Вставай, пора домой...

Михайлов Юрий
Виктор приехал на электричке, вышел из вагона, увидел брата, заулыбался и медленной танцующей походкой пошёл по перрону навстречу, таща за собой неподъёмный чёрный баул на колёсах. Он погрузнел, живот еле умещался под трико на двойной резинке. Обнялись, расцеловались, он сказал:
 
- К твоим не заходил, только позвонил, извинился перед Наташей и заспешил на электричку, - улыбается, рот сверкает белизной вставных челюстей.
 
"Вот и зубы выпали, вроде давно ли были свои, - подумал Всеволод, младший из братьев, направляясь на импровизированную стоянку у забытой богом пригородной станции без названия - "... км". Посмотрел на серебристую "Нексию" узбекской сборки, стоящую на краю оврага, показалось, что его машина раздумывает: сразу бухнуться с откоса или всё-таки пощадить хозяина, выползти по глинистой, раскисшей от ночного дождя, дороге до двухсторонней деревенской колеи. Открыл багажник, вдвоём затащили баул, попросил Виктора сесть на заднее сиденье, справа, боясь, что от его ста пятидесяти килограммов живого веса они точно сползут в овраг. Опять подумал, - вот, улыбается, а вид потасканный: или бухал всю дорогу, или не спал, может быть, опять в карты резался, не дай бог, всё проиграл... А у меня у самого с деньгами - швах. С голоду не помрём, конечно, но разносолов не жди, братишка".
 
Всеволод, купив дачу, вложил все семейные сбережения, а надо было ещё пробурить воду, оборудовать кессон, провести трубы по дому и установить сантехнику. Отпуск он решил полностью отдать даче. Куратор его департамента, молодой, брызжущий здоровьем генерал-полковник юстиции, то ли сын, то ли зять большого начальника из минобороны, прочитав заявление, с лукавинкой пошутил:

- С последующим уходом на пенсию, уважаемый Всеволод Иваныч?

- Спешите освободить местечко корешам? Не советую, шеф не одобрит и не отпустит меня пока не выполним поручения верховного... А подумать я подумаю на природе, с одним условием: готовьте проект указа на присвоение очередного звания и чина госсоветника.
 
- Ловлю на слове! Это был бы оптимальный вариант для вас, уверяю...

Всеволод Иванович вышел из кабинета, не прощаясь, боясь, что сейчас такое наговорит мальчишке, всех святых надо будет выносить.
 
Жена отпуск не брала, работала, к мужу на дачу не приезжала, чем бесконечно радовала его. Она не то, чтобы постарела, всем своим видом напоминала анемичных героинь начала прошлого столетия: с обмороками, скачками давления и приступами мигрени, повторяющимися через день. Они так отдалились друг от друга, что Всеволод частенько ловил себя на мысли: а не проще ли разъехаться насовсем. Удерживали только внуки: мама, жившая с ним, давно умерла, оставив долю в квартире, два сына выросли, завели свои семьи. Но дети младшего - были прописаны на этой жилплощади и своими семейными дрязгами не хотелось создавать им какие-то проблемы.

Всё хозяйство с доводкой дачи до ума, по самым скромным подсчётам, тянуло на полмиллиона рублей. Благо, толковый сантехник из школьных друзей одного из сыновей, друживший с ним до сих пор, почти всё необходимое закупил ещё в конце прошлого года, сложил коробки и пакеты во вместительный сарай, обещая со дня на день заменить на двери замок, демонстративно сбив молотком "фитюльку от ящика письменного стола". Правда, донельзя любопытный сосед, высматривающий из-за забора любые движения на смежном дворе, заверил при встрече:

- Не беспокойся, Сева! И пригляжу, и отпор дам любому посягательству на твоё имущество. Только не вороти морду, хоть пригубь стопочку, когда тебе предлагают. Не смотри, что это самогоночка, она чиста, как слеза...
 
Виктор подвинул вперёд сиденье у ног, почти полулежал на заднем, наблюдая, как нервно и даже неумело водит машину младший брат, думал: "Упорный, только в пятьдесят получил права, агрегат - говно, конечно, но вся атрибутика имеется, даже кондиционер... Вот и дачку его щас посмотрим, может, помогу чем-то, времени у меня теперь навалом: бессрочно, навсегда вылетел в отставку. Эх, Миша-Миша, наш "застенчивый воришка - Альхен", большой говнюк ты оказался. В ногах валялся, горы золотые сулил за молчание о воровстве госбюджета у тебя в объединении. Горы! Только чтобы я, хотя бы на время выборной компании, не говорил об итогах проверки госконтролем. Где б ты был, Миша? Уж, под следствием - точно, с подпиской о невыезде, в лучшем случае. А он, став главой региона, в знак благодарности, тут же убрал меня из госконтроля, чтобы вскоре раздавить, как живого свидетеля его делишек. И никто мне не помог, в том числе, и ты - брат. А ещё в юстиции... Хреновый, ты братишка, генерал, если для меня ничего не смог сделать!"

Проехав несколько садовых товарищств со скромными домиками и участками земли не больше восьми соток, Всеволод вдруг остановил машину, обошёл её, у Виктора открыл дверцу со словами:

- Вот смотри: за поворотом - река Паустовского и Поленова, Бродского и Цветаевой, Рихтера и Ахмадулиной. Я говорю о...

- Сев, да знаю я: о Тарусе разве что глухой не слышал... - перебил его брат, - вот отдохну у тебя, подлечу душевные и физические раны и махнём в этот райский уголок. Поехали давай, жрать хочется, как из пушки!
 
На тёплой веранде сначала ели пельмени в бульоне, потом на гигантской сковороде разогрели три банки голубцов, они получились немножко кисловатые, но зато их было много, острых, вкусных со сметаной, что сильно влияло на количество выпитой водки. Вопреки первоначальному желанию зажать разносолы Всеволод выставил на стол всё, что хранил в холодильнике и кладовках дома, который потянул почти на сто пятьдесят квадратных метров, с шикарной лестницей из дуба, ведущей на второй этаж и выкрашенной модной финской краской "тёмная слоновая кость".
 
Сева искренне был рад приезду брата, хотя и не знал толком, что у того произошло и почему он одним звонком решил такую непростую для себя задачу: приехать без машины, электричкой, на берег неизвестной ему реки Оки. Ноги у него опухали, к вечеру еле передвигались, вес зашкаливал, живот выпирал настолько сильно, что он стеснялся своей полноты. Но он ещё весь продолжал оставаться в политической жизни большого региона, где лет десять назад вполне мог стать его главой, но не стал, в последний момент отказался от борьбы. Что-то нашли на него дотошные органы, передали материалы репортёрам, и те быстро выполнили заказ соперников, приоткрыв не уголовный, а скорее морально-этический грех, связанный с женщинами, охотничьими загулами и влечением казино. После его решения снять свою кандидатуру с выборов тут же прекратились все публикации, но репутации был нанесён непоправимый урон.

Хотя братья допивали вторую бутылку водки, Всеволод чётко контролировал ситуацию, на звонок соседа вышел к воротам, поблагодарил того за предложенную за полцены литровую бутыль самогона, к столу не позвал, сказав, что идёт семейный разговор, им надо побыть одним. Сосед успокоил:

- Если что, свистни: мы в раз укоротим твоего громилу, хоть и весит он пудов десять...

- Васёк, ты оборзел, что ли? Это же мой старший брат. Ну, Гаврила, ты даёшь...

- Какой я тебе Гаврила, я Василий Владимирыч, инженер-электрик в отставке, временно проживающий в сельской местности...

- Хорошо-хорошо, это поговорка такая, про Гаврилу, извини, я думал, ты знаешь... Самогон куплю завтра, на похмелку, лады?

- Гаврила-дурила... - ворчал сосед, возвращаясь домой, - даже компании не могут поддержать, генералы хреновы.

- Кто это? - крикнул Виктор, перебравшись в просторную комнату и развалившись на диване, - давай перейдём сюда, тяжело мне на стуле, чувствую себя, как вошь на гребешке...

- Сосед, принёс самогон за полцены, - рассмеялся Всеволод, притягивая к дивану журнальный столик и расставляя на нём самое необходимое из закусок, - ты мне расскажешь, что у тебя произошло? И как ты жил эти последние годы?

- Давай выпьем, брат, за маму, за отца, которого ты, наверное, и не помнишь... У нас будет время поговорить по душам и я расскажу, как мы жили, кем для нас был отец, почему он рано умер и я для тебя остался за него и как случилось, что мама - первая красавица в посёлке - больше не вышла замуж.
 
Он открыл рот, одним махом опрокинул стопку водки, захватил банку горбуши и толстыми негнущимися пальцами стал поедать красную рыбу. Потом налил ещё водки, не чокаясь и без тоста, выпил, посмотрел на брата, сказал чётко и внятно:

- Я - вор! Нет, ты не подумай: я ничего, ни копейки не украл у народа и государства, но я обокрал свою семью... Ты знаешь, что я развёлся с Татьяной, а эта буханка, тут как тут, уже ждала меня. Больше трёх лет надо мной покатывался от смеха весь совмин: только ленивый не имел её. И лишь я оказался такой совестливый, что предложил ей руку и сердце. Она взяла их, прогнала мужа-шофёра из мэрии, дочь отправила на платную учёбу в другой город, из хрущобы, в которой оставила мать-алкоголичку, переехала в мою новую квартиру, купленную в кирпичном доме, - он хотел ещё налить себе водки, но брат перехватил руку, попросил:
 
- Подожди, расскажешь и тогда выпьем за то, чтобы все беды и невзгоды ушли, а мы - в мире и согласии, тихо закончили свой жизненный путь...
 
- Грустно говоришь, но верно: в мире и согласии... Только у меня не получится так, моя Татьяна никогда не простит мне эту подлость. Я профурсетке оставил всё: жильё, мебель, коттедж с двадцатью сотками земли, две иномарки, своё доброе имя умного человека и хорошего семьянина... Всё! - Виктор плакал, но слёз на глазах не было видно, - я взял каюту на пароходе, спустился по Волге до святых мест, где известный монастырь стоит на холме... Хотел замолить у господа свои грехи, но пройдя сотню метров, понял, что не поднимусь даже на такую мизерную горку. Остановил паломницу - монашку, попросил её привести ко мне любого служителя в духовном сане и, присев на траву в тени деревьев, стал ждать. Мне казалось, что я сумею докричаться до бога. Вскоре ко мне подошёл монах, старый, с неопрятной бородой и беззубым ртом, спросил:

- Ты хотел меня видеть?

- А кто ты? - спросил я.

- Монах, служу здесь господу, - он перекрестился, - болен, что ли, не можешь до обители дойти? Что ты хотел сказать мне?

- Не тебе, монах, господу хотел передать вот это, - Виктор отдал в руки служителя увесистый пакет, - там деньги... И попроси у бога прощения за меня, Виктора, раба его, чтобы он простил грехи мои по отношении к семье, к жене и детям, девочкам моим и внукам...

Монах долго смотрел на Виктора, пытавшегося подняться с земли без посторонней помощи, вдруг развернулся и пошёл по дороге к монастырским воротам. Пакет с деньгами лежал на земле.

- Не взял деньги монах, не захотел молиться за меня, просить у господа прощения. Понял, что мне конец приходит... Надо спешить, подумал, успеть кое-какие дела закончить: бросил пароход, в тот же день самолётом полетел домой. Суды начали тянуть волынку с разводом, я тебе не зря тогда звонил, ты - юрист, думал, сможешь помочь. Она ведь, профурсетка эта, стала уважаемым человеком, я, идиот, сделал её начальницей налоговой инспекции. Естественно, теперь уже лучшие адвокаты обслуживали её. Они и предложили мировую: мне передаётся квартира её матери в хрущобе, половина коттеджа и земли (для продажи) и её садовый участок на окраине города без строений.

Я пошёл к старшей дочери, Светлане, просил прощения и совета. Она обрадовалась, сказав, что давно ждала и что это затмение нашло на меня, порчу навели и что она без этих позорных делёжек примет отца в любое время дня и ночи. А с мамой просила не спешить, они с сестрой, моей второй дочкой, потихоньку, исподволь подготовят её к нашей встрече. Но я сказал, что в монастыре понял: скоро умру и что с прощением у мамы надо спешить. Дочь долго плакала, я еле успокоил её.

Получив развод, я с зятьями сделал ремонт в хрущобе, там и живу теперь, прописал к себе по одному внуку от обеих дочерей, так, на всякий случай... Живу тихо, не высовываясь. Но жена меня так и не простила. Не мог я больше оставаться там: словно прокажённый, будто пальцем в меня все тычут... Вот прошу у тебя разрешения пожить здесь до осени.

Всеволод залез на диван с ногами, обхватил руками голову и плечи брата, гладил его по волосам и молчал. "Что тут скажешь? - думал он, - вот так же обнявшись, мы спали с ним в шалаше на болоте, когда ходили за голубикой и когда осы напала на меня, искусав до полусмерти. Избитый, весь в крови, он защищал наших пацанов на свалке мясокомбината, когда местные пытались наказать воришек их собственности - костей животных. За них утильсырьё платило хорошие деньги. Это он бросил техникум и пошёл работать, чтобы я смог учился в институте... Пусть живёт, сколько ему надо, я отлажу его быт, снабжу продуктами и тд., когда выйду на работу, а он останется здесь. Жалко-то как: сломала жизнь такого большого и сильного человека. Да, никогда не зарекайся..."

Виктор прожил один в недостроенной даче до ноября. Он помогал узбекам копать траншею, следил за проводкой труб в доме, с хохлами бурил землю на воду и следил за пьяным кессонщиком, неделю не могущим выйти из запоя, изолировал его от корешей, сам отпаивал щадящими дозами. Поднял мужика на ноги, к тому приезжала из деревни жена с четырьмя детьми, благодарила хозяина за спасение семьи.

Всеволод выбрался к нему аккурат на 7-е ноября, в годовщину октябрьской революции. На веранде стояли картонные коробки с яблоками, разложенными не только по сортам пяти старых, много лет плодоносящих яблонь, но и по внешнему виду: люкс, хорошие и не очень. Виктор всё волновался:

- Не довезём, мал багажник... Эх, мою бы машину сюда, братишка, точно бы подарил её тебе!

- Зато живу по средствам, - подтрунивал младший брат, - и сплю спокойно.

- Ничего ты так и не понял в этой жизни, ни-че-го... Когда ты положил в карман чужую тысячу рублей - ты вор, когда увёл за границу миллиард, не рублей, долларов, ты - потенциальный инвестор нашего долбанного государства. Вот в чём разница, братишка. И тебя все уважают, даже любят, ловят каждое твоё слово... Но интуитивно, Сева, ты прав, лучше не знать всего этого дерьма.

Чувствовал он себя намного лучше, похудел, подтянул живот, правда, пенальчики из-под нитроглицерина пришлось выносить на свалку в специальном пакете. Но Виктор молчал, улыбался, будто у него в кармане постоянно хранится не самое сильное сердечное лекарство, а средство от обычной простуды. Вернулся он домой с морозами, звонил брату, говорил, что Татьяна уже иногда разговаривает с ним по телефону и что дочери и внуки начали стройку общего трёхэтажного дома на берегу реки, а власти выделили ему, как ветерану, почти полгектара земли.
 
Умер Виктор в канун светлой Пасхи, когда сидел у костра рядом с недостроенным домом, в "отцовском кресле". Его долго тормошил младший из внуков, потом прибежал к матери и сказал, что дедушка не хочет просыпаться. Его бывшая жена - Татьяна была в это время в церкви, вроде бы собиралась потом приехать на стройку и первый раз встретиться с бывшим мужем...

Всеволода разбудил ранний звонок, звонила Светлана:

- Дядя Сева, - сказала она тихим голосом, - ночью умер папа... Мы вас очень ждём. Вы даже не представляете, как вы нам нужны... Ведь на майские праздники они собирались с мамой восстановить брак, обвенчаться, и вам лежит приглашение на сорокапятилетие их супружеской жизни... За исключением пяти лет разрыва могла быть золотая свадьба. Скажите номер рейса и мой Митя встретит вас в аэропорту.

Всеволод положил мобильник в карман пижамы, медленно прошёл по коридору в ванную комнату, открыл кран с холодной водой и засунул голову под струю. Он так кричал, что Наталья вскочила с постели, подбежала к двери, но открыть её не решилась.

Вечерним рейсом они с женой полетел на похороны брата.
 
***

Священник Андриан читал псалмы по умершему простуженным голосом: только что отслужил в своём приходе раннюю в этом году Пасху, наверное, простыл на сквозняках. Вокруг новой постройки прикладбищенской церкви ещё валялась неубранная арматура, весенняя бессолнечная хмарь не давала просохнуть бетону, плиты под ногами прихожан крошились, песок поскрипывал под ногами. Да и вообще весной много проблем на кладбище: земля не отошла от стужи, глина прилипает к полотну лопат, в могилах стоят лужи по колено. Землекопы научились маскировать их еловыми или сосновыми ветками - лапником, под который стелют старую солому, сохранившуюся с прошлого лета. Но Андриана нельзя провести: свою службу он ведёт здесь уже не один год, наслушался жалоб от прихожан. А что он может сделать? Он ведь не администрация, разве что посоветует родственникам умерших сунуть рабочим лишнюю сотню-другую рублей, чтобы те по-быстрому вычерпали воду из могилы.
 
"Надо было сапоги обуть, - думал он, направляясь с процессией к самому престижному углу, выделенному на территории кладбища, - говорят, то ли замминистра хоронят, то ли... В общем, большой человек умер, зовут Виктором Иванычем, но в отставке он, забытый всеми, без почестей, оркестров и митингов хоронят, упокой его душу грешную..." Обратил внимание, как сосредоточен младший брат покойного, Всеволод Иванович, лично рассчитавшийся крупными купюрами, и как по его серым с голубыми крапинками глазам было видно: страдает человек, наверное, любил умершего, не дожившего и до семидесяти лет.

С заранее заготовленного гранитного памятника смотрела чёрно-белая фотография широколицего улыбающегося человека, лет пятидесяти, с толстыми щеками, большими ушами и волевым подбородком. Глаза смеялись, жаль не было видно их цвета, хотя Всеволод хорошо знал, что у Виктора - точно такие же, как и у него, серые в голубую крапинку глаза. "Сколько ему здесь? - почти на автомате подумал младший брат, - наверное, в то лето, как он стал директором гигантского автозавода, я и сделал на реке это фото? Хорошо он получился, весёлый, искренний, по крайней мере, по отношению ко мне и детям моим... Будем надеяться, что так всё и было в нашей жизни".

Маленькая, сбитая, как рулька, женщина бегала от одной ко второй кучке людей, что-то выспрашивала, искала кого-то в толпе, куда примкнули и кладбищенские зеваки, заинтересовавшиеся богатым памятником и количеством дорогих венков, расставленных у могилы. Наконец, она поняла, с кем надо говорить, буквально прилепилась к брату покойного, завопила с каким-то подвыванием на гласных звуках:
 
- Всеволод Иваныч, дорогой мой свояк, - подняла лицо, посмотрела ему в глаза, дыхнула водочным перегаром, - вот хотела передать фотографии Виктора Иваныча, значит, вашего утробного брата, которые он хранил и берёг, как зеницу ока... А я, значит, законная жена его, с которой он жил душа в душу, имел достаток и счастье любовной жизни, поскольку я младше его на двадцать лет и служу начальником райналогинспекции... - она размахивала целлофановым пакетом, в котором лежали какие-то плотные бумажки.
 
Всеволод недобро посмотрел на женщину, буквально промычал:
- Развод получила, квартиру в сталинском доме оттяпала, коттедж, машину иномарку... Что ещё она хапнула у тебя, Таня? - обратился он к заплаканной женщине, бывшей супруге Виктора, стоящей у гроба умершего, - это по её вине ты теперь никто моему брату, никто - с двумя дочками и семью внуками и правнуками! Никто ты ему, Таня... Брысь, и чтоб я тебя больше никогда не видел! - он буквально отодвинул незнакомую женщину с дороги и пошёл в сторону кладбищенской аллеи, всё больше удаляясь от собравшейся толпы. Наталья подошла к женщине в норковом полушубке и замшевых сапогах выше колен, буквально вынула у неё из рук хозяйственный пакет, сказала:

- Спасибо, что сохранили фото Виктора Иваныча, - и заспешила следом за мужем на аллею, негромко приговаривая, - Сева, остановись... Нам нельзя уходить. Это грех, Сева, не проститься с братом.
 
- Господи, что за цирк устроили... Кто пустил эту бабу? - но запал уже пропал, Всеволод говорил тихо, совершенно усталым и бесцветным голосом, - позорище какое. Два здоровых мужика - мужья дочерей - не смогли удержать какую-то пьяную бабёнку... - жена в очередной раз натянула енотовую шапку на голову мужа, а он опять тут же стащил её и засунул под мышку.
 
Вернулись к могиле под монотонное чтение священником молитвы, Всеволод встал с правой стороны от гроба, осторожно осматривая толпу, вульгарно размалёванную физиономию женщины не увидел, а Наталья успела ему шепнуть:
 
- Муж старшей дочери увёл её в администрацию. Обманул, сказав, что там будет фуршет с водочкой и поминальными речами. Молодец, научился вправлять мозги...
 
- Помолчи, жена... - Всеволод хотел ещё что-то сказать, но сдержался, не стал сильнее накалять обстановку.
 
Говорили прощальные речи, бывший замруководителя местного госконтроля сказал, что лучше Виктора не было начальника и что он держал в узде всю верхушку. "За что его и не любили, - белобрысый старичок помолчал и вдруг добавил, - за что он и пострадал от нынешнего руководства. Воруют напропалую сегодня, а власть молчит... Вот вы - из столицы, - обратился он к Всеволоду, - неужели не видите, как исчезают народные деньги? Я писал десятки бумаг, уже находясь на пенсии, а меня в "дурку" чуть не отправили. Эх вы, руководители, рука руку моет..." - он отошёл от гроба, вынул большой клетчатый платок и громко высморкался.
 
К Всеволоду приблизился элегантно одетый мужчина средних лет, в руках он держал модную шапку с козырьком, сказал, улыбнувшись:

- Я - помощник Михаил Михалыча, руководителя региона. Он вам, Всеволод Иваныч, просил передать привет, неотложные дела не позволили ему лично приехать на похороны Виктора Иваныча, которого он знал, любил, как друга, ценил, как безупречного работника. А вам лично просил передать поздравления с назначением вас на должность замминистра... - помощник ещё шире улыбнулся, добавил, - только что по спецсвязи к нам пришёл указ. Михаил Михалыч так искренне рад за вас и надеется, что вы зайдёте сегодня-завтра к нему в резиденцию. Посидим, сказал он, вспомним вашего брата, помянем его рюмочкой-другой...

- Милый ты, мой... - от могилы донёсся женский плачь, - как подло жизнь развела нас... Вот, любимый, единственный мой, взяла и навсегда разлучила нас... - Татьяна замолчала, смотрела на лицо Виктора и будто боялась произнести слово "муж", - но я точно не разводилась с тобой, всегда любила только тебя и ждала каждый день, знала, ты придёшь и скажешь, как всегда: "Тук-тук! А вот и я..."
 
Она посмотрела на родню, на дочерей, стоящих у гроба со своими большими и маленькими детьми, перевела взгляд на Всеволода, на помощника из администрации, остановилась на батюшке, сказала:

- Как жаль, что мы не успели повенчаться. Как жаль, - снова помолчала и вдруг почти закричала, - вставай, родной! Нам пора домой! Пора, милый... - тело её обмякло, она стала буквально сползать под гроб, неровно стоящий на табуретах. Митя подхватил её под руки, ему уже помогал второй зять, они отнесли Татьяну к машине.
 
Священник перекрестился, сказал, глядя на Всеволода:
 
- Надо предавать земле, не в себе супруга, - и запел ровным спокойным голосом:
 
- Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас...