Лидия. Неотправленные письма к Алеше. Письмо третье.
1995 год, 12 февраля. Seattle
Я сегодня попытаюсь вспомнить, сколько прощаний было у меня с тобой. Наверное, столько же, сколько и встреч. Первое прощание произошло в тот же день, когда мы встретились. Это был день рождения твоей мамы. Тогда я вдохнула тебя – и ты проник в мою систему. Твой образ уже жил во мне, и теперь он получил цвет и запах. В твоем взгляде не было дна. Казалось, синь, переходя в черноту, уходила так глубоко, что было непонятно, как ты можешь оставаться здесь, с нами. Твои темные губы с сильным изгибом напоминали о праотцах – еще тех, в Вифлееме. Оливковая кожа очерчивала подбородок и скулы – и в этом не было ничего мягкого и неопределенного. Твой запах передал мне структуру твоей души. Я тогда не поняла этого – но позже я в полной мере осознала и прочувствовала муку: твоя Душа боролась с моей, постепенно вытесняя и замещая ее. Я знаю, что теперь во мне живет твоя Душа. А что же стало с тобой?…
Был день рождения твоей мамы – моей любимой Л.Т. Пришел твой школьный друг, рыжий желтоглазый иудей. Вы все вспоминали что-то из детства и смеялись. Потом Оська повернулся ко мне: «Хочешь, я тебе продам Лешку? За 20 килограммов рокфора? Соглашайся, потом жалеть будешь!» Почему рокфор я уже знала – это была семейная шутка. Киру Оська «продал» жениху за ту же цену. Я промолчала – сразу подумала: «Это же дорого, где я возьму столько денег? Стипендии не хватит». И еще подумала: «Пусть он сам захочет, пусть меня полюбит. Это же ясно по его улыбке, по тому, как он склонился ко мне… И разве можно купить любовь?» Наивная! если бы я согласилась… Я бы обязательно накопила на 20 килограммов этого сыра и расплатилась с Оськой.
Во второй раз мы увиделись, когда я напросилась к тебе в гости. В ваш дом. Я тогда проходила практику в пионерском лагере. Была пересменка, и я оказалась на два дня в Москве. Конечно, первая мысль – навестить Л.Т. И вдруг к телефону подошел ты. Я была поражена – ты так редко бывал дома. Я никогда не встречалась с тобой после того первого раза. Л.Т. говорила, что ты работаешь в Пущино. Я спросила: можно, я приду? Ты ответил: приходи, только я с ученицей. Мама – в круизе. Я пришла, ты провел меня в библиотеку и усадил в кресло-качалку. Чего я ждала? Зачем пришла? На что надеялась? Я и сама не могла объяснить, но ты был рядом, и я вдыхала тебя. И твоя Душа искала во мне свое место.
В то время я все еще была девственницей. Это не значит, что мне не были знакомы неумелые, смутные путешествия в мое тело. Но то, что я испытала в твоих объятиях, когда к моим губам приникли твои, когда ты поднял меня на руки и прижал к себе, осталось клеймом. Ты стал моим, и я – твоей. Мое тело не знало тогда, что это на всю жизнь. Мы провели вместе весь день и всю ночь. Мы не размыкали объятий, и твои губы покидали мои только для того, чтобы оставить еще более глубокий след на моем теле. Но моя Душа сопротивлялась: как могла я стать женщиной с мужчиной, не любившим меня, не мужем. Нет, это невозможно! И для меня было облегчением, когда ты рассмеялся и отпустил меня. И одновременно таким разочарованием! Ну почему ты не солгал в ответ на мой вопрос, почему не сказал: «Конечно! Ты будешь моей женой! Я полюбил тебя с первого взгляда!» Твоей Душе был бы проложен такой легкий путь! Но ты поставил заслон: ты слишком жестко повел атаку на мою бедную, незрелую Душу. Ты испугал ее. Моя Душа убежала от тебя и увела за собой мое сопротивляющееся тело.
Лидия. Неотправленные письма к Алеше. Письмо четвертое.
1995 год, 18 февраля. Seattle
Наша третья встреча через три года. Новый год. Ты приехал из Дагестана. Мне было непонятно, почему ты уехал, зачем тебе нужно было это учительство – но я не спрашивала. Я знала, что все, что ты делаешь – правильно. Нужно твоей Душе. И вот ты приехал. Ты знаешь, я так ждала встречи с тобой. Я никогда не спрашивала Л.Т., дома ли ты? А когда я приходила, первый взгляд был на твою ячейку в вашей антикварной вешалке: на месте ли тапки? Если на месте, значит, тебя нет. И тебя не было никогда. Меня встречали только рассказы о тебе. Твои тапки носила я.
И вот Новый год, ты приехал, я увижу тебя! Снова!
Дома были все: Л.Т., Кира, еще какие-то знакомые. И был ты. От этого всем было как-то особенно весело, радостно. Ты так умел создать театр и стать в нем режиссером и актером одновременно – и вовлечь всех в эту игру. Я была самым неумелым статистом. Мои паузы были неоправданно длинны, а реплики отставали от высокого интеллектуально-абстрактного стиля всего представления. Но шла параллельная интрига в нашей Commedia dell’arte. Под разными предлогами ты уводил меня на кухню: принести еще пирожных, согреть чаю, наполнить вазочку вареньем. Едва скрывшись, ты сжимал меня в объятиях – и целовал, целовал. Ты был немного пьян, и с каждым походом все больше и больше. И все больше и больше снимались преграды между моим телом и твоей Душой. Моя Душа была смущена – ей было страшно, но ее голоса никто не слышал. Твоя уже была достаточно сильна во мне, чтобы зажать ей рот.
Ты повел меня из квартиры. Шел крупный, пушистый снег, который уже редко увидишь у нас в Москве. Он падал на мое лицо, повернутое к тебе, и ты смотрел на меня сверху и улыбался. Ты больше не был пьян. Снежинки сверкали на твоих ресницах и в волосах. Ты обнимал меня. Когда ты целовал меня, я чувствовала твои холодные зубы, и они теплели от моего дыхания. Ты любил меня. Потом мы подошли к какому-то дому в Гнездниковском переулке, вошли в подъезд, поднялись на третий этаж и позвонили в дверь. Мужской голос ответил: «Кто?» Ты произнес: «Алексей Лунин с женой!» Дверь открылась, появилась удивленная физиономия твоего приятеля. Он внимательно посмотрел на меня. Оставив меня в прихожей, ты прошел с ним в комнату. Потом ты вышел, и мы ушли. Я не поняла, что произошло. Много позже ты как-то сказал, что никогда не простишь Шкафу, что он не пустил нас к себе. В ту ночь я могла бы стать твоей женой.
Мы вернулись на Горького. Я осталась ночевать в спальне Л.Т., на широкой двойной кровати красного дерева. Я спала в старинной, тонкой батистовой рубашке, которую расшивали монашки еще для ее мамы. А утром ты пек оладьи, ваш старый домашний обычай – твой отец всегда пек оладьи по воскресеньям, а когда его не стало, это делал ты, сначала школьником, а потом студентом. Как радовалась Л.Т. – ты опять дома! Но в этот день ты возвращался на Кавказ. Я провожала тебя. Я была готова ехать с тобой. К черту последний курс, к черту экзамены и диплом! Я еду с тобой! Я шла на ватных ногах, я не видела ничего вокруг. Моя Душа боялась, что ты заберешь меня с собой – что я скажу родителям? Но во мне уже жила твоя – и она замирала от страха, что останется без тебя.
Ты не взял меня. Ты побоялся брать меня в те условия, в которых существовал там: одинокая сакля далеко на горе, очаг, остывающий к утру так, что волосы примерзают к подушке. И была другая причина, о которой я не знала. Затем был твой звонок и наш разговор через стеклянную стену: я не умела, не знала, что и как нужно сказать, чтобы ты понял, что я не могу жить без тебя. Ты был холоден и немногословен. Потом было твое письмо. Ты отпускал меня, ты писал, что мы слишком разные, чтобы совместная жизнь была возможна.
Вскоре я узнала, что ты женат, втайне от Л.Т., на женщине, которую Л.Т. никогда бы не могла принять. Л.Т. узнала об этом случайно, и это стало трагедией всей ее жизни. Моя Душа взбунтовалась, боль от твоего первого предательства была непереносима – и она делала, что могла, спасая меня. Через три месяца я стала чужой женой.