Он родился, когда век ХХ-й уже кочевал по году 20-му. В строгой крестьянской семье был пятым сыном. В ней главным, единственным и никогда никем не пререкаемым авторитетом был отец. Высокий, стройный, статный, очень сильный, с черными в рыжеватую искорку усами он походил на запорожского казака. Но был русским, орловского разлива Петром. Контуженный в первую мировую войну, он плохо слышал правым ухом, и потому и сам говорил громко, и вся семья была громкоголосой. Кроме матери – тихой, застенчивой и вроде бы всегда послушной командиру-мужу.
В мелочах и не перечила. Но уж если что считала важным, делала по-своему, и муж ей был не указ. Так же тихо, но твердо произносила несколько слов, и глуховатый муж почему-то всегда слышал их. Вернее угадывал по упрямой складке между бровей, которой обычно не было видно, и по неподвижному взгляду ее очень красивых карих глаз. И тогда он неожиданно нежно обнимал жену и примирительно урчал:
– Ну-ну, Васса, ну-ну!
Пятого сына они назвали Георгием. Наверное, потому что Петр хорошо знал Священное писание, и ему был люб святой – победоносец Георгий. Еще и потому, что мальчик родился – не в пример четырем предыдущим сыновьям крупным, длинным и чуть ли не с первых дней улыбчивым. Но было и главное, тайное «потому»: Петр, страстно любивший всех своих детей и гордившийся, что производит на свет «только мужиков», возлагал на Георгия заветную свою надежду:
– Может, народилось вместе с ним на Руси таких ребятишек, к примеру, тысяча. И как вырастут они богатырями, скинут антихристову эту власть – погибель роду крестьянскому.
Устал Петр за годы войны и новой власти.
Что за люди, откуда взялись? – не уставал дивиться Петр. – Не иначе – антихрист их назначил.
Жизнь каждый день, каждый год подтверждала его правоту. Петр и три старших сына – подростки – погодки 13, 14 и 15-летний трудились от зари до глубокой ночи, чтобы и на столе что-то было, и одежду им иметь потребную. Вот и отсеялись, и убрали, и вроде на зиму все заготовили. Да, как воронье поганое, налетали «эти» в кожанках, с револьверами, грозились, матерились и грабили, грабили… Их громко звали: продотряды, продразверстки. Эти слова – нынче почти никому не ведомые, уплывшие по реке Времени, в переводе на нормальный человеческий язык означали продовольственный террор.
И так как террор этот был государственным, он обрушивался не на отдельного человека, а на все крестьянство в целом. И означал одно: упорное уничтожение крестьянства, то есть корней, которыми только и сильна была Россия.
Вот в такую мутную воду жизни вынырнул из материнского лона младенец Георгий. И с самых первых лет жизни на земле узнал самое страшное – голод. А в 1929 году был уже и свидетелем не виданного ни в одном государстве Земли государственного душегубства, в которое выросли эти продотряды и продразверстки. Началось «раскулачивание» – насильственная операция по удалению из крепкого крестьянского организма самых здоровых его членов. Изощренный ум «великого вождя» расчищал пространство для колхозов. Он же, «вождь народов», назвал 1929 год «годом великого перелома». Действительно, перелом был великим, ибо один человек заставил реку Времени течь вспять: с 1861 года неполных 68 лет жили русские крестьяне как свободные люди. И вот теперь на двенадцатом году существования «самого справедливого» в истории народов строя русских крестьян снова загоняли в крепь, не только еще более жестокую, чем при царизме, но еще и спеленутую «самыми справедливыми» лозунгами. И лозунги эти – как очень скоро поняли крестьяне – были страшной удавкой. Набиравший силу мощный репрессивный аппарат мгновенно затягивал эту удавку на шее тех, кто этим лживым лозунгам не верил или отваживался протестовать.
В Российской истории «раскулачивание» – государственное душегубство – можно было бы сравнить разве только что с опричниной. Но опричнине и не снились такие моря крови христианской и такая несметная душегубская добыча. Главное же – Ивану Грозному, когда создавал свою зверскую опричнину, в голову не приходило воевать против собственного народа. Он изничтожал врагов своих - бояр и их потомство. И только боярское добро в качестве добычи перепадало опричникам.
Х х х
Семье Петра повезло. В составе тройки, которая решала, кого считать кулаком – и, изъяв все имущество, ссылать в Сибирь или еще куда-то, а кто середняк или крестьянин беднейший, – был закадычный дружок Паша. С детства были неразлучны. Петр любил его больше своих родных братьев. Даже в первую мировую были они в одном полку. И расстались только после контузии Петра. В 17-м агитаторы обработали Павла, стал партийцем. Переехал с семьей в город. Виделись редко. Но не потерял Пашка за три года новой власти совести и доброты своей природной.
Однажды июньским днем этого треклятого 29-го окучивал Петр со старшим сыном картошку. Вдруг увидел: идет к нему по меже Павел с каким-то мужиком, одетым по-городскому. Бросил поводья сыну, пошел навстречу. Радостно обнялись. Познакомил Павел с мужиком. Петр сразу понял – остерегается его Пашка. А тот вдруг говорит:
– Ну, до чего ж Васка твоя красивая! Вроде еще краше, чем в девках. Сладкая!
– Чего это ты? – изумился Петр. – Твоя Дарьюшка-то покрасивей Васки будет!
– Так в чужом доме еда завсегда вкусней домашней! – отшутился Павел.
– Гляди у меня! – так же шутливо погрозил Петр. – Ты, вы, – поправился он, – по делу или как?
– Да нет, едем мы в дальние села: Виктор Петрович в Займище, а я поближе – в Филипповку. Вот тебя проведать решил. Уж сколько не видались! Вот Виктору Петровичу рассказывал , как мы с тобой в детстве озоровали, а потом – как воевали.
– Так, может, поночуете – вечер уж. А утром раненько и поедете?
– Как вы, Виктор Петрович? Может, заночуем?
– Нет, Павел Ильич, мне сегодня надо быть в Займище. А вы – погостите у друга до утра. Вам-то ближе ехать, успеете.
– Вот спасибо, вот спасибо, – обрадовался Петр. – А сейчас-то повечеряем вместе. Счас, Васка на стол соберет.
– Не хлопочите обо мне, – и тут отказался Виктор Петрович. – Спешить надо. Да и с собой у меня есть – хлеб с салом.
– Как же так, – искренне огорчился Петр.
– В другой раз отвечеряем, – Виктор Петрович осклабился, что, вероятно, означало улыбку, и показал часть коричнево-черных зубов. И от этой странной улыбки Петру сделалось как-то боязно – еще более боязно, чем от его какого-то дребезжащего, похожего на женский старушечий голоса.
Они втроем дошли до петрова дома, у которого стояли дрожки, и Петр удивился – у городского Виктора Петровича был кучер.
Как только городской уехал, а они сели ужинать, к дому Петра стали подходить мужики – чуть не все село собралось. Все хотели и повидать Павла и порасспрашивать про новости.
Павел вышел к мужикам, уважительно с каждым поздоровался, и началась беседа. Все интересовались:
– Это что же за колхозы такие?
Павел объяснил. А потом и споры, и ругань пошли, и старые обиды сельчане друг другу поминать стали. Долгой обещала быть эта встреча Павла с его бывшими односельчанами. На дворе было уже темно. Попыхивали только самокрутки, на секунды освещая лица. Павел встал:
– Вот что, мужики. Мне завтра рано вставать – закончим пока наш сход. Я к вам недели через две с партийным секретарем приеду. Тогда еще поговорим и обсудим все. А сейчас очень вам советую – хорошенько обмозгуйте, что я про колхозы вам сказал. Стоящее это, государственное дело.
Мужики, конечно, недовольные, разошлись. Васса уложила детей, постелила Павлу и уже собиралась идти спать, оставив сидеть при свечке мужа и гостя, как услышала негромкий голос Павла:
– Ты, Васса, погоди спать. Пойди, проверь все во дворе. Заперто ли все, а потом и двери в избу хорошенько запри.
Васса молча повиновалась. Поняла, Павел что-то сказать хочет не для посторонних. Когда вернулась в избу, Павел также негромко сказал:
– Тут могут быть чужие глаза и уши. Мы вроде расходимся спать по своим местам, тушим свечку. Поговорить надо – где у вас ничего с улицы не слышно?
– Да вот у твоей постели в закутке и неслышно, – ответила Васса.
Петр как-то не сразу включился в павлово предложение.
В темноте они уселись на постель Павла – кто-то сказал бы: по всем правилам конспирации – и гость начал сурово и без обиняков:
– Начинается страшное. По всей стране. Будет беда, кровь и голод, я думаю. Может, и я не сношу головушки. Но если проговоритесь хоть кому-нибудь про наш разговор – не сношу точно.
– Что ты, Павел, что ты? – успокоила его Васса. – Про это у нас с Петром клещами не вытащить.
– Я знаю. Но предупредить нелишне. Так вот: всех справных мужиков раскулачивать будут.
– Это что такое – «раскулачивать»?
– А значит просто: отберут все добро, скотину, да и дома и отправят куда подальше от дома. Кого в Сибирь, кого ближе.
– Жить-то как будут в чужом краю, если все отберут?
– Вот как хочешь, так и живи, если не помрешь.
– А бабы, дети?
– С ними, мужиками ушлют.
– Господи, Пресвятая Богородица, что ж это такое?
– Вот и я никак не могу смикитить, что это такое. Знаю, страшное, а зачем, почему – никак не уразумею. – Павел – даже в темноте было видно - страдал душевно: партийцем-то стал в Гражданскую за волю, за землю. А теперь – ни того, ни другого. Долго молчали. Петр и Васса понимали: Павел не знает ответов.
– Ну, думай – не думай – за нас все удумали. Вот вам мой совет. Дня через два-три зарежьте корову. Ты, Васка, притворись больной. Сердце там или кишки – придумай сама. Не работай. Полеживай. Сейчас ни уборочной, ни особо срочных дел нет. Ты, Петька, с ребятами управляйся и все жалуйся: мол, был Пашка, так сглазил Васку – я специально при этом Викторе ее нахваливал, да сладкой называл. А корову резать – чтоб Васку спасти. Потихоньку кабанчиков прирежь – всем скажи чумка, мол, – беда не приходит одна. Курей тоже потихоньку порежь, оставь штук пять, не больше. Это особо никто не заметит. И вступай, Петр, в колхоз. Другого пути тебе не осталось. В колхоз сдашь только коня. – Павел говорил под уже слышимые всхлипывания Вассы. Она раньше Петра поняла, какая действительно грядет беда. Петр же сидел молча, будто окаменелый. Услышав про коня, хрустнул пальцами.
– Через две недели я приеду уже с властями не беседы беседовать, а в колхоз людей загонять. А за мной приедет тройка. Она-то и решит, кого раскулачивать. Может, я в этой тройке буду. От Сибири я смогу вас спасти. Если вы средне-бедные будете.
Так и миновал семью Петра кошмар раскулачивания.