« Он был титулярный советник, она – генеральская дочь». В их случае социальные слои сместились противоположно.
Он был сыном влиятельнейшего – еще при Сталине – и умного министра. Единственного из министров того времени доктора наук, да еще и преподававшего в Институте стали и ведшего там спецкурс.
Она – дочь скромных тульских врачей, которой удалось без всякой мощной «лапы» поступить во ВГИК и стать хорошим кинооператором.
Они встретились на какой-то «хате», как тогда говорили. В 60-е годы уже минувшего столетия было модно смешивать «раек и ложи»: на богемных посиделках актеров и художников любили бывать сыновья и дочери партийного и хозяйственного бомонда. «Высокие» папаши да же поощряли богемные «взбрыки» своих отпрысков: пусть побесятся и узнают изнанку жизни. Вернее, реальную жизнь «неизбранных». Тем ра зумнее будет выбор – ведь браки заключаются не на иллю зорных небесах, а только среди себе подобных.
Их потянуло друг к другу сразу и как-то совсем не облегченно-игриво. Не было не только флирта, разведочного тисканья, а тем более удаления в соседнюю комнату. Весь вечер они так и просидели в дальнем уголке мастерской – под пахнувшими красками мольбертами. И даже не на стульях, а на двух деревянных, довольно чистых ящиках из-под какого-то спиртного.
Ни он, ни она не могли сказать на следующий день «красив или красива», «умен или умна», интересный или интересная. Оба говорили, и оба слушали. Это были и литература, и кино, и театр, и что нынче ходит в «самиздате». Но их разговор был только неким внешним действом. Главное было внутри – их души вели незримую работу узна вания. И в конце вечера их души возрадовались: закончился долгий поиск – родного, все понимающего человека.
Ни один из них через 30, а потом и 40 лет так и не вспомнил, как они расстались в тот вечер.
Осознание их встречи началось с утреннего звонка. Он спрашивал, куда и когда он может приехать. Она не знала, когда у нее закончатся съемки.
– Может, они будут и ночью?
– Нет, ночных не будет.
– Значит, в 12 я у «Мосфильма».
– Пожалуй.
Съемки в тот день – вот это она помнила хорошо – закончились действительно около 12 ночи. Была зима. Она – в легкой шубке из крашеного кролика и в беретке – вынырнула из проходной и тут же оказалась заключенной одновременно в теплую дубленку и сильные объятия. Таким смешным шкафом-мешком дошли до машины.
Ночных ресторанов в то время в Москве почти не было. Да они и не хотели быть на людях. Судьба определила им путь в ее квартиру. И не только на этот вечер. На долгие 40 лет.
Много раз потом, в течение их жизней, они потешались над собой. Почти полгода со дня знакомства секс просто не присутствовал в их отношениях. Мало того, когда об этом думалось или заходила – как-то летуче, между прочим – речь, оба впадали в некое недоумение, даже стыдливость. Хотя неопытными оба не были. Богемную сексшколу оба прошли весьма впечатляющую.
Им казалось, что чудо их встречи просто исчезнет, если даже не действо, а слово «постель» окажется между ними. Исчезнет таинство ласковых, многознаковых прикосновений, полуслов, разговора глаз. Исчезнет воскресение первозданных жестов, бесед без слов, понима ние – кто-то сказал бы «сверхчувство» – друг друга неведомым, не имеющим обозначения образом.
Общие знакомые считали их любовниками. Они, не сговариваясь, не отрицали этого, бережно и чутко оберегая свое таинственное бытие. Это и было бытие. Потому что, кроме необходимых часов работы и нескольких часов сна, все остальное время они были вместе. Она, сама того не замечая, задала съемкам последнего фильма почти крылатую скорость. Режиссер, которому слава распирала не только честолюбие, но и физические формы, даже сбросил пару килограммов – взбодрился, будто попал в ауру ее стремительности и твор ческого горения. А она экономила и копила часы суток, как и скаред не копит ... золото. Сэкономленное, плюс время на отдых и сон - отдавала ему.
Он был чиновником-технарем в папином министерстве. Знал несколь ко языков, в том числе и японский, и ему прочили сверхрадужное бу дущее. Он знал это и спокойно относился и к плановым, и к будущим внеплановым повышениям, без которых «сверхрадужное» будущее могло быть, но непрочно и ненадолго. И он тоже, сочиняя что-то, приду мывая несуществующие поездки «на объекты» – крал присутственное вре мя, чтобы «их времени» было как можно больше.
Потом оба смеялись: всю ту зиму, говорила она, «я провела у тебя под крылом». Чаще всего они встречались на улице: у ворот «Мосфильма», неподалеку от ее дома, а еще чаще – на Большом камен ном мосту – она обожала его. Не успев и поздороваться, он распахивал свою роскошную темно-коричневую дубленку, и она ныряла в ее теплые недра, к нему под мышку – благо была ниже его не це лую голову. И пока она устраивалась в своей теплой норке на длин ных мужских ногах, удобно обнимала его за талию, он обстоятельно запахивал дубленку и, подгибал побольше левый отворот, чтобы Ларику, как он называл ее, было чем дышать. Они могли «шкафом-мешком» часами бродить по Москве. Прохожие сначала с недоумением, а потом весело разглядывали их – но не только дивное сооруже ние на четырех ногах, но и его красивую длинную дубленку. В Москве тех лет дубленки были редчайшим заморским чудом, которое обы чно привозили «высокие» папаши из тогда «далекой Европы».
– Что это? – спрашивал себя каждый.
Она уже поняла: это ее первая, единственная и последняя любовь. Эта любовь зажгла ее дух, душу, вошла во все поры ее жизни, работы, творчества. Любовь, оживившая и это творчество, и разум, окрылившая ее душу, придавшая смысл – главный смысл – ее жизни.
Он не знал, что такое любовь. Его эмоциональное «я» было неразви то, почти закрыто. Дивился, что это с ним? Он думал о ней, любовал ся ею – независимо от того, была она рядом или нет. Он никак не называл свое к ней чувство. Но, если она задерживалась на несколь ко минут (бывало, что и часов), он чувствовал, что задыхается, ему становилось физически плохо, хотя он был здоровяком и не имел никаких хворобных комплексов....
Полугодие этой – почти мистической – жизни мелькнуло мгновением. И мгновение это остановилось в ее небольшой, чуть-чуть бесшабашной, но со вкусом и тщанием отделанной квартирке. Перед этим они сходили на импрессионистов в Пушкинский: никаких выставок не было, народу тоже. А в импрессионистском зале они – каждый порознь, но, оказалось, вместе – устремились к Матиссу. Переглянулись, рассмея лись, он обнял ее за плечи, да так и ходили от одного великого француза к другому, ни разу не сбившись и не разрознившись. Их вкусы, их видение, согласность их духа – все было едино. И, может быть, потому, что последним был Гоген, в их гармоничный эстетский диалог вмешалось тело. Обоих. Вмешалось и тут же гортанно затруби ло. Не слышать его было нельзя, да они и не захотели. Потому что еще не сталкивались с коварством физического – часто не согласного с духовным в человеке.
И вот столкнулись. Редкостная их духовная гармония разбилась о физическую несовместимость их тел. Абсолютную несовместимость. Это убило ее и ошеломило его. Убило, потому что она знала: зов тела должен быть гармоничным и ответным. Иначе – смерть любви, прежде всего – мужчины.
Ошеломило, потому что он еще ни разу с этим не встретился. Просто неутомимым любовником назвать его было мало. Он был еще и безотка зным. Но абсолютно безынициативным. Может быть, потому что не ус певал эту инициативу проявлять. Богемные герлы и внешне стыдливые самочки его круга, дай им волю, так и висели бы на нем. И же них, и любовник – вce с большим плюсом. Свои – по сути бездумные – заигрыши он называл «освобождением интеллекта от телесной зависимости». Каждая его связь была недолгой, какой-то автоматической, но неизменно ласковой – он воспринимал женщину как партнера. Был благодарен, что партнерство это было обоюдно приятным и беспроблемным. Если же проблемы возникали, он так же ласково гасил их – убеждением или некой суммой.
А тут возникла не проблема. Тут рушился идеальный, самим Богом посланный мир Гармонии и счастья. В который он погрузился весь, не рассуждая, не задумываясь о предстоящем, потому что это предстоящее он видел как одно прекрасное, как счастье. Он пил, испытывал все большую жажду. И вдруг – элементарное, физическое стало пре градой. Их тела, оказалось, не были предназначены друг для друга. Оба не хотели этому верить и делали множество попыток привести свои тела к согласию. Все было тщетно.
Ее предвидение начинало обретать реальные черты. Его любовь менялась на глазах. Он был все так же нежен, добр, предупредителен и доброжелателен, но пребывал как бы в постоянной дымке задумчи вости. И чего он только не делал, чтобы заглушить вопли тела! Но оно было не только молодым, но и породистым. И породистый жеребец в нем то и дело взбрыкивал, внося разрушение и хаос в его интеллектуальное «я».
Он продержался несколько месяцев. Объяснения почти не было. В один из вечеров, после заглохшей как-то само собой беседы, она подошла, села на подлокотник кресла, обняла его голову и тихо сказала:
– Мы боролись честно. Видишь, это непреодолимо. Я благословляю тебя на счастье. Не ошибись только в выборе. Не спеши. Покувыркайся с девками, пока голоден. А потом найди и... женись.
– А ты? – испугался он ее откровенности.
– У меня все сложнее. Не будем загадывать, – успокоила она его. – Помни, у тебя есть на земле дом, куда ты можешь прийти в беде и радости. Я всегда буду ждать тебя.
Он заплакал – в голос – как-то по-детски, неуклюже и от того раздирающе душу. Она снова обняла его голову руками, прижала к груди, а потом медленно встала:
– Тебе пора, – поторопила его, потому что боялась упасть в обморок от нечеловеческого напряжения и горя....
Их жизни потекли каждая своим руслом. Но дружбу и духовное родство в этом потоке они сохранили.
Прошло около года. Не часто, но забегал он к ней, рассказывал о работе и домашних делах, о «крошках», которых менял неизменно час то. Несколько раз были в концертах в зале Чайковского. Он вряд ли подозревал, сколько счастья и горя одновременно испытывала она в эти «выходы». Они были в разных «весовых» категориях. Мужчины весь этот год для нее практически не существовали. А попытки тела взять верх над ней она пресекала гимнастикой, плаванием. Вечерами, если не было съемок, подолгу делала йогу. Внешне постройнела, похорошела, и никто не видел открытой раны ее сердца.
Он тоже заметил ее «похорошение» и долго не показывался в ее до ме. И вот однажды вечером – без звонка и предупреждения – явился с девицей. Представил:
– Моя без пяти минут жена Ольга. Свадьба через неделю. Благословишь? - Она прямо посмотрела в лицо Ольги и внутренне поежилась. Вроде тоненькая, стройная. Но все в ней тяжелое: красивое лицо, взгляд карих – при собственных пепельных волосах – глаз, тяжелая походка и какие-то, будто налитые движения шеи, рук, корпуса. Главное же уви делось потом, когда сели за стол, выпили, и она разговорилась, по глощая закусочное.
– Предки Тосика, – говорила Ольга, тщательно жуя, – кайфовые ребята.
– Тосик – это кто? – не поняла она.
– Ну, Андрюша же!
– А почему они кайфовые?
– Так не тянут в свое бунгало. Там же пиплу полно. А мой папан нам хазу на Фрунзенской набережной свивает.
Она посмотрела на любимого. Он довольно улыбался, и вид у него был счастливо-глупый.
– Ларис, правда Ольга прелесть?
Она замерла. Он впервые назвал ее не Лариком.
– Да, конечно, – поспешно ответила она.
Лариса поняла, что обратного хода у него нет. И не потому, что влюбился, счастлив. Ольгин папашка был начальником большого главка, а такие родители, как его и ее отец, счастье детей рассчитывают точно и тщательно.
Поняла она – кино научило ее видеть главное по малым дета лям, – что вместе продержаться им долго не удастся. Когда сексуа льный запал истощится, он увидит настоящую Ольгу – вздорную, балованную, с истерическим и деспотичным характером...
Не дать благословения она не могла – он тогда не понял бы ее. Ольга же и вечер у Ларисы, и ее, Ларисину «норку» нашла «в кайфе». «Бедная, наверное, других определений не знает», – подумала Лариса. Предсвадебная чета удалилась, а она прорыдала всю ночь. Она хорони ла надежды, свое счастье, свою мечту о семье и детях.
За эту ночь Лариса шагнула из юности сразу в старость: до жу ти ясно было, что Андрей – единственная ее любовь. Конечно, толь ко Бог может решить ее судьбу, но создать семью с нелюбимым она не сможет. Видимо, ее удел – пронести свою любовь по жизни – как свечу, бережно и негасимо. И это будет ее реальность, ее тайна, ее счастье.
А для него она отрепетирует маску верной «другини», как они условились ее называть, расставаясь.
Он не появлялся несколько месяцев. А когда появился, – едва узна ла. Небрежно, даже нечисто одет, плохо выбрит, как-то суетливо оза бочен, – какой-то потерянный.
– Что с тобой? – удивилась она.
– То есть?
– Ты стр... ты необычный какой-то.
– Не высыпаюсь. Я теперь родитель. Славная дочка Дашка у меня.
– А как Ольга?
– Ольга... Знаешь, у нее характер... Тяжеловатый характер. Но это от недосыпания. Правда, ночами я встаю к Дашке. Но днем-то все на ней. Родителей не хочет в помощь -– ни своих, ни моих. Домработницы тоже.
– Вы отдельно живете?
– Ну, да. Ее отец сделал нам квартиру на Фрунзенской. Ну, я побежал. Рад был повидаться, – он торопливо доел антрекот с овощами. «Он еще и голодный», – грустно подумала Лариса.
Андрей – так же, «на скоростях» – забегал еще несколько раз. И всегда был голоден. Но с каждым разом он казался ей все небрежнее одетым, все небритее, все озабоченнее.
«Наверное, мне только так кажется», – сомневалась она. Главное – он забегал, а это ее счастье, ее радость.
Однажды он явился почти ночью – было около двенадцати. Вошел и встал у двери, подпирая ее плечами. Его лицо искажали гримасы – одна выразительнее другой – будто невидимый ветер беды и обиды проносился по нему и оставлял след в виде этих полусудорожных гримас. Она ужаснулась, но молчала. Наконец, после нескольких сглатываний – то ли слез, то ли преодоления комка в горле – сказал:
– Знаешь, ей удалось то, что никогда не удавалось моей матушке. Ольга сделала мою жизнь просто адом. Истерики, упреки. Обвиняет ме ня в изменах, каких-то кознях против нее. А главный объект обвине ний – ты, моя тайная любовница.
– Хочешь, я поговорю с ней?
– Что ты? – испугался он. – Тогда распишешься, что действительно моя любовница.
И все же он продержался три года. Развод был «трескучим», скандальным. Его семейство буквально откупилось от нее и ее родителей. Не считая того, что Ольге и их двухлетней дочери он оставил квартиру, дачу, машину, купил мебель самую «эксклюзивную», всякие техничес кие штуки – в то время безумно дорогущие, его родители буквально завалили их тоже дорогущими тряпками и украшениями.
Следующие полгода он отдыхал и приходил в себя. Кроме редких вечеров, когда посещал своих «крошек» все в той же мастерской друга –художника, или когда у нее были ночные съемки, все свободное вре мя он проводил с ней. Казалось, не было этих лет разлуки. Он снова был нежным, заботливым, всепоглощающе ласковым – самым родным на свете для нее.
А еще через месяц его отправили на год в русское торгпредство в Токио – его японский дождался своего часа. Черным был для нее этот год разлуки, хотя он достаточно часто звонил, писал, даже посылал презенты. Но истинное горе пережила она по его приезде. Он снова явился женихом. И снова с без пяти минут женой. Эту звали Симой. Серафимой то есть. И опять Лариса провидела его будущее. «С этой он будет до конца дней».
Она была лет на десять-двенадцать моложе Андрея. Хорошо кормленная, балованная и любовью всю жизнь окруженная, она была одновре менно вызывающе сексуальна и нежно женственна. Не красавица, но хорошенькая. В ее облике было что-то овечьи-пастушеское, пастораль ное и нереальное. Но Лариса увидела и умело припрятываемое: у девицы был крошечный интеллект, но деловая расторопность. Хитренькая, практичная, несмотря на субтильную фигурку и какое-то очарователь но-беспомощное общее впечатление. Не болтушка, но мило улыбчивая.
Казалось, не было ничего серьезного против нее – она сможет подарить ему счастье. «Так что тебя настораживает? – спросила себя Лариса. – Ты просто ревнуешь! Нет, нет, его счастье – мое счастье. Так что?» – целый вечер допрашивала она себя.
Все поняла в конце визита: поймала на себе искоса, но зорко изучающий взгляд прелестницы. И прочитала в этом взгляде несложные ее мысли: «Ты мне не соперница. Старовата. Но он тебя слишком уважает. Вот на смотрины привел. А ты мне на дух не нужна». Их глаза встретились. И в глазах Серафимы было объяснение если не в ненависти, то в непримиримости. Навсегда.
В его же глаза Лариса взглянула только однажды. Сияния такой лю бви, нежности, даже гордости Лариса не видела даже в их первые прекрасные полгода. Поняла: он уходит с этой женщиной из ее, Ларисиной жизни – тоже, навсегда.
Расстались наисердечнейше. А на другой день – сияющий, благоухающий дорогими духами, в роскошном костюме – он неожиданно явился.
– Знаешь, я должен тебе рассказать, как мы встретились. Полпред все время хвастался свой дочерью. Рассказывал, какой она была в детстве, как хорошо учится в институте, какая она умница, красавица – ну, как все отцы рассказывают. Я из вежливости слушал. А примерно полго да назад она приехала в Токио на каникулы. Слушай, я увидел солн це! У меня просто сердце треснуло – я влюбился так впервые! А в постели – прости! – высший пилотаж!
Упоенному своей любовью, ему в голову не приходило, какую боль при носят ей его восторги. «Значит смазливенькая дешевенькая Кармен, сексопильная игрунья и тебе больше ничего не надо?» – горько упре кала его мысленно. А потом пристыдила себя:
– Ты же все это знала! Прекрати себя мучить!
Он исчез почти на четыре года. У нее были встречи, были любовни ки, был период нешуточного «попивания». Сняла два фильма с хорошими режиссерами. Каталась по державе и частенько бывала за рубежом. И в длинной череде дней, встреч, эмоций он ни на минуту не забывался. Он жил в ней, не спрашивая, хочет ли она этого или имеет ли на это право. Это была данность – и все.
Она любила возвращаться домой – там все напоминало о нем, там жил «его дух». И чтобы дух этот не исчезал, она никогда не приводила в свой дом любовников. Были среди них люди и интересные, и серьезные. Было несколько предложений руки вместе с сердцем и достатком. Она каждый раз усмехалась про себя:
– А мне, дорогой, отдать тебе нечего. Было одно сердце, но я его уже давно отдала.
Как всегда, он появился неожиданно – с огромным букетом ее любимых чайных роз и большой сумкой, в которой оказались все мыслимые в это время года – стоял июнь – фрукты и бутылка роскошного «Камю», ее любимого коньяка. Он похудел, был элегантен, скуп в движениях – и это ему шло. Но в глазах она прочитала затаенную горечь. И встре вожилась.
– Вижу, ты уже все поняла. А я стыдился приходить к тебе опять с «неладами», - он подошел и по старой, но так и не позабытой привыч ке, ласково обнял за плечи и уткнулся лбом в ее лоб. – Но об этом потом, Ларик. Во-первых, поздравляю. Знаю, что на Каннском тебя номинировали за последний фильм. Статью о тебе в «Культуре» читал. Молодчина. Знаю и про твои последние романы. Лихо ты мужиков прока тила, особенно Голубинского. Он вроде и неплохой режиссер, но про сто одержимый славой. Тебе не такой муж нужен. Ну, а попроще не хо чешь мужа «взять»? – он заглянул в ее глаза и осекся. В них были боль и плач.
– Андрюша, ты ведь знаешь, мое сердце не мне только принадлежит. Оно и твое, – прошептала она, когда смогла заговорить.
Он сел в свое любимое кресло, обхватил голову руками и почти простонал:
– За что так судьба с нами обошлась? За что? Мы ведь зла никому не сделали!
Она привычно села на подлокотник кресла, погладила его волосы.
– Что делать? Такова воля Господня. Может быть, в этом есть какой-то высший смысл. Что у тебя, расскажи!
– Да знаешь, я все раздумываю, почему, как привязанный конь, хожу по одному и тому же кругу. Помнишь, говорил, что увидел солнце? До лго в это верил. А недавно понял, что это не солнце, а отражение его в чьем-то зеркальце. Какой-то весельчак пошутил – направил на нее издали зеркальце под углом к солнцу. Актриса она, и непло хая. Ты бы видела, какие нежно-преданные сцены она мне устраивает, если хочет новую шубку, колье, немыслимую тряпку или просит зака зать мебель непременно во Франции. Но ты бы видела, какая это фурия, если получает отказ или я приношу меньше, чем она рассчитыва ла денег! Деньги, тряпки и украшения любит какой-то одержимой любо вью. Скаредная – донельзя. А в принципе любит она себя и только себя. Развелся бы хоть сейчас. Но она мать прескверная. У нас чудесный Андрюшка. Умненький, добрый трехлетний человечек. Люблю его страстно. Но знаю – уйди я, она мне назло не отдаст его, да и сломает парня. Непременно. Так что я теперь в капкане, из которого как бы и вы йти не захочешь.
А потом потекли годы. Они освещались для нее, кроме ее работы, только нечастыми его приходами – всегда неожиданными и всегда нес шими его неблагополучия. Хотя внешне жизнь его была чуть ли не эталоном удачливости и благополучия. Ему удалась карьера – он пере шел в космическую область, заведовал крупнейшей научной лабораторией, которая становилась все более значимой в международном плане. Его дача на Николиной горе даже среди выпендрежа появившихся новых и старых сверхбогачей бомонда отличалась вкусом, красотой и даже размерами. Три «семейных» машины «ютились» в огромном, пос троенном по новейшей технологии гараже. Правда, его родители при ехали в этот рай обетованный, где царила Серафима, лишь единствен ный раз – на новоселье. Другим его родственникам путь туда был за казан – в трехэтажном «домишке», как она называла дачу, и ее род ственникам негде было повернуться. Он и сам появлялся на даче редким гостем. В Москве давно – втайне от жены, на неучтенные, несмотря на строгий серафимин спрос поступлений, он купил средних размеров двухкомнатную квартиру в хорошем уголке Ленинского проспе кта. Там он и работал, а когда оказывалось время – принимал жен щин: нечасто, и не привыкая ни к одной из них.
Протекшие годы как-то незаметно, неслышно вдруг образовали двадцатилетие его второго, как она усмехалась, «замужества». А явился он – и снова с огромной охапкой чайных роз и не менее огромной сумкой со всякой всячиной – в день 25-летия их первой встречи. Она прекрасно помнила этот день, и утром побывала в цер кви, которую посещала все чаще, потому что открыла для себя новый и такой близкий душе своей мир Господний. А на вечер приготовилась послушать их любимую музыку, купила немного – тоже любимой обоими еды и сладостей, и приготовилась отметить этот день в сладком и грустном одиночестве.
Его приход ошеломил, обрадовал. Это было самое прекрасное потрясение последних лет. Она, обхватив его руками, как когда-то в домике-мешке его дубленки, уткнулась головой в его грудь. А он, нело вко опустив сумку на пол, все не знал, что ему делать с розами, а потом, тоже обняв ее, просто выпустил их из рук, и они каскадом падали на ее голову, плечи, на пол.
Это был самый замечательный вечер после того, как они расстались. Он был полон воспоминаний, нежности, признаний. Андрей давно понял, что Ларик однолюб, что для нее будто и не было его «замужеств». Да они в этот вечер о них и не вспоминали. А когда расставались, он сказал грустно и просто:
– Я вхожу в старость голеньким во всех смыслах: вся недвижимость – моей жены. Все накопления – ее же. Сын – как я уповал на него! – то же в ее породу: видимо, только в детстве у него что-то проклевыва лось в нашу породу. Такой же скаред, честолюбец, фарисей. Друзей в этом барахтанье в жизни я тоже не нажил. Самое дорогое, что бы ло и есть в моей жизни – это ты, Ларик. Другиня моя, мама, сестра, «жилетка» – единственный родной человек.
– И ты тоже единственный у меня, – глотая слезы, проговорила она. Прощаясь и уже открыв дверь, он прошептал:
– Знаешь, Ларик, я уже уйти хочу...
Но ушла первой она. Ведь о сердце, которое она ему отдала, Лариса не заботилась, а он тем более. Силы же ее сердца не хватило на двоих. И на долгую жизнь тоже. Однажды ночью оно просто остановилось. Но за несколько минут перед этим она увидела сон: Андрей вернулся к ней. Склонившись и целуя ей руки, сказал:
– Я не уйду больше...
О ее смерти Андрей узнал в день похорон и едва успел на кладбище. Он был так ошеломлен, что плохо соображал. Ее и уже не ее лицо уплывало в облаке цветов. Понимал – туда, к беспощадному четырехугольнику вырытой земли. Но до сердца беспощадность правды не дохо дила. И вдруг, когда гроб опустили на подставку, а лицо в гробу неживо качнулось, его сердце будто споткнулось на очередном биении и остановилось. И в эти несколько секунд молчания сердца он услышал будто кем-то произнесенное и им, всем его существом понятое:
– Всю жизнь ты любил только ее!