Лидия. Стихи из Дневника
1995 год, 18 января. Seattle.
***
Небо надвинулось сумрачно низко:
Как сразу тесно, как душно стало!
Эта тревога внезапна и зыбка.
Нет ей причины и нет лекарства.
Нет ей лекарства, но средство знаю,
Верное средство, не раз проверяла:
Лягу в подушки, укроюсь пледом,
Книгу возьму и чашку чая.
Книгу возьму и ее открою.
Тесно мне в жизни – с книгой в обложке
Станет на час моею судьбою
Чья-то любовь не понарошку.
Будут любовь и печаль настоящие,
Будут на смех, и на слезы причины.
Беды чужие, чужое счастье
Станут на час и моею жизнью.
Станет на час жизнью моею
Ласковый рыцарь, наивный, бесстрашный.
И позавидую я Дульцинее:
Есть ей защита от облачных башен.
Ты подойдешь, рядом присядешь,
Нежно обнимешь и тихо скажешь:
«Снег закружил. Теперь тебе легче?»
Вот моя жизнь, и любовь, и счастье.
Лидия. Из Дневника.
1995 год, 20 января. Seattle.
Демократия – это такое устройство общества, которое одновременно подробно прописывает свои законы и уложения и следит за их беспрекословным выполнением, с одной стороны, и наименьшим образом «организовывает» и ограничивает существование человека, с другой. Это обеспечивает энтропию в той мере внутренней неупорядочности системы, которая, не возрастая, придает системе гибкость или, другими словами, способность выживания. В такой системе нет необратимых процессов.
Демократия стоит где-то между абсолютно и жестко зарегулированной системой (тоталитаризмом) и абсолютным хаосом, анархией. Демократия – это трудно достигаемое равновесие. Это такое состояние общества, когда все его частицы имеют возможность передвижения, но не мешают движению других частиц. Человеческие общества существуют в различных состояниях, и самым прогрессивным является постепенный переход от тоталитаризма к демократии. Сам переходный период является наиболее опасным, так как общество может «проскочить» энтропию демократии и «влететь» в хаос. Но и остаться в жесткой системе обществу невозможно, так как постоянно растущее внутреннее напряжение может вызвать взрыв всей системы, и тогда переход к демократии становится совершенно невозможным. Время перехода от тоталитаризма к хаосу, вернее, к числу энтропии, указывающему на необратимость процесса, настолько коротко, что общество может не успеть остановиться на «отметке» «Демократия» на шкале энтропии.
Наверное, наилучшим примером такого равновесного состояния является природа и все в ней. Есть какой-то механизм, но кто и как его регулирует? Или это вечный двигатель, работающий по принципу «если а, то б…»? И как человек вписан в этот механизм? Религия говорит нам о том, что у человека есть свобода воли и его главная задача – выполнять Божьи законы. Тогда в чем смысл жизни? В чем прогресс? Есть атеизм, который учит, что человек - хозяин Природы. От этого мне очень страшно: как может человек взять на себя ответственность за те изменения, которые он вызывает в мире, так мало зная об этом мире? Например, политическое устройство в стране.
Революция – всегда разруха, страдания, голод. Причины революции, взятые в перспективе, – это общее смущение в природе. Ведь человек становится агрессивным, как следствие всех изменений в природе. Если посмотреть даже на недалекую историю, проблемы возникают одновременно практически во всем мире. Но Природа регулирует свои процессы. А в человеческом обществе вмешиваются чьи-то амбициозные устремления, что нарушает естественный ход событий. Любые действия увеличивают энтропию, значит, в результате ведут к усилению хаоса. Возможно, правы те, кто живет «с фигой в кармане»? Возможно, «обыватель» - самый правильный человек?
Лидия. Неотправленные письма к Алеше. Письмо второе.
1995 год, 28 января. Seattle.
Алеша,
Я так давно живу без тебя. И нет никакой возможности увидеть тебя, поговорить – а ведь мы сейчас так близко друг от друга, даже на одном побережье. Я хочу знать, неужели ты в самом деле ненавидишь меня? И Л.Т., и Кира говорят мне, что ты никому не позволяешь упоминать мое имя. А я все жду, что ты вдруг опять появишься в моей жизни, хотя и места в ней для тебя нет. Нет, не так. Твое место никем не занято, это просто невозможно! Но оно пусто – тебя нет, и оно болит, как болит ампутированная часть тела – ампутированная часть моей Души! Но я знаю, что и моё место не занято, и твое тело страдает, а, возможно, страдает и Душа? Но хуже всего то, что место ампутации не зажило, и я чувствую эту боль, и, наверное, это гангрена. Чем можно её облегчить, эту вялотекущую смерть? Только надеждой, что ты снова будешь со мной, или надеждой, что… На что еще могу я надеяться?
И вот, пока тебя нет, я хочу вспомнить то, что было с тобой и со мной. Помнишь, как ты смеялся надо мной, когда я начинала фразой: «А скажи, Алеша …?» И теперь я буду спрашивать тебя и давать самой себе ответы. И этот дневник я посвящаю воспоминаниям «Лидия + Алеша».
Я помню, как мы встретились в первый раз. Я показывала твоей сестре новый узор – я тогда вязала, как безумная. Вот я сижу в кресле, вывязываю крючком листик, и вдруг слышу: «Не испугай ребенка!» Я, конечно, не сразу поняла, кому и о ком было сказано. Но я почувствовала твое присутствие. Я слегка повернула голову, и ты был так близко. Ты улыбался мне. Мне – шестнадцать. Тебе – двадцать пять. Ты помнил нашу первую встречу по-другому. Ты пришел в вашу квартиру, и Кира сказала тебе: «Пойдем, я познакомлю тебя с существом, у которого ноги из ушей растут!» Ты вспоминал: «Я и сейчас вижу, как ты поднимаешься из кресла, и как лицо твое мгновенно заливается краской от смущения». Ты, не знал, что мое смущение было вызвано тем, что я так давно ждала эту встречу. Я не осознавала в себе женщину. Я была ребенком. Но я уже любила тебя. Целых два года. Ты, конечно, ничего этого не знал, но Л.Т. рассказывала мне о тебе каждый раз, когда я приезжала к ней в вашу огромную (пять комнат на троих!) квартиру на Горького, или когда мы вместе ездили на вашу дачу, на Николину гору.
Я была неизменной компаньонкой Л.Т. Нам было хорошо вместе. Для Л.Т. я была благодарной слушательницей и помощницей. Мне было спокойно и интересно. Жизнь моей семьи не вмещала столько событий, сколько пережила Л.Т. Ее молодость, а твое и Кирино детство прошли в Америке, а потом в Китае. Феноменальная память Л.Т. сохранила все, до мельчайших подробностей. Ее рассказы были приключенческим романом, который она читала мне страницу за страницей, часто перечитывая одни и те же абзацы и пропуская целые главы.
Я слушала Л.Т., как если бы она читала мне вслух приключенческий роман, главу за главой. Я не испытывала желания окунуться в тот мир, мне было достаточно рассказов Л.Т. Я не понимала зависть моих родителей к тем, кому был доступен этот опыт, мне казалось, что это была просто мечта о красивом быте, что во мне вызывало протест и пестовало мое чувство оскорбленного достоинства. Но именно быт – красиво накрытый к обеду стол, антикварная мебель и столовое серебро, еженедельные походы в консерваторию, летние завтраки на траве на даче и неспешный, барский уклад – были в моей реальной жизни с Л.Т.
Нашей семье была незнакома такая жизнь. Мы жили очень тесно – семь человек в одной восемнадцатиметровой комнате в коммуналке на шесть семей. Правда, к тому времени, когда я познакомилась с Л.Т., я с родителями уже четыре года жила в отдельной квартире. Она была очень милой: все окна на солнечную сторону, кухня, где из-за стола не нужно вставать ни к раковине, ни к плите – достаточно протянуть руку.
Эти дома смешно назывались «хрущебы». Говорят, их стали строить после того, как Никита Хрущев побывал в Америке. У него появилась мечта: «каждой семье – отдельная квартира». И стали расти эти простые, но такие необходимые блочные строения: крошечные квартирки, где двоим не разойтись ни на кухне, ни в коридоре, ни в ванной, а как люди были счастливы, в них въезжая! Я помню, когда мы въехали, в квартире не было даже электричества, сидели при свечах, и не помнили себя от счастья. Строили их на 25 лет, а стоят они и по сей день. И еще Бог знает, сколько простоят. Но все, что окружало меня дома, что я видела в твоем доме, было лишь внешними, не трогающим душу декорациями.
Я знала только два места на карте мира: Москву и маленький Старобельск. Все другое было за пределами моего сознания. И вся моя жизнь была Москва, которую я не чувствовала и не знала, и Украина, куда я уезжала каждое лето. Москва была для меня городом-фантомом. Я знала дорогу в школу, в парк Горького, к Кремлю, в кинотеатр «Авангард», расположенный в старой церкви. Эта Москва существовала реально. Но стоило московской бабушке попытаться объяснить мне, как дойти в любое из хорошо знакомых мест, как Москва становилась лабиринтом и призраком одновременно: я не знала тех улиц, мест, которые она называла. Якиманка... Волхонка... Ильинка... Странным образом ее Москва переплеталась с той, что была мне знакома по книгам классиков, которыми я любила зачитываться. Больше всего меня поражали Булгаковские описания Москвы. Они никак не вписывались в очертания города, в котором я жила, но одновременно были так знакомы. Когда я приставала к бабушке: ну где же эта твоя Москва? – она только махала рукой. Наверное, и для нее это был город-призрак. Бабушка, как и наши московские соседи, называла улицы их старыми названиями, улицы как будто отказывались принимать новые имена.
Украина была моим настоящим домом. Я носила в себе ее полынные запахи, палящее солнце, колючки в обжигающем песке, теплые лужи после летнего ливня, горчащий запах меда на пасеке. Там тоже меня встречала, но уже другая, украинская бабушка. Как я помню бабушкины вареники, борщи, ряженку из топленого молока и вишневое дерево, которое я могла объесть за один день. И парное молоко на утренней заре от нашей Зорьки – как я его любила! И самые страшные воспоминания детства – как меня забыли в гамаке, и я проснулась одна и не знала, как позвать на помощь; как у дедушки из рук вырвался обезглавленный петух и стал, как бешеный, носиться по двору, обрызгивая всех кровью, как я утонула в стогу сена, это тоже была Украина. А Москва – лучше всего я помнила собственные проводы.
Перед отъездом на каникулы дедушка водил меня на Москва-реку, проститься с Городом. Я помню берега – напротив от Кремля, без гранита, в зеленой траве и желтых одуванчиках. Я помню еще, как мы ходили наблюдать ледоходы. Огромные глыбы льда плыли по воде Москва-реки. Дедушка держал меня за руку. Сохранилась фотография: я стою в вытертой козьей шубке, в круглой цигейковой шапке с тесемками-шнурками, повязана шарфом и какой-то бечевкой вместо пояса. Нахохленный послевоенный ребенок. И мой любимый дедушка держит меня за руку. Дедушка в военной форме пожарника.
Наверное, я так мало знала о Москве, потому что все мои родные так никогда и не покинули Украину, так все и ждали, когда вернутся. А эта Москва – временное пристанище. И действительно, уже на пенсии и мой дедушка, и мои родители таки вернулись туда. Но это уже другая история.
Мой американский муж недавно сказал: “You can take the girl out of the village but you cannot take the village out of the girl.”* Наверное, это обо мне.
А теперь пора спать. Спокойной ночи, Алеша!
*Можно забрать девушку из деревни, но невозможно вытащить деревню из девушки. (прим. составителя)
Часть 2.7. http://www.proza.ru/2018/06/08/1529