Я очень любил охоту. До двадцати лет. А вот после – возненавидел. А любил я её потому, что… любил. Природу любил: любоваться ею, слушать её, дышать воздухом, который сам в тебя вдыхается… И следопыта изображать нравилось. Целиться любил, а вот стрелять… Охотником я был немного ненормальным. А если точно, то совсем ненормальным. Если и стрелял в какую-то зверюшку, то изо всех сил старался не попасть. Жалко было. Случалось – попадал. И всех тех, в кого попадал, помню всю свою жизнь. И комок в горле от этих воспоминаний.
Часто охотился я со своим дальним родственником Серегой, ровесником моего отца. Вернее, он охотился, а я мешал ему маленько. Охотником он был настоящим: знал все про всю обитающую в наших краях живность. Стрелял как снайпер. Его любимое ружье – старая, кое-где замотаная изолентой, с треснувшим прикладом одностволка, которую он называл – скалка. Серега любил её и не променял бы ни на какие «зауэры».
Два последних наших совместных похода на охоту сделали из меня ненавистника этой забавы. Первый – страхом. А вот второй – пробудил во мне то, что есть у многих, но находится в спячке до поры. Это – доброта, милосердие, сострадание… Хотя, надо сказать, не у всех это пробудить возможно – рождаются без этого.
Так вот: собрались мы как-то с Серегой на кабана. Хоть и подгонял нас крепкий рождественский морозец, но до охотничьей избушки добрались только к вечеру. Будто огромный сугроб, засыпанная снегом стояла она на берегу лесной, петляющей между сопок речушки. Затопили печку, поставили на плиту котелок. Стали распаковывать свои баулы. Тут и посетило меня ощущение нехорошести от нашего предприятия: из баула Сереги вынырнула и торжественно водрузилась на стол бутылка с самогоном. Пил Серега редко, но, соответственно охотничьему принципу, – метко. Напившись, превращался из доброго, веселого мужичка в совершенную противоположность.
Отшвырнув опустошённую бутылку в угол, Серега сгреб остатки ужина со стола в котелок. Указал на него пальцем, помолчал, затем вскинул руку в сторону тлеющих, угасающих в печке углей, и изрек:
– Видал… запах, видал? А? Печёной на углях. Картошечкой печеной. А? Вот. И кабан. Вот. Он чует. А идти – не надо идти. Я знаю. Знаю, где у них тропа. Рядом у них тропа. Идти никуда и не пойдем. Сами придут.
Серега, покачиваясь, подошел к двери, открыл её, вытряхнул на улицу содержимое котелка и, закашлявшись от влетевшего морозного облака, прохрипел:
– Придут… на запах придут. Патронташ твой. Патронташ давай.
Что оставалось делать? Пришлось снять с пояса патронташ. Серега вылущил из него все патроны, уложил их рядком на топчан, накрыл своей телогрейкой.
– Чтобы соблазну у тебя не было ночью стащить их у меня. Спать на них буду. Они тебе без надобности, – затем достал из кармана два патрона и протянул мне:
– Вот. Бекасинник. Заряжай оба ствола. Они ночью не придут. Как засветат маленько, так и пойдут. По тропе. Она не далеко тута. Ты у тропы будешь, а я – за тобой… чуть справа.
Я подскочил от возмущения:
– Ты чё?! Серёга! Я бекасинником кабана буду брать? Это же как снежком в него бросить!
– Ты первого – секача – ошпаришь… бекасинником, он осерчат, ты с другого ствола – он озверет и на тебя. Как прибежит к тебе разбираться: чё да как, я ёму в пятак – хрясь! Из скалки. Жаканом. Потом – свежИм. Потом самогонку пьем. Потом печенку жрём!
– Потом?!! Это потом, если… Чью только печенку жрать будешь? Со мной – кабанью, или с кабаном – мою?…
Серега плюхнулся на топчан, сладко зевнул, повернулся к стене, покряхтел, проворчал чуть слышно:
– Замолчь. Спать… И замолчь. Рано завтри подыму. Спать… сказал.
Через мгновение послышался его громкий храп.
Я осторожно вытащил из-под спящего свои патроны и, подгоняемый трескучим морозом и страхом, переполненный негодованием, к утру уже был дома. А через несколько дней случайно узнал от отца (который, кстати сказать, запрещал мне водиться с Серегой), что он угощался у того свежей кабанятиной.
***
Часто в молодости, да и не только, мы поддаёмся желанию самоутвердиться, показать свою храбрость, исключительность. Показать себя таким, каким не являешься, но хочешь быть. Тем, кем, на твой взгляд, должны все восхищаться, передавать из уст в уста байки о твоих геройских, порой безумных поступках.
Я не обделен был этим глупым, ложным желанием. И через несколько дней снова тащился по лесным сугробам след в след за Серегой, держа наготове ружье, заряженное жаканными патронами на лося.
– Знаю лежку его, знаю, – пыхтел Серега. – Если там, то собаки сейчас поднимут. ДикОй – собака умная у меня, не даст ему уйти. Не раз с ним лося брали.
Впереди послышался заливистый лай. Желание реабилитироваться за свой «промах» с кабанами и охотничий азарт погнали меня вперед. Я выбежал на поляну, значительно обогнав напарника. В центре, где снег был утрамбован телами животных, стояли лось и лосиха. Крупный пёс сеттер метался перед ними, и «держал» их в пределах лежки. А маленькая дворняга, заливисто лая, подпрыгивала, вцеплялась зубами сохатому в нависающую над нижней – верхнюю губу. Лось встряхивал головой и собака, сделав кульбит, шлёпалась в сугроб, но выкарабкивалась и снова бросалась в атаку. Лосиха вышла вперед и отважно пошла на сеттера. Тот несмело отступил...
– ДикОй! Держать! Взять, взять, Дикой! – закричал выбежавший, запыхавшийся Серега и вскинул ружьё. В момент выстрела лосиха отпрянула назад и пуля, хоть и смертельно, но только ранила её. Она сначала медленно опустилась на колени, затем рухнула на бок, вытянула шею и тяжело задышала, хрипя и разбрызгивая вокруг кровавую пену.
Лось отшвырнул дворнягу, повернул огромную голову в сторону лосихи и одним прыжком оказался рядом с ней. Склонившись, шумно подышал ей в морду. И вдруг резко запрокинул голову вверх и, будто в самое небо, громко затрубил. Еще и еще. Лосиха продолжала тяжело, хрипло дышать, не замечая ни его, ни нас… Она умирала. И умирала в муках.
– Бей! Быка бей! Мать твою… – Серега, стоя по пояс в снегу, лихорадочно пытался вытащить застрявшую в стволе гильзу. С досадой отшвырнув ружье, разгребая снег руками, будто вброд через водную преграду, кинулся ко мне. Вырвав у меня ружьё, он выпалил дуплетом. Но пули пролетели выше лосиного лба – от моего толчка Серега скрылся в сугробе с головой. Лось стоял, не шевелясь. Маленькие, черные, полные слез пуговки-глаза смотрели на меня! В моей голове зашумело. Я будто услышал: «Люди! Да что ж вам от нас надо!? За что?! Зачем…».
– Он плачет… Серёга, он плачет! – заорал я… и сам разревелся.
Серега вынырнул из сугроба, перезарядил ружье, взвел курки…
Из черного пулевого отверстия между глаз лосихи медленно стекла на снег капелька крови. И так же медленно прикрылись её глаза.
– Не мучилась чтобы, – пробормотал Серега, отшвырнул ружье и, повернувшись ко мне, закричал, – Сопли утри! И нож доставай, разделывать будем.
Лось, бросив взгляд в мою сторону, огромными быстрыми прыжками скрылся в буреломе. Несколько секунд слышался хруст ломающихся кустов и мелких деревьев. А в брошенном им взгляде я уже не увидел слез – он был полон ненависти…
Будь она проклята: эта дикая забава – охота!