Не только о храпе
*
Место в нашей больничной палате пустовало недолго. Новая больная поступила вечером, по «скорой».
Мы лежали смирно, жалостливо глядя на полную, тяжело вздыхающую женщину, вокруг которой суетились врачи и медсёстры. Это больница, что тут скажешь. Капельницы, уколы - всё привычно.
Наконец, состояние вновь поступившей стабилизировалось, она заснула. Дежурная медсестра направилась к выключателю.
Мы дружно ей посочувствовали: «Не повезло Вам, Ниночка, такая тяжёлая больная в ночную смену».
Ниночка посмотрела на нас как-то странно: «Вы, девочки, даже не представляете, как ВАМ повезло», щёлкнула выключателем и вышла, плотно прикрыв за собой дверь.
Что она имела в виду? Ладно, завтра спросим. А пока повернулись носом к стенке, обняв каждая свой ненаглядный бронхит, гастрит или артрит (у кого что болит), и приготовились спать. Но заснуть никто не успел.
Гусенично-тракторный тягач с грохотом материализовавшись над постелью новенькой, с рёвом взмыл под потолок, описав круг почёта, и с плотоядным хрюканьем ринулся вниз. Яростно рыча, он утюжил наши болезные тела с головы до пят, перепрыгивая с кровати на кровать, ухитряясь одновременно сокрушать всех и сразу.
Кто сказал, что храп — верный спутник Морфея? Морфей стыдливо забился под плинтус и молча рыдал от бессилия. Мы ещё какое-то время убеждали себя быть милосердными, запихивали головы под подушки, накрывались одеялами. Тщетно. Заглушить ЭТО было невозможно. Если бы дело ограничилось одним звуком, но ведь была ещё и вибрация, да какая! С дрожащих стен с тихим шорохом осыпалась штукатурка, подпрыгивали, жалобно подрагивая продавленными пружинами, больничные кровати с нашими туловищами.
Сколько прошло времени? Час, два? Больше? Меньше? Мы забыли о сострадании, мы по очереди свистели, дудели, гудели, цокали языками, но всё было тщетно. Новая соседка, напичканная лекарствами, спала крепким сном, разрывая наши мозги скрежетом и стонами своего дыхания.
Когда мне в голову пришла очень ясная мысль о том, что проблему может решить одна подушка, я выползла в коридор. Потому что я против насилия, и вообще за мирное сосуществование. Следом за мной с тяжкими охами вышли остальные обитатели палаты (кроме вновь поступившей, конечно). Коридор нашего небольшого терапевтического отделения, продуваемый насквозь холодным осенним ветром, был полуосвещён и мрачен. Но далеко не пуст, как можно было ожидать в такое позднее (или раннее?) время. По коридору бродили призрачные тени неспящих больных, тревожно вздрагивающих при каждом очередном всхрапывании. В соседних палатах, за плотно закрытыми дверями раздавались голоса. Я сидела за столиком дежурной медсестры, печально стуча головой о столешницу. Температура разрывала мозг, вылезая наружу острыми иглами. Иглы пугались грохота и сквозняка и немедленно возвращались обратно в черепную коробку.
На столе что-то темнело. Муха. Вернее, то, что было мухой ещё сегодня днём. Мы называли её Мессершмиттом за раздражающее жужжание, и все в отделении мечтали прихлопнуть её за удивительное нахальство. А теперь её неподвижное тело, погибшее в неравной мучительной борьбе с храпом, вызывало даже сочувствие. Что ни говори, а товарищ по несчастью всё-таки.
Пожалуй, во всём отделении этой ночью спала только медсестра Ниночка, закрывшись в дежурной комнате медперсонала. Вибрации туда не долетали, а храп был прекрасно слышен даже на улице. Ниночка слышала храп и была спокойна за новую пациентку.
Наутро заведующая отделением удивлённо смотрела на толпу больных у двери кабинета, вдруг пожелавших покинуть стационар и приступить к созидательному труду на производстве. Я была среди этой толпы, но просила всего лишь отпустить меня домой на ночь, выспаться. Просила напрасно — советская медицина не знала словосочетания «дневной стационар».
Поступивший в стационар больной становился как бы собственностью минздрава. Он обязан был лечиться, неукоснительно соблюдая режим, и выписаться по истечении строго регламентированных сроков, либо излечившись, либо показав стойкую положительную динамику процесса. Сроки лечения, как минимальные, так и максимально допустимые, были установлены давно и навечно. Исключения встречались, разумеется, но редко. Столь срочное досрочное выздоровление, почти массовое, было необъяснимо и неожиданно, поэтому скорее настораживало, чем радовало.
В результате проведённого внутреннего расследования и предпринятой по его итогам ротации больных, удалось освободить палату в самом дальнем конце коридора. Палата была отделена от соседних палат санитарным блоком (туалет, душевая, коридорчик), напротив палаты по коридору находились необитаемые хозяйственные комнаты. В эту, максимально изолированную от остальных, палату торжественно переместили нарушительницу спокойствия, чем несказанно её обидели. Женщина ушла почти в слезах, не попрощавшись с нами, хотя и понимала причину переселения. Нам стыдно не было — мы ликовали.
Ночью по коридору бродил какой-то мужчина и тревожно спрашивал у каждого встречного: «Что случилось? Почему в нашу близлежащую войсковую часть дислоцируют танковый корпус? Почему ночью?»
«Новенький, счастливенький», - понимающе улыбнулась я, проходя мимо.
Хотела успокоить, мол, не тревожьтесь, это не танки, а всего лишь наша лягушонка в коробчонке храпит, но не стала. Пусть тоже помучается, и так ему много счастья привалило, не был тут прошлой ночью.
Грохотало по ночам ещё дня три-четыре, а потом женщина выписалась — попадала она в больницу часто, но лечилась обычно недолго, зная свой недостаток, да и скучно было лежать в палате одной. По всем понятной причине её никто не задерживал.
Мы ей сочувствовали, но не слишком. Понятно, что человек не виноват, но мы ведь тоже не виноваты. К сожалению, слишком часто так бывает — никто не виноват, а всем плохо.
*
Это я тогда в первый раз столкнулась с храпом так мощно, непримиримо. В первый, но не в последний. Хотя повторное наше противостояние оказалось для меня не очень жёстким, и даже плодотворным.
Произошло это опять в больнице. Но уже в Москве, в очень крутой клинике. Шикарная такая больница, хорошо оборудованная, естественно, закрытая для посторонних, даже с вооружённой охраной. Палаты большие, на четверых, при каждой палате свой санузел с душем и прочими удовольствиями. Правда, кормили там ужасно — одной мойвой. Но было это в начале 90-х, так что всё объяснимо. Врачи там были — суперпрофессионалы, больные — сплошной спецконтингент из разряда льготных — ядерщики и все так или иначе с атомпромом связанные, привыкшие к льготам и избранности.
Я к таким изыскам привыкнуть не успела, а потом и вовсе пришлось отвыкать. Да и некогда мне было наслаждаться комфортом, сын младший тоже в московской клинике лежал, я часто навещала его, для чего имела спецпропуск от главврача (иначе бы охрана не выпустила, пришлось бы через забор скакать, несолидно). Заодно посещала я один лечебный центр, получала сеансы биоэнергетические. Чтобы уж точно вылечиться, пока возможность есть.
Палата у нас дружная была, весёлая, а тут вдруг подселили к нам пятого человека. Что-то произошло в соседней палате, потребовался срочный косметический ремонт, и обитателей расселили в другие палаты «на уплотнение», ненадолго, дня на три-четыре. Почему в нашей палате в штыки встретили подселённую к нам женщину, для меня осталось неясным, но пришлась она не ко двору. Основная причина, конечно, в том была, что всем пришлось потесниться.
Все её попытки наладить контакты с обитателями нашей палаты встречали сопротивление и неприятие. Настала ночь, и оказалось, что наша новая соседка ещё и храпит. Не слишком громко, но достаточно слышно. До социального взрыва пока не дошло, но ночь прошла в шумной недружественной обстановке под коллективное цоканье, хлопанье, стуканье, свист. Утром все были невыспавшиеся и злые.
Я, как самая деловая, прошла все осмотры-процедуры, а после обеда помчалась в Москву, по своим неотложным делам — к сыну, потом в лечебный центр. На сеансе у биоэнергетика в тот день засыпала на полуслове-полувздохе. Извинилась, объяснила, что, не выспалась из-за храпа.
Биоэнергетик улыбнулась: «Храп — это явление физиологическое, а вот непереносимость храпа — это уже во многом из области психологии».
«Это как же?» - заинтересовалась я.
«А так. Вот попробуй представить себе, что бредешь ты по джунглям, уставшая и измученная, и устраиваешься на ночлег у подножья вулкана, какого-нибудь Кракатау. Клокочет и бурлит этот вулкан, но ты знаешь, что пока он клокочет, можно спать спокойно — извержения не будет. Опасность возникает, если вулкан вдруг стихнет — это сигнал к началу извержения. Надо хватать свои манатки и удирать как можно скорее».
Вечером я вернулась в больницу поздно, едва до кровати добралась. Спала сном богатырским, просыпалась лишь от того, что соседки мои палатные тапками в подселённую кидались, по кровати её стучали. Перессорились все к утру до полной потери интеллигентности, но я практически ничего не слышала - просыпалась и снова засыпала.
Ремонт в аварийной палате закончился, подселённую к нам женщину перевели в её палату.
Перед уходом она сказала нашим: «Наконец-то высплюсь. Вы мне спать совершенно не давали все ночи».
«Это мы не давали?!»
Женщина перебила попытку возмутиться убойным аргументом, указав на меня: «Вот спал же человек, и не мешало ей ничего», с тем и ушла, обиженная на всех, кроме меня.
Я почувствовала себя штрейкбрейхером, но как тут возразишь — действительно спала.
Уж не знаю, то ли Кракатау помог, то ли уставала очень. Думаю, что всё же Кракатау, потому что на храп я с тех самых пор вообще не реагирую, абсолютно, как бабки отшептали. Соседкам по палате рецепт излечения рассказала, но проверить эффективность не пришлось по причине отсутствия источника раздражения. В нашей палате опять воцарились покой и порядок.
*
Вот ведь проблема какая — храп.
Подумать только — 21 век, а люди мучаются. Чего только не изобретают — и антихраповые пластыри, и подвязки на челюсть. Даже рекомендуют учиться играть на диджериду, это такая дудка большая, в неё австралийские аборигены дудят. Якобы игра на этой самой дудке развивает дыхательные пути и избавляет от храпа. Интересно бы послушать, как звучит эта самая диджериду, может статься, страшнее храпа.
Да к тому же все эти средства — они для тех, КТО храпит, а ведь храпуны как раз от храпа не страдают, потому что сами себя не слышат. А что делать тем, КОМУ храпят? Беруши плохо помогают. Только и остаётся - представлять себя у подножья Кракатау.
Я многим рассказывала, и многим помогло. Попробуйте и вы.
Хотя, конечно, если бы сошлись в рукопашной гусенично-тракторный тягач и Кракатау... Не знаю, кто бы победил. Но случай с тягачом - он всё-таки очень редкий, почти уникальный.
*
На прощанье вишенка на тортик.
Однажды, когда мой младший сын пребывал в возрасте, который сейчас принято называть тинейджерским, а в прежние времена называли просто переходным подростковым, разругались мы с ним в пух и прах. Обычная ситуация, знакомая всем родителям.
«Ах, так, вы так, тогда я из дому ухожу», - заявил мой тинейджер и хлопнул дверью.
Ну, а мы, мамы, все одинаковые — сначала «скатертью дорожка, катись», а через некоторое время «уж полночь близится, а сына дома нет».
Вот уже и зАполночь, а его всё нет, а время неспокойное, в голове сплошные катаклизмы, всех друзей обзвонила-оббегала, нет нигде ни у кого.
Валерьянка сменилась валидолом. Таблетку под язык, подошла к окну. Стараюсь дышать поглубже, ругаю себя последними словами.
Смотрю во мрак, и вдруг из темноты нашего небольшого садика под окнами раздаётся: «Хр-р-р-р».
Там, под окнами, в нашем небольшом садике, мы столик соорудили. А при нём лавочку — маленькую, узенькую, только присесть. Набегался, видимо, мой тинейджер по друзьям, на ночь никто не приютил, на улице страшновато, вот и решил заночевать у себя под окнами. Уж не знаю, как он там ухитрился разместиться на лавочке, но заснул, и от неудобства позы захрапел.
Верите, слаще пенья соловьиного мне тогда это храп показался, и безо всякого Кракатау.
Картинка из интернета.