Мама болела недолго.
Пустячная рана на ноге обернулась гангреной и сожгла нашу голубку так быстро, что мы с братом едва успели с ней проститься. Помню, она смотрела на нас затуманенным взором и еле слышно повторяла: «Перебирайтесь к деду… в Москву… не то – пропадете здесь… К деду, на Ордынку… Обещайте». Мы обещали, как иначе.
Москва…
Маленькими мы часто спать ложились голодными. Мама вечером усаживалась меж нами, обнимала, прижимала к себе и тихо так ворковала, напевая старые радостные песни про то, как широка страна родная, как утро красит стены древнего Кремля, и как Москва просыпается с рассветом и шумит, шумит, шумит. Я, засыпая, представлял это всё, словно летел высоко в небе и видел и поля, и реки, и сказочный город с красными домами, площадями и с такими высокими красными стенами, что никакой птице не перелететь. А за стенами - красные башни, над которыми сияют красные рубиновые звезды. Это как огромное красное сердце моей самой красивой и самой большой в мире Родины. И когда мы с Гурием вырастем, обязательно отправимся в Москву, к нашему дедушке, станем там жить за красными стенами под огромными красными звездами, и будем радостными и счастливыми, как все, кто там живет. Мы слушали мамины песни и засыпали счастливыми, больше не чувствуя ни голода, ни холода, ведь впереди нас ждала большая прекрасная жизнь, надо только немного подрасти…
Но мы не успели… Не успели подрасти, осиротели. На всем белом свете остался у нас только дедушка, там, в далекой прекрасной Москве. Страшно, очень страшно было покидать насиженные, хоть и голодные места. Дедушка и Москва – наше единственное спасение. Другого выхода нет. И мы решились – бросились, словно в пропасть, навстречу неведомому. Лучше разбиться, устремляясь к звездам, чем безропотно сгинуть на самом дне бытия. Да и обещание матушке нарушать нельзя.
До Москвы добирались - где своим ходом, где на перекладных. Напоследок потихоньку забрались под брезент в грузовой вагон и ехали в тепле всю ночь.
А утром брезент скинули, и мы аж задохнулись от страшного смрада, шума и грохота. Москва? Москва!
Совершенно ошалевшие, мы метались между истерично гудящими электровозами, уворачивались от грохотавших тележек, натыкались на штабеля ящиков, линии электропередач, шарахались от громогласных грузчиков, пока не заскочили в приоткрытую дверь какого-то подвальчика. Грязная каменная лестница вела на чердак. Там, среди пыльных балок, мешков и свалки строительного мусора, мы просидели до самого вечера, вздрагивая от каждого звука и все крепче прижимаясь друг к другу.
Синий вечер дохнул холодом в разбитое оконце. Потихоньку перестало бешено колотиться перепуганное сердце. Очень хотелось есть. И пить. Пора было выбираться, поискать хоть какого-то пропитания.
Мы потихоньку прошмыгнули на улицу.
Ночная Москва была не такая страшная.
Зажглись фонари, шум поутих, людская толпа поредела.
Поначалу мы с братом крались вдоль самой стеночки вокзала, опасаясь каждого встречного, но, заметив, что абсолютно никто не обращает на нас никакого внимания, смело устроились у стоек небольшого уличного кафетерия. Нам повезло – на бумажной тарелке лежала почти половина большой ватрушки с творогом, а в пластиковом стаканчике рядом – приличное количество остывшего кофейного напитка. Мы так проголодались, что мигом поглотили наш скудный ужин. Братец мой раскраснелся, заулыбался, стал оглядываться по сторонам.
- Кока, а как мы найдем эту Ордынку, где дед живет?
- Как, как… Спросим у кого-нибудь. Сейчас вернемся на чердак, выспимся хорошенько, а завтра, как рассветет, отправимся искать нашего деда.
Так мы и сделали – устроились среди тюков на нашем чердаке, крепко обнялись, согрелись, и я вскоре услышал, как засопел мой вечно простуженный братец.
А мне не спалось. Долетавший с привокзальной площади шум не утихал всю ночь. Шумит Москва, шумит… Но не как в маминой песне. Лязгают ее металлические челюсти, скрежещут каменные зубы, гудит под землей темное чрево. Я смотрел в разбитое оконце на московское небо – оно не было черным, как в нашем городке, какое-то белесое, без звезд. И повсюду серые дома до самого горизонта. Красные тревожные блики пробегали по их темным стенам, громоздким крышам, вспыхивали огнями в оконных провалах, откуда доносились из телевизоров визгливые песни и монотонная трескотня новостей. Страшно. Тоскливо.
Чем здесь лучше? Не ошибалась ли матушка? Ах, была бы она сейчас с нами, красивая, добрая… А вот дед не такой был. Да и жив ли еще? Давно вестей не получали. Помнил я его смутно, мы с братом совсем желторотыми были, когда он отправился в Москву искать лучшей жизни. Помнится, на голове у него пятно белое выделялось на коричневой шевелюре. И голос такой – скрипучий, простуженный. И все-то он ворчал, мать ругал, что родила нас – безотцовщину. Сердитый. Нужны мы ему в Москве! Лишняя обуза. Еще прогонит прочь… А он-то и не знает, что матушки больше нет. Может быть, пожалеет в память о ней… А может и нет. Ох, доля наша сиротская.
На глаза наворачивались слезы, от которых веки опухли, отяжелели, и я провалился в тревожный маетный сон…
- Вставай, Кока! Москву проспишь! - брат орал мне в самое ухо.
С улицы доносился гул машин, гудки электричек, людской и птичий гомон. Как же здесь шумно! Когда же они отдыхают-то? Выглянул в оконце – в серой дымке Москва уже закручивала кольцами потоки людей и машин, сердито улюлюкая на светофорах синими мигалками.
Мы с братом спустились вниз на улицу. Перехватили по кусочку булки у вчерашнего кафетерия и отправились искать деда.
Центр города найти несложно — там старые невысокие дома и высокие старые деревья. А в новых районах наоборот – высокие новые дома и молодые маленькие деревца. И пахнет в центре по-особенному - густой, спрессованный дух, запах давно обжитого места, пропитанный радостями и горестями множества судеб. В новых-то районах запах кирпично-бетонный, неживой, без памяти еще.
У Москвы сложный, но хороший дух. Крепкий, сильный город, с мощной энергией устремлений и надежд. Наш-то городок был послабже, хилый и нездоровый там воздух, наполненный усталостью и безнадегой. Права мать, хорошо, что мы сюда приехали.
Ордынку нашли уже к обеду. Где-то местные подсказали, где-то сами чутьем угадали. В нашем положении чутье - вещь незаменимая, выручает всегда. У кого этой чуйки нет — считай, пропал голубок.
Ах, как хорош оказался этот район! Высокие тополя и липы в небольших палисадниках, тихие дворики, столики кафе прямо на улице под полосатыми зонтиками, даже фонтаны. И на каждом шагу белели церкви, отливали золотыми луковками колокольни. Ордынка, словно седая богомольная старушка, тихо брела по Москве в кружевном зеленом платочке. Такие замечательные места мне и во сне присниться не могли.
Людей вокруг хоть и много, особенно возле метро, но они уже не бегут сломя голову. Сидят на лавочках, на парапетах, беседуют, пьют что-то из бутылок, бросают крошки голубям. Хорошо, спокойно, безопасно.
Там, среди этих отдыхающих людей, я и увидел деда.
Я сразу его признал по белому пятнышку на коричневой шевелюре. Он почти не изменился, даже не поседел. Только выглядел каким-то неопрятным, нос стал почти сизым, ноги исхудали и искривились. Он стоял у киоска и рассматривал клочок старой газеты. Я толкнул брата:
- Смотри, Гурий, это наш дед.
- Точно - он!
Мы робко топтались на месте. Вот сейчас должна была решиться наша судьба. От волнения я забыл речь, которую готовил для этого случая. Но время терять было нельзя, и я решительно шагнул навстречу судьбе.
- Деда! Здравствуй. Это мы, Кока и Гурий, внуки твои. Ты помнишь нас?
Дед медленно повернул голову и уставился на нас мутным бежевым глазом.
- Мы из Ильичевска… Мама наша, дочь твоя, кланяться велела. Умерла она прошлым месяцем. Гангрена. Быстро сгорела, голубка наша… А нас к тебе направила, в Москве выжить легче. Деда, ты помнишь нас?
Дед застыл.
Ветерок ерошил его грязное облачение. Из мутного глаза скатилась по носу грязная слеза.
- Померла?..
Дед опустил голову и поковылял куда-то за киоск.
Гурий опустился на ближайшую скамейку, я присел рядом.
- Не трогай его сейчас, пусть поплачет, успокоится… Мне кажется, он ее любил.
- Так любил, что бросил одну с детьми. С собой же не взял!
- Брось, Кока. Куда бы он ее взял? Мы совсем маленькие были, она бы нас в Ильичевске не бросила.
Деда не было почти полчаса.
Он довольно бодро подошел к нам, присел рядом. От него пахло пивом и грязными тряпками.
- Ну что ж, приехали значит! Поцелуемся.
Дед поцеловал Гурия, потом меня. Признал, значит.
- Что ж, раз приехали – оставайтесь. В Москве места много, и вам найдется. Пристрою вас пока к нашим - на чердак. Правда, кормиться будете, где старший укажет. Здесь все строго, все поделено. Все ж лезут в Москву. Понаехали – не продохнуть.
Дед задрал голову и посмотрел на нас сверху вниз. Мы с братом съежились – вот сейчас прогонит. Однако дед, увидев нашу покорность, обмяк:
- Ладно, не робей! Я кое-что для братвы сделал, не последний тут представитель, мне тоже кои-то привилегии полагаются…
Солнце клонилось к закату.
Дед критически осмотрел нас с Гурием, поправил прическу брату, стряхнул пыль с моих плеч, заодно поковырял ногтем свой нос, и мы отправились знакомиться с дедовым братством.
Сразу на чердак мы не пошли. Для начала он подвел нас к небольшой группке сидящих у фонтана неопрятных нахохленных субъектов. Самый важный, видимо главарь, грыз семечки и небрежно отбрасывал шелуху в сторону от себя скрюченной культей.
Дед осторожно приблизился к нему, поклонился, немного попятился, кашлянул:
- Мое почтение обчеству. Все ли ладно этим днем?..
- Здорово, Сизый. Все ладно. А ты как, печенку свою котам не скормил еще? - главарь глухо засмеялся, словно загукал.
Дед подгукнул, закивал подобострастно головой, приплясывая и кланяясь. Внезапно главарь замолчал и уставился на нас с братом.
- Чьих будете? – спросил он грозно. Черные его глазки с желтыми веками так и буравили нас насквозь.
Дед вытянулся во фрунт и доложил по-военному:
- Прибыли ко мне на иждивение от помершей дочери моей из Ильичевска. Сироты! Кока и Гурий.
Главарь медленно моргнул.
- На нашу шею едоков привел?
Темные субъекты медленно окружили нас неплотным кольцом. Я почувствовал, как брат, прижавшийся ко мне плечом, мелко затрясся.
Главарь сорвал травинку и стал ее гонять во рту справа налево. Злые глазки не предвещали хорошего конца. Кольцо вокруг нас стало сжиматься. Еще немного и …
Но тут раздался истошный крик: «Облава! Гони, братва!»
Тут всё закружилось, заметалось, поднялась суматоха, полетели клубы песка, перья, рваные газеты. Дед, словно молодой, мухой взлетел на решетку за своим пивным киоском и спрятался за ржавым металлическим листом. Шпана из «обчества» разлеталась врассыпную, только мы с братом стояли как вкопанные, да главарь напротив словно в землю врос.
Откуда-то сверху нагрянули носатые бугаи в серых форменных бушлатах с черной окантовкой.
- Марк, как так? – заорал один, - Тут опять бардак!
Подскочил и коротким ударом двинул в шею главарю. Тот побежал, припадая на ногу и наклонив голову. За ним тянулась дорожка из капелек крови. Еще двое кинулись следом, подхватили за плечи и потащили к воронку на дороге.
- Бегите! – закричал из-за киоска дед.
- Бегите! – кричали темные субъекты из-за кустов.
- Бегите! – кричали беспризорные мальчишки-воробьишки, проносясь стайкой мимо здания метро.
И мы с Гурием помчались, что есть мочи. Не знаю, преследовал ли нас кто.
Я летел, как оголтелый, не разбирая дороги, а перед глазами всё видел дорожку из капелек крови, мощные спины в серых бушлатах, да слышал каркающие выкрики. Такого страха я не испытывал никогда. Нет, конечно, в Ильичевске нас тоже гоняла охрана, но так близко я их не видел, и при мне никого из наших не били и не утаскивали.
Мы с братом отсиделись в небольшом скверике у старой церкви. Когда первый ужас отступил, даже перекусили у церковной лавки раскрошенными на бумажной тарелке пирожками.
Дед сам нас нашел.
- Ну что, мальцы, испужались?.. Да ладно, я и сам того… А вы думали – легко здесь? Все сюда лезут, словно медом намазано! А того понимания нету, что не всяк к столичной жизни годен, не всяк соответствует. Сиди уж, лапоть, где народился, и там свои щи хлебай. Так нет же - лезут, хотят на все готовенькое, где кусок пожирней, а не из наших щей! Вон, сколько их сюда поналезло. А тут своих полно, чужаков-то никто не жалует!
- Деда, а главарь из «обчества» не хотел нас пустить? Побили бы нас?
- Ой, паря, все могло быть. Суровый был малый… Да что теперь говорить. Не воротится уже. Может, оно и к лучшему. Вечером на слет пойдете, вы уже не просто пришлые, вы уже кое-что повидавшие, со старшими говорившие. Не робей, примут в стаю, примут…
Тем же вечером на чердаке нас приняли в «обчество». Странным делом нам на руку сыграло то обстоятельство, что на наших глазах утащили главаря. И хотя мы ничем ему не помогли, но факт сопричастности к случившемуся придавал нам с Гурием общественного веса.
И началась наша московская жизнь.
Дед определил нам место в том самом церковном скверике, где мы отсиживались давеча, а сам гужевался у метро, возле пивного ларька. Считалось, что там места более хлебные – и народу много проходило, и харчи перепадали поразнообразнее.
Но нам грех было жаловаться, жили сытно. Ночевали обычно на чердаке, туда с закатом собиралась вся братва, народец весьма разношерстный. Которые совсем маленькие, все свое время проводили на чердаке, нос свету не казали, а матери или тетки приносили им еду. Стариков выживало мало. Молодняк вроде нас – основной состав «обчества». Не считая десятка зрелых битюгов, державших власть, население чердака было мирным и незлобливым, главный принцип – не заходить на чужую территорию, не отнимать чужой хлеб, да совместно отстаивать Ордынку, отгонять пришлых и чужаков.
Оказывается, Московский Кремль был совсем рядом с Ордынкой, но с нашего чердака не видать – другие дома заслоняли. Я просил деда показать Красную площадь, но он отнекивался, как-то сразу нахохливался и скучнел. Говорил, что близок локоть, да не укусишь, и надо совсем дураком быть, чтоб соваться туда. Толком ничего не объяснял, но я понял, что нашего брата нещадно оттуда гоняли. Тоже, видать, чья-то поделенная территория, не сунешься. Однако, я знал, что заветные красные звезды совсем рядом, и это наполняло душу ожиданием счастья. Все равно я туда попаду, все равно увижу своими глазами. Надо только немного пообжиться, подождать удобного случая.
Лето пролетело незаметно, за ним пришла золотая печальная осень.
Ночи становились все длинней и холодней. Мы с Гурием обосновались на чердаке подальше от окна – в углу у неработающей батареи. Потом и дед наш перебрался к нам, да еще принес большой кусок мешковины, на ней и спали втроем, плотно прижавшись друг к другу.
А потом выпал снег. Сначала летали крупные, словно белые перышки, снежинки. Они касались мокрого асфальта и таяли. Снежинки становились все меньше и меньше, и в конце концов из серого неба посыпалась какая-то мелкая белая крупа. Постепенно она покрыла и асфальт, и землю, и скамейки в сквере, и крыши домов. Замерзшая Москва укрывалась белым одеялом. И только люди по-прежнему бежали к метро и оставляли на белом снежном полотне черные следы. Много-много черных следов.
Мы теперь все реже посещали наш скверик – холодно, мерзли ноги. Все чаще голодали. Объедки замерзали, их стало трудно разжевывать. Да и меньше их стало – посетителей-то сильно поубавилось.
Дедов пивной ларек и вовсе закрылся, так что и дед теперь столовался с нами. Он где-то простыл, часто чихал, нос его совсем стал сизым и приобрел хронический насморк. Ночами дед все всхлипывал и постанывал, говорил, что скоро помрет. Мы с Гурием сажали его между собой и согревали как могли, но дед таял на глазах. Маленькие тусклые его глазки закатывались куда-то вверх, рот приоткрывался, голова запрокидывалась, и он сидел так часами.
А однажды утром он не проснулся. Лежал его окоченевший трупик на старой рогожке скрюченной маленькой птичкой. Я подошел и поцеловал его в белую отметину на голове. Глаза застилали слезы. Вот и осиротели мы с братом окончательно…
Когда пришли морозы, совсем худо нам стало. Москва окоченела, свернулась черно-белой собакой, сонно взирая на своих автоблох. Все замерло, затихло, только снег все летел и летел по косой, не касаясь земли. Короткий серый день, едва затеплившись, угасал к обеду. В морозной черноте крестами лучились огни фонарей, словно свечи в темном храме. Холодно. Даже звуки заледенели, повисли стеклянной бахромой на крышах. Только ветер голодно выл в подворотнях, да колотились в окна черные костлявые ветви.
Много наших не пережили ту стужу. На чердаке стало совсем холодно. Днем мы старались забрести в открытые двери жилых домов, церквей, но нас гоняли оттуда. Сердобольные послушницы часто подкармливали хлебом, но от холода даже есть не хотелось. Ничего не хотелось. Не жалела нас Москва, не принимала. Но деваться было некуда.
Неожиданно нам удалось найти теплое убежище. Мы забирались в подземный переход, ведущий к метро, и грелись там почти весь день. Собиралось нас много, мы плотненько усаживались на мраморный пол рядом с теплой вентиляцией и дремали. Сидели недалеко от входа, дальше не ходили, боялись разозлить уборщиков и пассажиров, старались не сорить. Прохожие иногда подавали нам кусочки булок и даже сосисок – у входа в метро был «Макдональдс». Это было для нас настоящим спасением.
.
Все плохое когда-то кончается. Закончилась и зима.
Сквозь серые рваные облака на город все чаще поглядывало солнышко. Сначала воздух наполнился звуками. Дворники сбивали сосульки, и они разбивались с хрустальным звоном. Деревянными лопатами скоблили тротуары, и скрежет раздавался на всю округу. Это и были первые весенние приметы, радостные и долгожданные, как подснежники в лесу. А когда забарабанила капель, воробьишки подняли такой гвалт и суматоху, что звон стоял по всей Ордынке. Теперь уже оттаяли и запахи – то арбузом повеет от талой воды, то свежим огурцом, а позже прорвался и главный весенний дух - дурманящий аромат влажной земли. Сама жизнь просыпалась, возвращалась, наполняла все вокруг. Москва отогрелась, завертела карусельными кольцами, зазвонила колоколами, заулыбалась почти по-родственному. Душа наполнилась радостью – самое страшное позади, теперь все будет хорошо, тепло и сыто. Может, и ничего, может, еще наладится наша московская жизнь, еще засияют над головой рубиновые звезды.
Совсем скоро Москва нарядилась в прозрачное кружево молодой зелени. Включили фонтан, открыли дедушкин пивной ларек. Мда… Жизнь продолжалась. Мы снова до темноты гуляли по улицам, сидели в сквериках, отъедались после голодной зимы.
Гурий мой подрос за этот год. Хоть и худющий был, но уже вполне себе симпатичная особь мужского пола. Девушки на него поглядывали. Однажды он позвал меня на соседнюю улицу – Полянку. Зачем позвал не говорил, только подмигивал озорным рыжим глазом.
Мы устроились с Гурием под большим раскидистым тополем.
- Вот теперь смотри, Кока. Видишь - тетка журналы продает?
- Ну?
- А теперь левее смотри, еще левее.
- Ну?
И тут я увидел ее.
Белокрылый ангел порхал, не касаясь земли, у входа в торговый центр. Ее движения были такими плавными, такими изящными, что мне казалось – время растянулось, замерло, желая продлить это прекраснейшее мгновение. Воистину, если существуют на свете ангелы, они выглядят именно так!
Вот она и небольшая группа ее подружек присели на скамейку и о чем-то весело заворковали между собой. Потом стали прихорашиваться, чистить перышки.
- Ну как, Кока? Хороша?
- Да…
- Ты рот-то закрой, не про нас барышня.
- Домашняя?
- Она вон из той высотки. Элита! Я сам только издали на них посматриваю. Порода… Таких на улице не встретишь, все по закрытым пансионам сидят. Это они сейчас, видать, вырвались в самоволку.
- Я и не знал, что бывают такие.
- И я не знал. Хорошо, что бывают… Хоть полюбоваться.
- Гурий, а давай с ними познакомимся. Не побьют же они нас.
- Ты что, зачем? Кто мы, и кто они? Бомжи и высший свет! Ты себя в зеркале-то видел? Сходи вон к универмагу, полюбуйся. Мылся-то давно?
Я рванул к витрине. Да, грязноватый вид… Как отключили осенью фонтаны, одежонку свою я не приводил в божеский вид. Прав Гурий, в таком виде…
- Простите, молодой человек, вы местный?
От неожиданности я даже подпрыгнул. Рядом со мной стояла она! Она на меня смотрела!
- Я?
- Ну да, вы. А здесь больше никого и нет, - она засмеялась. В этот момент подул ветер, и ее белоснежный наряд заструился и заиграл серебром на солнце. Она запрокинула голову и засмеялась:
- Ну что же вы стоите с открытым ртом? Приезжий, что ли?
- Нет, мы здесь… в общем, с Ордынки мы.
- Кто же это мы?
- Мы - я и брат мой Гурий.
Тут, словно по команде, к нам подлетел Гурий. Он успел почиститься и выглядел почти лощеным красавцем. Я заметил, что наша новая знакомая немного повела бровью, когда он подошел.
Гурий задрал нос и небрежно произнес:
- Привет! Кока, как зовут барышню?
Она немного отступила назад, отвела в сторону дивную ножку в белом носочке и шутливо раскланялась:
- Уля Турман. Не родственница, однофамильцы.
Гурий рассмеялся:
- Вы очень на нее похожи! Особенно в профиль.
- Спасибо, только это она на меня похожа. А Вы Гурий? А как сокращенно?
- Гура. Но так только мама звала.
- Можно, я тоже буду? Гура… А брата вашего как зовут?
- Он Кока. То есть, Константин, конечно. Но его так даже мама не звала. Так что зовите его Кока! – Гурий вальяжно похлопал меня по плечу.
До чего мне тут стало обидно! Что это он так, будто я какой-то мелкий отбросок! Ведь я – старший брат! Это я всегда принимал решения за нас двоих! Это я носился с ним, как курица с яйцом! Теперь вот вырос и брата по боку!
Я посмотрел на красавца Гурия, на ангельскую Улю и почувствовал себя ненужным, некрасивым, никчемным. Ни слова не говоря, я развернулся и убрался восвояси на наш чердак. Только там дал волю своим чувствам. Я плакал, драл с остервенением свою грязную одежонку, от чего просто-таки летели пух и перья по всему чердаку, ненавидел и брата, и Улю, и самого себя. «Завтра же соберусь и уеду в Ильичевск. Надоела мне эта Москва! К черту Ордынку, к черту Кремль, к черту все мечты, ничего здесь не сбывается, невозможно здесь ничему сбыться. Хочу домой!»
Вечером явился Гурий. Я ожидал увидеть его счастливым избранником, но выглядел он поникшим и потерянным. Уселся радом со мной, навалился плечом:
- Дурак ты, Кока…
Я резко оттолкнул его. Хватает же совести еще и обзываться!
- Дурак ты и есть. Чего ты свалил? Она только про тебя и расспрашивала. И что она в тебе нашла? И когда успел-то? Я девчонку нашел, пас ее целую неделю. А этот явился…
Я вытаращил на него глаза.
- Чего уставился?
- Гура, ты не врешь? Ты разыгрываешь меня?
- Рад бы соврать. Эх, не был бы ты моим братом… Короче, ждет тебя завтра в полдень возле универмага.
В голове моей все завертелось, в зобу дыханье сперло! Я обхватил Гурия, закружил его, повалил на пол.
- Ой, дурак, пусти! Девчонку увел, так еще шею свернешь!
Нет, ну как это может быть? Эта девушка, невозможная красавица божественной чистоты, образованная, домашняя, изысканная, благородных кровей, обратила внимание на меня, чумазого бомжа! Ладно бы еще на Гурия – он в неведомого папашу пошел, тот, видать, был птицей высокого полета. А я весь в мать, ничего во мне особенного…
Я думал об этом всю ночь, но так ничего и не придумал. Счастье навалилось на меня, будоража виденьями – красные звезды, золотые купола и белоснежная Уля кружились в моей шальной голове, не давая уснуть.
Все утром мы с Гурием приводили меня в «божеский вид». Все-таки, какой он замечательный - мой брат, как же я люблю этого балбеса! Потом Гура проводил меня до поворота на Полянку, похлопал на прощанье по плечу и был таков. А я стал слоняться вдоль универмага на деревянных от волнения ногах.
Уля подлетела ко мне, словно легкое перышко. Глаза ее блестели, она смущенно улыбалась:
- Здрасьте… Я не опоздала?
Я затряс головой так, что она у меня чуть не отвалилась:
- Нет! Нет! Вы очень вовремя!
.
Я протянул ей сорванный в палисаднике маленький цветок. Она приняла его так просто, так мило. В ней не было и тени наигранности, высокомерия.
Мы медленно побрели вдоль тротуара. Я мучительно подбирал тему для разговора. О себе лучше не распространяться… Ее допрашивать тоже как-то не удобно… Что-то интересное ей рассказать? Да я и не знаю ничего. Наконец, я решился:
- Уля, а вы видели Кремль?
- Ну, конечно, Кока. Много раз. А вы там были?
- Я – нет. Мы ведь недавно живем в Москве. У нас тут дедушка. Только он умер зимой…
- Простите, Кока. Мне очень жаль. Так вы не видели Красную площадь? Это ведь совсем рядом. Я бы вас проводила, только мне нельзя туда сейчас. А одному вам не найти. А знаете что? Хотите, я отведу вас в одно место, оттуда прекрасно видно и Красную площадь, и Кремль. Вы посмотрите и поймете, как туда лучше добраться.
- Конечно! Конечно, я очень хочу! Я так мечтал об этом.
- Тогда айда!
Мы вприпрыжку помчались к высокому серому зданию. Возле больших дубовых дверей подъезда Уля остановилась и, наклонившись близко-близко к моему лицу, зашептала в самое ухо:
- Туда можно пробраться только по лестнице! Надо дождаться, когда кто-нибудь войдет, и прошмыгнуть прямо за ним!
Не успела она это сказать, как к двери подошел толстый дядька с портфелем. Пропикал кодовый замок, медленно отворилась тяжелая дверь, и дядька заполнил своим телом весь проход. Мы едва успели проскочить за ним в темный сырой коридор. Затихли шаги где-то наверху, и мы остались совсем одни.
Уля стояла почти вплотную ко мне. Я чувствовал ее прохладное дыхание, ее нежный запах – не то травы, не то меда… Голова поплыла, я перестал дышать, перестал видеть, слышать, думать…
Вдруг черная тень метнулась к нам из-за лифта.
Истошный вопль разорвал тугую тишину темного подъезда.
Ничего не соображая, мы опрометью понеслись вверх по лестнице что было сил. Какая-то темная тварь беззвучно гналась за нами по пятам. Я не мог ее рассмотреть, только на поворотах лестничных площадок видел зеленое свечение безумных глаз да какое-то драное рыжее пальто с мохнатым воротником. Я раньше слышал, что в таких старых подъездах обитают всякие психи. Они прячутся до поры до времени, а потом нападают на всех подряд.
Уля на бегу билась во все квартиры, звала на помощь, но ни одна дверь не открылась – кому нужны чужие проблемы.
Так мы вылетели на последний этаж.
Небольшая железная лестница вела на чердак. К счастью, выход был открыт. Мы проскочили через слуховое окно на крышу, побежали по гремящим жестяным листам.
Безумно подвывая, маньяк выскочил вслед за нами. Он был здоровенный, к тому же, как все безумцы, обладал поразительной ловкостью и физической силой – с бесстрашием акробата передвигался по крыше огромными скачками, быстро сокращая расстояние между нами. Мгновение, и мы оказались у самой кромки крыши. Впереди, за тонкой оградкой, зияла 16-этажная бездна. Я никогда не бывал на такой высоте. Далеко внизу виднелись крыши домов, кроны деревьев. А над головой – только синее небо, огромное и бескрайнее, выше которого только звезды!
Что теперь? Или в пропасть, или в лапы этого чудовища. Он, предвкушая неизбежную победу, уже ощерил в улыбке желтозубую пасть.
Дальше я все видел, как в замедленном кино. Уля повернула ко мне свою нежную головку:
- Прыгай! – и она перескочила через барьер.
Страшно, очень страшно было оторваться от опоры, шагнуть в пропасть, в это синее небо. Но ведь лучше разбиться, устремляясь к звездам, чем безропотно сгинуть на дне бытия. И я шагнул вслед за моей любимой.
Ветер подхватил наши тела, упругой силой толкнул куда-то в бок, вверх, вниз…
Сначала я видел только как белоснежное одеяние любимой переворачивалось рядом раз, второй, третий. Я зажмурился, я не мог смотреть, как она падает.
И тут раздался Улин крик:
- Кока! Смотри – Кремль!
Я открыл глаза. Небо! Синее – синее! Оно расширялось, светилось, звенело. Перевернулось, опрокинулось, и у меня дух захватило от увиденного.
Серо-бежевое каменное кружево домов простиралось во все стороны до самого горизонта. Кое-где вспыхивали золотыми отблесками луковки церквей, громоздились пирамидки высоток, торчали полосатые красно-белые трубы. А совсем рядом в вышине горели рубиновые звезды на башенках, вздымались цветные крученые маковки, золотые купола белоснежных соборов ослепительно сияли на солнце. Кремль! Все как в моих снах! Вот я и увидел тебя, сердце моей Родины! Вот и сбылась моя мечта! Всё сбылось в моей короткой жизни, все сбылось – и Кремль, и любовь! Спасибо, Москва, спасибо! Пусть маленьким пятном на асфальте, пусть последней точкой в моей биографии, я навсегда останусь с тобой!
Земля стремительно неслась навстречу - верхушки деревьев, ветви, кусты, дорога, трава…
* * * *
Большой рыжий кот посмотрел вниз.
Очень высоко… Эх, немного не успел, дал им слететь с крыши… Ладно хоть сам не сверзился с такой высоты…
Вон они – приземлились на газон. Не всем, кстати, удается - высоко для городских птичек. Бывает, так и падают тушкой, разбиваются. У этих получилось. Радуются, голубки… Он-то тощий сизарь, там и есть нечего. Нищеброд! А вот она аппетитненькая, породистая - элита. Наверное, с той голубятни, что во дворе коммерческого банка. Да, там все они сытые, откормленные, таких щипать и щипать… Жаль, шикарный обед сорвался... Эх, Москва, Москва, столько всяких тварей тут приживается, а коренному москвичу прокормиться нечем. Однако, есть одно заветное местечко. Как стемнеет и загорятся над Кремлем рубиновые звезды, пойду на Красную площадь. Звезды там зажигают, конечно, не для меня, да и голубей нет - не пускают птичек божьих, загадят все от восторга. Зато жирных крыс в подвалах предостаточно, ловить – не переловить…
Кот лениво потянулся, обернулся, немного полизал свой драный хвост и отправился через слуховое окно обратно в подъезд.