенно тая вдали, над бескрайними морскими просторами.
Заслушавшись, Филипп не заметил, как вернулась мать, и удивился, увидев на лицее ее улыбку. После известия о гибели отца и двух сыновей, мать перестала улыбаться, хотя и плачущей сын ее ни разу не видел, а тут вдруг…
- Нам повезло, - сказала она, - отец келарь был на месте. Я с ним обо всем договорилась. Он согласился взять тебя трудником, Филя. Будешь выполнять любую работу, какую тебе дадут, сынок. Ты у нас рукастый, трудолюбивый, работы не боишься, – словно убеждая саму себя, говорила мать, положив жесткую, тяжелую руку на плечо сына.
По указанию келаря монастыря они направились к корпусу, где размещались трудники. Их встретил молодой инок с вьющейся негустой черной бородкой и светлыми карими глазами. Он отвел мальчика в комнату, где ему теперь предстояло жить, и попытался объяснить монастырские правила общежития, но такая тоска охватила Филькину душу, с таким усилием мальчик сдерживал рвущиеся наружу слезы, что инок посчитал неразумным забивать голову новому труднику всякими наставлениями, и отпустил попрощаться с родными.
Филька медленно спускался по ступенькам, оттягивая момент расставания. Сдала меня, собственного сына, в монастырь, горько думал он, с глаз долой! Не нужен я ей, значит! Не любит она меня. Она всегда больше любила Таньку с Марфушкой, а я ей так, не особо и нужен. Вот и избавилась от нелюбимого сына теперь. Противная, горячая влага все-таки, как ни сдерживал ее Филипп, пролилась из глаз и из носа. Он всхлипнул и, стыдясь окружающих, ткнулся лбом в выкрашенный побелкой угол и заплакал, утирая текущие ручьи слез рукавом.
Вдруг большая теплая ладонь легла на вздрагивающее от рыданий плечо мальчика.
- Ну, что ты, Филь… - послышался тихий голос Матвея, - Ну, перестань сырость разводить. Ты ж мужик! Ты только не думай, что мать тебя из дому выбросила.
- А что, не так?! – отчаянно всхлипнув, пробормотал Филька, поворачиваясь лицом к дядьке.
Немного растерянное, потому что не привык утешать, доброе лицо Матвея склонилось над мальчиком.
- Не так! Она всех мужиков в семье разом потеряла, пойми. Ты последний остался. Если она и тебя потеряет, не переживет! Ты не смотри, что она слезами не умывается. Она ж поморка, а поморские женщины всегда знают, что море может не выпустить моряков обратно и сделать их своей добычей. А тебя она сберечь хочет. Подрастешь, может в монахи пойдешь, молиться за нас будешь. А ей от этого почет и уважение от всех в деревне будет.
- А помогать ей с двумя малолетними девками на руках кто будет?! – дрожащим от отчаянья голосом выкрикнул Филипп.
- Чшш! Не ори. Да помогу я им, не бойся, одну с детьми не брошу, сестра ведь родная. И тебя не брошу, навещать буду, обязательно. Буду привозить гостинцы из дому, рассказывать, как и что там…Так что, не реви, племяш, будь мужиком. Жизнь, она, как море, всякая бывает, надо учиться держать волну!
Филипп после таких слов стал успокаиваться, но еще долго тер кулаком мокрые глаза. А потом, низко склонив голову, пошел прощаться с матерью. Та топталась на одном месте в крепостном дворе, теряясь в догадках, куда же запропастился сын и посланный за ним младший брат.
- Сынок, - сказала она, увидев на пороге зареванного мальчишку и сердце ее сжалось от боли, - все будет хорошо. Поживешь здесь, поработаешь, будешь сыт и обут, одет, может ремеслу какому выучишься. Я слышала, тут сапоги тачать учат, одежду шить, а то и плотником или каменщиком… Кем захочешь! Ну, а если надумаешь в монахи пойти, возражать не буду.
Филька робко поднял на мать глаза. Выучиться ремеслу? Значит он здесь не навсегда?
- Я что, когда-нибудь смогу вернуться домой? – неуверенно спросил мальчик.
- Конечно, сынок! Если захочешь. – кажется только теперь мать поняла, чего так боялся и чему так отчаянно сопротивлялся Филипп и поспешно зашептала, прижав его голову к своей груди. – Не потянуть мне одной вас троих с сестрами, пойми, миленький! Девки еще малы, чтобы без матери остаться, а ты уже большой, все понимаешь, на тебя я могу положиться. Да и на Матюшу четыре новых голодных рта повесить совестно мне, у него и так семья не маленькая. Год-два поживешь здесь, ремесло освоишь и вернешься. А с хорошим ремеслом кусок хлеба всегда заработаешь, да и нам с девчонками поможешь. Ну, а если монашеская жизнь тебе милее мирской суеты станет, не обижусь. Будешь за меня молиться с сестрами.
Она резко отстранила сына от себя, словно вспомнив, что кругом люди и стыдно тискать в материнских объятиях почти взрослого парня. Но голос ее дрожал от сдерживаемых слез, а руки потеряли всю свою железную решимость и все с нежностью и тоской цеплялись за Филькины плечи. Они снова стояли у центральных ворот крепости.
- Пора нам, сынок, - внезапно охрипшим голосом произнесла мать, а из глаз ее струился теплый синий свет, точно она пыталась навсегда запечатлеть образ сына в своей памяти. – Пойдем, Матюша.
Матвей своей огромной натруженной в море пятерней дружески хлопнул Филиппа между лопатками.
- Держись, пацан! А я тебя навещать буду. До конца навигации обязательно загляну на эти острова, как погода будет. Ты жди и держи нос по ветру! – Ободряюще улыбнувшись племяннику, Матвей повел мать к выходу.
- Дядя Матвей, ты Таньке с Марфушкой спуску не давай! Скажи, если слушать мать не будут, я вернусь и уши надеру! – крикнул в след Филька, вдруг почувствовав себя совершенно взрослым и отчаянно одиноким. В ответ Матвей согласно кивнул, и они вместе с матерью скрылись под сводами ворот.
Филипп почувствовал будто пасть огромной рыбы захлопнулась, выпустив родных ему людей на свободу, а он остался один в темных и таинственных глубинах ее нутра.
Продолжение: http://www.proza.ru/2018/07/02/394