— Деньги на аборт гони, ****ь!
— Катя, давай оставим ребенка.
— Да, я сама ребенок еще, козел! Я несовершеннолетняя! Чем ты думал, когда лез на меня? Деньги давай, урод?
— Мне зарплату задерживают в школе.
— Кого **** чужое горе?! Попроси у соседей. Ищи, где хочешь! Завтра же заявление на тебя напишу в ментовку!
— Катя, я же любил тебя..
— Да, подотрись ты своей любовью! Деньги давай! Давай деньги! Я тебя щас грохну! Будь ты проклят! Будьте вы все прокляты!
— Катя.. Катя.. Катя! Катенька, девочка моя, что с тобой?
Кожа девушки резко побледнела, ноги ослабли, перестав удерживать тело. Она рухнула вниз, оставив лишь тонкое, смуглое запястье в руке Мансура. Сотрясаемая судорогами Катька вмиг постарела. Каждая мышца на ее лице была неимоверно напряжена. Внезапно Мансур увидел ее сорокалетней женщиной. Еще большая оторопь охватила его, когда он прикинул в уме, сколько ему самому исполнится к тому времени.
— Старик, дряхлый старик.. Куда же ты лезешь? — думал вслух Мансур, бережно перенося маленькое тельце на диван в комнате общежития.
Катькино сердце громко хлысталось. Она начала скрежетать зубами, выпустив изо рта запенившуюся слюну розового цвета.
— Значит уже успела прикусить язык, - решил Мансур и с усилием разжал ей челюсти, просунув в рот столовую ложку. Катька рвалась и кидалась, в эпилептическом припадке, по всему дивану, будто в ее красивое, юное тело вселились бесы. Окончательно выбившись из сил, ослабленная она прижалась к животу Мансура, в забытьи терлась щекой об его руку, изображая на запекшихся губах что-то наподобие улыбки. Мансур ненадолго задремал и даже увидел обрывок какого-то сна, скоро прервавшегося от звонкого удара по щеке.
— Ну вот, опять гамаши обмочила. Отвернись! Не смотри на меня, косорылый урод!
Тихий час.
Петька перевернулся на левый бок, почти не потревожив, укрывавшего его вместе с головой, одеяла. Осторожно вытянул ноги. Мужики в больничной палате громко галдели, грохали в простуженные глотки, сплевывая на пол слизь выходившую из легких. Гул их увесистых голосов приобретал странную округлость, выбираясь из голосовой щели он ширился и булькал, словно вода поступавшая в большие, промышленные канистры, так продолжалось до тех пор, пока огромные, сферические конструкции не заполняли собой всю комнату. Петькина кровать оказалась зажатой между стенок двух постоянно растущих шаров, когда он услышал тоненькое собачье повизгивание.
— Кроха! Кроха! — протянул руку Петька, подзывая щенка ближе.
Нащупав под ногами небольшой, лохматый комок, тут же прижал собаку к груди, но тело ее оказалось каменным, неживым. Петька отстранился, увидев безобразно ощерившиеся клыки, упиравшиеся в окровавленные, черные зазубрины собачьих десен. По всей морде ползали блохи, забираясь в открытые глазницы.
— Отравилась Кроха, оставь ее! — бабушка села рядом на койку.
Петька бросился бежать, но ноги так и остались под одеялом. Пришлось передвигаться на руках. Тропинки у дома были посыпаны мелкой щебенкой, которая больно впивалась в ладони, сдирая до мяса кожу. Сначала Петька заметил Аргона. Старый пес лежал посреди двора со вздутым боком, густой подшерсток сизым лесом пронизывал поседевшую черную шкуру, из открытой пасти перевешивалась кровавая слюна.
— Аргон, оживи, оживи!
Неподалеку он нашел Найду, белую, коротконогую суку с чуть рыжеватыми, острыми ушами охотничьей лайки. Высохшая, с выпирающим хребтом она лежала уткнувшись мордой в проржавевший таз, подставленный под водосточную трубу. Найда, когда-то сытая, здоровая дворняга, выкормившая не одно поколение щенков, отчего ее сосцы теперь везлись по земле, вызывая заливистый детский смех, боролась за жизнь до последнего вздоха, пытаясь запить водой отраву, вложенную в между двух кусков докторской колбасы.
Все собаки были приблудными, им не жалели объедков со стола, разрешали спать на диване и в креслах, в доме никогда не было такого порядка, чтобы не пускать их на порог. К концу зимы кормить собак стало нечем. Бабушке задерживали пенсию. Собаки исхудали, сделались узкими, словно веретена, их шерсть больше не лоснилась, а выпадала клоками, обнажая иссохшую кожу. Они набивали желудок чем попало: полиэтиленовыми пакетами, картофельными очисткам, человеческими экскрементами. Всем, что только было можно отыскать на улице ранней весной.
— Бабушка, зачем ты их убила?! Зачем?
— Кормить нечем. От соседей стыдно, что у нас денег нет. Сами-то мы как-нибудь перебьемся, а по собакам сразу заметно, что голодаем.
— Бабушка, так ты же тоже мертвая?! Я только сейчас вспомнил!
— А зачем мне было жить? Мать твоя сгинула в Москве, а тебя вот на меня скинула, крокодила этакого.
— Почему ты крокодилом меня обзываешь, бабушка? Мама же красавица, а я на нее похож.
— Да, похож. Каждый день ее личико перед глазами стоит, а мамки твоей уже и в живых нет, бедовой головы. Убили мою доченьку! Убили. И тогда, Петенька, я , той весной, тоже решила колбаски с отравой напоследок отведать. Собаке — собачья смерть! Волосы у тебя ее. Шелковые, да черные, как воронье крыло. Глазки бирюзовые. Девчонкой бы тебе родиться, отбоя от женихов не было бы. Вот и у нее этого отбоя не было, Петенька! — бабка вытирала глаза краешком косынки.
— Ей, просыпайся! Просыпайся, говорю! Это тебе очко раздербанили? Ты пидор теперь что-ли? Бабой стал?
"Консервные дети", отрывок из повести.
фото: Дмитрий Марков.