4
Зима наступила однажды утром. Во второй декаде ноября она притворилась, будто и не собирается приходить, спряталась за моросящей пеленой дождей, сделала вид, что улетела с порывами промозглого ветра.
В этот понедельник Илья проснулся от тишины. Не брякал под дождевыми ртутными каплями ржавый подоконник в спальне, не бились в сумраке, мельтеша перед желтыми глазами фонарей, узловатые пальцы старой липы, что растет у подъезда со времен карибского кризиса. Пудель Яша на улицу не просится, лежит и смотрит из коридора черными бусинами глаз на заспанного молодого хозяина.
- Школу проспал! – первая мысль подстегнула пацана вскочить, но как-то затушила ее утренняя заоконная мгла, успокоила, удалось только, не торопясь, слезть с кровати, выглянуть на улицу.
А там – белым-бело. Окостеневшие деревья, колченогая скамейка у подъезда, старенький «Москвич» соседей, мусорные баки справа, у дорожки на трамвайную остановку. Снег упал, видно, под утро. Наверное, летел к земле из хмурого неба отвесно, большими медленными хлопьями. Мокрая грязь хотела его растопить, но облачный высокий начальник приморозил воздух, не дал снежинкам погибнуть. И это все теперь - на долгих четыре месяца, это называется – зима…
В квартире пусто. Илья с тоской посмотрел на гору немытой посуды в раковине, на закопченую кастрюлю с булыжником позавчерашних рожков, на одинокий чинарик в чайной синенькой чашке. Это батя курил еще в прошлую пятницу. Два дня не был дома, вчера позвонил со службы, сказал – работы много. Ближе к ночи приехал на желтом «УАЗе» старшина с райотдела, привез Илье пакет картошки, батон чесночной колбасы и тысячу рублей мятыми синими сотнями.
Илюша поговорил немного сам с собой у зеркала в ванной, пожал тощими плечами, задумчиво поколупал прыщик на подбородке, пошел на кухню и замер, прислонившись лбом к холодному стеклу. Между оконных рам, среди чешуек шелушащейся краски, лежит, неведомо как туда попавший маленький пластилиновый человечек. Он красный с черными прожилками.
Слепил его Илья, наверное, очень давно. Изваял будним вечером, дал в короткие руки спичку вместо оружия, повозился немного, да и позабыл навсегда. Человечек провалился в стеклянную пропасть между рам, в самый уголок и лежал там, одинокий и заброшенный неведомо сколько.
Пекли его солнечные острые лучи, плавили пластилиновую голову, замораживал одинокое сердце студеный ветер.
Слезы – это неправильно. Не стоит мужчине плакать. Во всяком случае, батя бы точно не одобрил. Хмыкнул бы, наверное, скривил жесткий рот со сжатыми губами, прищурился, процедил презрительно:
- Нытик. Размазня. Маменькин сын.
Какой уж теперь маменькин… Мама умерла прямо на работе месяц назад. Отец явился в тот день вечером домой, пьяный, с почерневшим лицом, подошел к Илье, обнял за острые плечи впервые за много лет, проговорил куда-то в макушку:
- Сердечко у мамки – как тряпочка… Врач в морге сказал. Износилось. До последней возможности.
Потом отодвинулся на шаг, поглядел внимательно в зареванные детские глаза, спросил тихо:
- Думаешь, я виноват? Нет, брат. Не так. Я Валюшу любил.
Ночь целую Илья плакал тихонько в комнате, отец молча пил до самого, шаркающего метлой, прихода дворника. Теперь батя появляется редко. Ночует раз в неделю, а то и еще меньше. Деньги привозит сам, или посылает кого-нибудь. Илье одному не страшно. Да и не скучно вовсе. Илья просто переселился в другое место. Похоже, как забытый пластилиновый человек…
На последних страницах школьных тетрадей, если открывать их клеенчатые обложки вверх ногами и с конца, живут у Ильи разные причудливые уродцы. Это и безглазые волосатые монстры с обложек альбомов «Iron Maiden», и немного негармоничный, с короткими ногами Сталлоне, опоясанный пулеметными лентами. Есть еще стеснительные наброски женских фигур, и даже – овалы девичьих лиц с большими глазами.
С задней парты Илье хорошо видно все. Соседа у него нет, слева через проход дремлет с забытым пальцем в носу рыжий Дюша Иванов, второй его номер – Володя Горшков, по прозвищу Писыч, тихонько курит за занавеской в приоткрытую облупленную раму.
- Слушай, Горшков, закрой окно! – со второй парты громко командует активистка и почти отличница Наташа Горюнова, - Дует же невозможно. Зима!!
Учительница истории Галина Ивановна Карлова, с традиционной для педколлектива фиолетовой мелко кудрявой химической головой, предпочитает в открытый конфликт с Писычем не вступать, подмечает аккуратно:
- Владимир, ты ребят простудишь. Захотел покурить – выйди из класса. Кто тебе не дает.
Девятый класс перевалил во вторую четверть. Скоро новый год, там весенние каникулы и, - шабаш! Больше половины класса разбежится по ГЭПам, кто-то из пацанов пару годков дождется ухода в армию, наслаждаясь свободой и бездельем, благо на дворе – демократия. Задние парты сонных девчонок с начесанными челками и вызывающе торчащими в разноцветных водолазках грудями подадутся наверняка по мужикам, кто замуж, а кто так, поблудить просто.
- Илюха, глотни немного, - спереди сосед Вадик передает зеленую баночку пива, - Это батя с Польши привез. Не то, что в ларьках у нас.
Пиво не очень нравится Илье. У него привкус человеческого пота. Ореховый ликер «Амаретто» вкуснее, но приводит в состояние дикого опьянения. На последней вечеринке по случаю встречи одноклассников первого сентября после летних каникул, две бутылки ликера снесли с ног половину класса. Только закаленный Писыч вынимал товарищей из заблеванного фонтана с водоворотами чинариков и относил в кусты, полежать. Лучше уж отдохнуть на некошеной травке среди собачьего и человеческого дерьма, чем получить милицейской дубиной по зубам.
Галина Ивановна попросила дописать самостоятельную работу по вопросам основных задач реформы господина Столыпина и убралась восвояси в учительскую. До звонка – десять минут. Наташа Горюнова, громко, чтоб всем было слыхать, рассказывает соседке, как вчера с кавалером ездила в ресторан, в Юбилейный. Наташкиного дружка, каталу с центрального рынка Костю, знает вся школа. Он приезжает на лимонном «Опеле» к самому крыльцу и забирает Горюнову с уроков.
Учительская, во главе с завучем Нонной Леонидовной, вздыхают, глядя в окошки, качают проволочными, мелкими и крупными кудрями, в розоватый и фиолетовый тон выкрашенными.
- Отец-то у Натальи – второй ведь секретарь Кировского райкома был… Ну, они и сейчас живут – дай Бог. Папаша пьет, правда, зато – в совместном предприятии… Мать в Польшу катается. Права получила. У них «девятка» же…
- А Наташка – гляньте, с бандитом этим… Думаете, спят? Нет, книжки читают. Глаза-то уже откройте… Ее с балета в том году Ольга Петровна попросила… Говорит, задница и титьки как поперли… Не девочка, а бабища, сплошные восьмерки… Вот прости Господи…
Илье Горюнова не очень нравится. Говорит много слишком. Трещит без умолку. Хотя симпатичная, кареглазая. Научилась разговоры взрослые вести, и губы, и брови кривить уже вполне получается. Грудь у нее большая, торчит вон, аж пройму платья на подмышке тянет, видно грязноватый лифчик…
Аня Смирнова сидит на первом ряду. Получается, от Ильи через проход и вперед на три парты. Ему видно ее тонкую длинную шею с завитками русых волос, маленькое ухо и кусочек щеки, на которой, когда она улыбается, немедленно появляется ямка. Анна учится хорошо, почти на отлично. Собирается в десятый класс. С Горюновой у них вооруженный нейтралитет, негласная договоренность о бесконфликтном существовании. Аня не выставляет напоказ Наташины учебные провалы, Наташа не смеется над Аниными варенками с китайского поезда. Ну, и конечно, Горюнова молчит о том, что Смирновой давно пора вместо прогулок с патлатым Ильей Морозовым найти себе, наконец, мужика, хотя бы лет двадцати, да и расстаться с надоевшей девственностью.
Когда похоронили маму, Илье совсем бы туго пришлось, если бы не Анна. Сама она жила с бабушкой в двухэтажном, довоенном домике в глубине коротких улиц и запущенных скверов, ближе к центру города. Они в школе общались и раньше, с начальных еще классов, потом, пару лет назад, появилось стеснение и робость, краснели щеки, когда взглядами случайно цеплялись друг за друга.
В школе о маме Илья классному руководителю не сказал, друзьям тем более, носил в себе тягучую боль. Аня подошла после уроков сама, догнала его, бредущего через трамвайные пути домой.
- Постой, Илья!
Илюша вздрогнул, обернулся на голос. Анна добежала, взяла его под руку, настойчиво подтолкнула:
- Не стой тут, на рельсах-то… Я тебя провожу.
По дороге домой – неухоженный, заросший парк. Там, под густой тенью тополей, разросшихся ив и шиповника, прячутся сгнившие танцплощадки, облезлые карусели и позабытые желтые бочки без колес с надписью «Квас».
- Илья, что с тобой случилось? – оказывается, если посмотреть на нее, получается, сверху вниз, потому, что маленькая, - можно увидеть в синих глазах серые точки. Они делают ее серьезной, взрослее шестнадцати точно.
– Ты молчишь теперь все время. Даже Галина нас спрашивала, а не знает никто. Грязный какой-то ходишь…
- Аня, у меня мама умерла, - сказал Илья и заревел, как самая настоящая девчонка.
С того самого дня в школу ходить хотелось. Там ждал близкий друг, кому можно многое рассказать, кто никому не выдаст, поддержит и посоветует. Илья провожал ее домой, заходил в гости выпить чашку чая с вареньем, здоровался с маленькой толстой Аниной бабушкой, и прощался с ней самой вечером – скромно, совсем целомудренно – рукопожатием.
Горюнова с девками цокала языком, втихаря крутила у виска, наблюдая, как Илья с Анной идут после школы вдвоем, поддавая кроссовками прелые желтые листья, бредут себе неторопливо, даже за руки не возьмутся. Писыч деловито, по-товарищески предлагал ключи от батиного гаража и бутылку шампанского, да только Илья и не думал вовсе о таком. Он впервые подружился с девчонкой, робел, конечно, но больше - благоговейно смотрел на маленькое русое синеглазое лицо и вспоминал мать.
Эта девочка, казалось ему, тоже очень хорошая, добрая и ласковая. Она может понимающе молчать, улыбаться смущенно, незаметно поправить воротник рубашки, пригладить торчащие волосы. Она может и накрыть сухими ладонями его руки, приблизить курносое лицо близко-близко, серьезно и внимательно смотреть в глаза и вдруг прикоснуться теплым мягким ртом к его губам. Потом в одну секунду смущенно умчится в свой сыроватый старый подъезд, будто бабочку сдуло порывом беспардонного ветра.
Вечером некому особенно возвращаться с работы в старый двухэтажный восьмиквартирный домик. Живут пенсионеры, пара тихих алкашей, да девчонка-девятиклассница. Уму непостижимо, как заехала в крошечный двор, мимо ветхих деревянных сараек, сушилок для белья и треснутой пожилой рябины причудливая заокеанская машина. У нее огромный капот, под которым урчит двигатель, размером с автобусный, черное вытянутое лакированное тело, изогнутый под запасное колесо в невероятном гангстерском стиле багажник и великолепные колесные диски, со множеством блестящих спиц, наподобие велосипедных.
- Я говорила тебе, Илья, - Анна меняет руку, обходит с другой стороны, чтобы проскользнуть в подъезд подальше от нездешнего автомобиля. – Этот человек принес вчера к нам в квартиру букет огромный, много-много цветов. Утром, я уже уйти в школу успела. Бабушка не поняла ничего, думает ошиблись.
Илья не ускоряет шаг, хотя немного стынет внутри сердце и хочется побежать. Скорее взлететь на второй этаж, закрыть бутафорские замочки и пить чай с вареньем Аниной глупой бабушки.
Быстро падают сумерки. Из машины никто не выходит, но освещает приборная панель темное небритое лицо со впалыми щеками. Последние пара шагов до подъезда пройдены, Илья с некоторым облегчением краем глаза пытается увидеть хозяина катафалка, но тщетно. Откуда-то приходит понимание – с этим человеком никому не справиться. Есть, пожалуй, один. Тоже сильный и злой, у него есть оружие. Да только он все время пьян, и домой теперь не ходит. Отец его зовут.
Смотрит из-под скошенного лобового стекла «Линкольна» на ребячьи испуганные фигуры карабахский боевик Артур. Катает не спеша во рту шарик насвая, приправленный немного гашишом-пластилином. Девчонка хороша. Она такая же совсем, как красавица Наиля. Только у Наили были черные волосы, глаза темные, а рот – такой же маленький и алый, и фигура – тоже ее. Наиле было четырнадцать, когда Артур привел ее в свой дом.
До пятнадцати не дожила нежная и ласковая девочка – запылало Закавказье и незнакомые люди с соседнего села убили однажды вечером металлическими прутьями мать и отца Артура, сестренку Беллу, брата-малыша Ибрагима, а заодно и жену Наилю. И теперь не слышно песен в Карабахе. Вымерли ущелья. Редко пролетит оскаленный, пучеглазый Ми-24, пройдут тропками местные ваххабиты, ведут в полевые лагеря иорданцев, саудитов и наемников аж с французского Марокко.
Артуру нечего делать на родине. Там могилы близких наспех завалены камнями. Там он пролил много крови. Потом резал людей в Дагестане и на Ставрополье, недолго решал вопросы в Москве. Здесь, в маленьком городе на Волге лучше. Пугливых много, жадных много. А еще здесь живет эта девочка. Русоволосая ярославская Наиля. И пока она вот так беззаботна, пока смеется каждому дню и думает, что у нее впереди – вся жизнь и сплошная весна, Артуру не будет покоя.