Врачёба

Валентина Колесникова
Безграничное удивление владело им. Как можно испытывать одновременно глубокую печаль и тихую радость? Но так было. И было еще ожидание чего-то очень важного. Прямо сейчас. Хотя уже наступила ночь, и он лежал в постели.
– Это так подействовала надпись на памятнике, – решил он.
Сегодня он с любимой младшей дочерью был в Новодевичьем монастыре. Впервые за более чем десять лет. И пока дочь знакомилась с выставкой в Ирининых палатах, он ходил по чистейшим – благодаря заботам монашек – дорожкам монастыря, читал надписи на надгробьях. Только очень немногие имена были ему знакомы.
Это надгробье из прекрасного черного мрамора привлекло высотой, добротностью и даже какой-то грациозностью. Памятник явно принадлежал веку ХIХ-му. Подойдя ближе, увидел, что и надпись на памятнике была необычной: длинной и очень четко выгравированной. «Жил, веря в Бога, ожидая воскресения и Страшного суда. Любил Россию, Университет, Науку. Перешел в тот мир, надеясь, что Бог любви помилует грешную душу, Ему всецело преданную и Его любившую, жившую для Его славы».
Это был памятник профессору сельского хозяйства Богданову.
Он прочитал написанное дважды и заплакал. И теперь, ночью, вспомнив отчетливо каждое слово, заплакал снова.
– Это начало твоего покаяния, - то ли сказал кто-то, то ли мысли его обрели некий, как бы легко шелестящий звук.
– Покаяния? – удивился он. – Разве я совершил какой-то страшный грех? – Он даже испугался, что говорит вслух:
– С кем это я разговариваю?
– Я буду сопровождать тебя в пути, – снова раздался шелестящий звук.
– В каком пути? Кто ты?
– Должный сопровождать тебя
– Почему я тебя не вижу?
– Увидишь. Но после покаяния, если ты на него решишься.
– Тогда скажи, в чем я должен покаяться?
– Это решить можешь только ты сам. Как же я могу решить?
– А ты вспомни свою жизнь. За что станет стыдно, в том и покаешься.
– Почему именно сегодня я должен каяться?
– Ты уходишь из земной юдоли. Покаяние определит путь, в котором я должен тебя сопровождать.
– То есть я умру? Почему? Я здоров и не стар. Но если все равно умру, какая разница – покаюсь или нет?
– Бессмертная твоя душа этого требует. Я жду твоего решения. – Голос будто удалился и стих.
А в нем поднялась настоящая буря вопросов, протестов, горечи. Почему умру? Еще рано и нет причин. И каяться мне не в чем. Я давно уже выпросил прощение у жены и дочек. Я не хуже и не лучше других. Я не хочу умирать!
И вдруг кто-то внутри него спросил грустно:
– А твое существование сейчас разве жизнь?
Этот неизвестно как возникший вопрос будто прорвал некую заброшенную им плотину. Яркое, четко стали походить передним картины его жизни.
*     *     *

Знавшие его с детства говорили: он прожил три жизни. Первая была молодой, талантливой, стремительной, среднебедной, монодиетической поневоле. После окончания московского меда вернулся в свой маленький районный тверской городок. «Хирург от Бога» – величали его тогда. Только ему доверяли искореженные беспределом и перееданием тела местные, областные и даже столичные зеленобумажечники. В той первой жизни он был еще и влюбленным доктором – не только в свою хирургию, но и в свою одноклассницу, а потом и сокурсницу. Они поженились еще в Москве, а двух дочек поимели вернувшись домой. Но, видно, вывез он из столицы какой-то вирус. Лет восемь продремал этот вирус в неизведанных далях хирургового организма, а потом резво выскочил навстречу бойкой столичной даме.
Холеная, барственная рабочее-крестьянская жена такого же рабоче-крестьянского выдвиженца, а потом крупного финансового чиновника, она привезла практически безнадежного супруга к чудо-хирургу районного масштаба. И тот спас финансиста за несколько минут до смерти. Благодарная супруга пригласила доктора в свой номер-люкс к такому столу, каких он в жизни не видывал. Чудо-ужин закончился вручением верительных грамот: хирург вручил жене груду камней, извлеченных им из печени ее супруга, а она отдала ему всю себя.
Так началась вторая его жизнь. Сначала двойная: тайная, с наездами в Москву – сначала на несколько дней, а потом на все более долгое время – супруга финансиста знала толк в хороших гостиницах и неистощимом сексе. Это – кроме дорогих тряпок и шикарных кабаков. Ее дорогие подарки ему некуда было прятать, и они скоро прикончили явную, совсем недавно такую счастливую его семейную жизнь.
Его жена, толковый врач и гордый человек предложила ему все стороны света, кроме той, где она будет жить с дочерьми. Он предпочел сторону московскую и пребывал там около года. К этому времени финансист все-таки умер, оставив жене большие деньги, большую квартиру и большие связи. О хирургических похождениях жены он так и не узнал. А хирурга одолела ностальгия по родному городу. И еще по младшей, любимой дочери. И ей, и старшей дочери он помогал нечасто и нещедро. Но они любили его, а когда подросли – еще и жалели, как больного.
В этой второй его жизни он перестал быть хирургом: операции он делал от случая к случаю, пришли неудачи. Пациенты стали предпочитать его коллег, пациенты-тузы исчезли вовсе. Его новая жена привела в движение столичных деятелей. После небольшой комбинации интриг директор местного медучилища был уволен. Его место занял экс-хирург. Он очень быстро стал вальяжным и горделивым, а в городе быстро забыли, что он был хирургом от Бога. Теперь его знали как мужа богатой московской дамы, владельца трех машин, двух роскошных дач на берегу Волги, нескольких прекрасных моторок и хозяина медучилища.
Его вторая жизнь закончилась лет через двенадцать. Поздней осенью он по дешевке приобрел несколько кубов отличной вагонки для дальней дачи и решил сразу же отвезти ее туда. Его жена предавалась неутомимым своим утехам с молодым поваром местного ресторана. Она не скрывала, что происходит это уже давно и регулярно, что тело экс-хирурга стало старовато для нее, а сам он скучноват и пресен.
Развод избавил его от половины имущества. Третью машину, чтобы не распиливать на части, решили отдать повару – за половину от внес деньги бывшему хирургу и бывшему м ужу. И это были последние большие деньги, которые пришли к нему: сразу после развода отказались и от его услуг директора училища, которое он столько лет обворовывал.
Третья его жизнь началась с униженной просьбы – с солидной приплатой – оставить его в училище на скромной должности преподавателя. Не столько просьбу, сколько приплату уважили.
Он не замечал неприкрытого презрения коллег. Казалось, даже не заметил, что исчезли его наушники и прилипалы. В его походке, манере говорить появилось какое-то механическое умиротворение. Он стал много есть и спать – благо почасовая недельная нагрузка была небольшой. Научился стряпать и с удовольствием занимался стряпней. Когда умерла мать, он с таким же удовольствием занялся ремонтом, а потом и благоустройством четырехкомнатной, оставленной ему в наследство квартирой.
Соседкой по лестничной площадке оказалась крепкая, средних лет женщина. Бывшая колхозница, она лет двадцать назад перебралась в город и теперь была работницей кондитерской фабрики. Периодически она мелко негодяйствовала, воруя для себя и знакомых – замужем она никогда не была – сладости. Они быстро сошлись. И не только потому, что для него она скрадывала на своей фабрике любимые его зефир и пастилу, но еще и потому, что ее можно было иметь в любое время суток с неизменным удовольствием. Наведываться в местный загс в третий раз ему не захотелось. Он называл кондитершу женой, и ее счастью завидовала вся фабрика.
Неожиданно для него скоро стала давать доход и скромная его преподавательская должность. Родители плохо успевающих студентов – а их в последнее время становилось все больше – местная дискотека и неустанно воспеваемый телевидением свободный секс почти не оставлял времени на учебу будущим медицинским деятелям – поджидали его около училища, а то и домой к нему являлись. Они совали свертки, конверты – у кого что было. «Помогите!» – просили. Он открывал свой коричневой кожи дипломат и вроде бы удивленно говорил: «Ну, вы даете!» Подношение проворно исчезало в недрах дипломата, а он тверд  обещал: «Помогу!» И «помогал».
И снова начались покупания и прикупания. Он был бессилен перед своей страстью бессмысленного накопительства.
Однажды, когда он, довольный и благостный, купив очередной деревенский дом – дачу, катил на своей новенькой «Ниве», машину остановила дочь – младшая, любимая.
– У меня просьба, отец, – сказала она. – Подкинь на сапоги – видишь, эти совсем износились.
– Ну что бы тебе раньше сказать! – огорчился он.
– Я сессию сдавала, только сегодня на каникулы приехала, – она тоже, как родители, училась в московском меде.
– Я только что деньги за дачу отдал! – объяснил он.
– Сколько тебе этих дач нужно? Зачем?
Он искренне удивился непрактичности дочери:
– Так это ж тебе и сестре наследство. И вообще все, когда умру, ваше!
– Долго ждать, папочка, – не выдержала девушка. – Нам бы сейчас – и на сапоги, и на книги, и на еду деньги сгодились.
Неприятный осадок от встречи с дочерью быстро растворился в обязательной рюмочке перед сытным обедом, в уютных утехах с кондитершей и в мыслях о завтрашних визитерах: в училище заканчивалась сессия, а значит начинался поток просителей помочь.
Прошло еще какое-то время. Он катил по третьей своей жизни как в удобной коляске на мягких рессорах, вне времени и пространства. Но однажды в размеренность его подремывающих будней ворвалось непредвиденное: его бывший сокурсник, а теперь доктор наук, светило хирургии, который знал его по первой его жизни «чуда-хирурга», оказавшись по делам поблизости, вознамерился навестить старого приятеля. Он долго не мог поверить, что этот равномерно оплывший жиром с нависающим над ремнем животом, с запрятанными в жировые складки глазами почти лысый человек – тот его сокурсник, которому прочили великое будущее. Рассказ же приятеля о своей жизни, а главное – о третьей ее стадии – привел доктора наук в состояние, близкое к потрясению.
– Вот эти несколько часов, что ты занят изложением написанного во всех учебниках, и вся твоя работа? – не мог успокоиться он. – Но это же не жизнь, не учеба, не врачевание! Это врачёба какая-то!
Видимо, эта встреча что-то в нем всколыхнула. Он решил навестить в Москве свою дочь-любимицу. Был солнечный, теплый, какой-то радостный день конца мая. Дочь потащила его в Новодевичий монастырь – там открылась выставка древнерусских икон.
 – Доча, – сказал он, – ты ведь знаешь, у меня без меры бабкиных икон – тоже древних. После меня – твои будут. Ты сходи, посмотри. А я погуляю. Хорошо тут!..
Эта потрясшая его надпись на памятнике профессора Богданова, вероятно, была волей Божией – ушедшему полтора века назад разбудить живого. И этот разбуженный стал задавать вопросы, ответы на которые только и могли спасти бессмертную его душу.
– А я? – спросил он себя.
И вдруг, будто чья-то мощная рука содрала некую завесу с глаз, сердца, острая боль пронзила. Казалось, каждую клеточку. Он покачнулся и заплакал – горько, судоржно, не вытирая слез, и то ли думал, то ли шептал едва слышно:
– А я любил Бога? Нет, это Бог любил меня. Куда все ушло? Почему? На что потратил жизнь? Что со мной случилось, Господи? Ведь я же любил науку, учеников, хирургию. Когда, почему все исчезло? Почему моя жизнь теперь – врачёба?
– Господи! – обратился он к Всевышнему, глядя на памятник, будто тот мог помочь Господу услышать его.
– Господи! – он не знал, о чем можно просить Его. У него не было молитвы, как не было ни осознанного желания, ни движения души, ни раскаяния. Только бесконечная растерянность и удивление, что это именно он живет такой – «врачёбной» – жизнью.
– Это не я, Господи, прожил, наверное, так жизнь. Какая-то злобная сила подменила меня, мою душу... Нет, нет – это все я сам, только я.
Он плакал, уже не замечая этого. Слезы катились и катились, будто смывая с души эту «не его» оболочку.
Он долго стоял перед памятником, уже перестав плакать. На душе стало как-то свободно и чисто. Потом он опустился на колени, опираясь на цоколь памятника, и, перекрестившись на памятник, как на икону, истово зашептал:
– Прости, прости меня, Господи, прости!
*     *     *

И вот теперь ночью, лежа в постели и чувствуя какую-то слабость и сильное сердцебиение, он будто продолжал свою мольбу к Богу, начатую у памятника.
– Господи, прости и прими мое покаяние! Я виноват – перед женой, детьми, очень многими людьми. Но более всего – перед Тобой, Господи! Потому что не просто зарыл свой талант, но променял его на деньги, блага и тупой комфорт. Я исковеркал душу свою. Прости, прости меня, Всемилостивый Господи! Но почему, Господи,  должен умереть? Дай, Владыко, время исправить, что можно.
– Господь являет великую Свою милость тебе, – услышал он снова шелестящий голос. – Ты неизлечимо болен, и конец твой будет мучительным и долгим. Господь избавляет тебя от страданий – за искреннее твое покаяние. Следуй за мной. – Высокий величественный муж в светлом сиянии стоял у изголовья его кровати и ласково протягивал к нему руки.