Упырь

Татьяна Осипцова
Ольга вышла из автобуса и огляделась - последний раз она была здесь двадцать лет назад, когда мать хоронили. В 98-м казалось, деревня вот-вот превратится в призрак: разбитые дороги, ветшающие дома, даже людей почти не видно. Те, кто в силах, из колхоза разбежались, подались в Питер на заработки; старики по привычке пытались прокормиться огородами.
Теперь все изменилось.  Вытоптанный лужок перед автобусной остановкой заасфальтировали, напротив появился новый, аккуратно обшитый серым сайдингом магазин «У озера», с верандой на три пластиковых столика под тентами. Столики поразили Ольгу больше всего. Неужто у деревенских появилось время и деньги в кафе рассиживать?
Она повернула направо и пошла по главной улице, глазея по сторонам, ища знакомое и не переставая дивиться переменам.
Миновала три двухэтажных дома из силикатного кирпича, в каждом по четыре парадных. В детстве она завидовала счастливчикам, у которых из крана на кухне сама собой течет вода, а зимой чугунные батареи, напоминающие развернутую гармонь, дают тепло. Оле приходилось круглый год таскать в оцинкованных ведрах воду из колодца, а зимой к этой обязанности прибавлялись дрова. Лет с двенадцати она колола их, отец только пилил. Глядел, как дочь неумело машет топором и приговаривал: «Давай-давай, ничо, не рассыпешься». Года через два, когда Витька подрос, дрова перепоручили ему, только Оля, жалея хилого братишку, все равно помогала, пока родители не видели.
Теперь «городские дома» будто уменьшились, вросли в землю, зато во многих окнах красовались пластиковые стеклопакеты, а двор превратился в детский городок: горки с яркими пластиковыми трубами, качели, карусель. На аккуратных новеньких скамейках пристроились несколько молодых мамаш с колясками, пара бабушек наблюдала за носившейся по двору детворой.
Сразу за кирпичными домами прежде жили цыгане. Мимо их усадьбы всегда ходили с опаской, но и с любопытством. За щелястым высоким забором стояли два серых от времени дощатых дома и сарай. На участке ни деревца, ни грядки, ни цветочка, только две телеги с опущенными оглоблями посередине, да вечно болтающиеся на веревках цветастые юбки и какое-то бельишко. Мать говорила, что там живет одна семья, только верилось с трудом, больно народу много: человек шесть мужчин, с десяток женщин, три старухи, а детей и подростков – не сосчитать. Две молодые женщины с грудными детьми ни лицом, ни волосами на цыганок не походили, но одевались так же как они. Ходили слухи, что их еще в детстве украли, заставляли попрошайничать, а после выдали замуж за своих. Верховодил табором Сёмка-цыган, правда, назвать его так в лицо никто бы не осмелился. Семен был довольно высоким плотным мужчиной лет за пятьдесят, его поредевшие на макушке волосы слегка курчавились и спускались на воротник, а густая черная с проседью борода всегда выглядела аккуратно подстриженной. Красивое, по-цыгански породистое лицо главы клана неизменно хранило невозмутимое выражение, улыбка проскальзывала изредка, и то какая-то странная, хищная, будто рассчитанная лишь на то, чтобы показать ряд ровных и крепких чуть желтоватых зубов. «Такой глотку перегрызет и не поморщится», - шептали в деревне. Одевался Семен всегда одинаково: в белую рубашку с распахнутым воротом и дорогой голубовато-серый костюм, брюки которого он заправлял в начищенные до блеска хромовые сапоги. Вообще цыганские мужчины смотрелись франтами, одевались как городские, а вот женщины будто застряли в девятнадцатом веке: те же метущие землю юбки и каким-то чудом держащиеся на затылке цветастые платки, а лица будто плохо умытые. Несколько раз в неделю молодые цыганки, даже кормящие, прямо с детьми, усаживались в запряженную лошадью повозку, и Семка-цыган увозил их в сторону Луги. Однажды в сельпо Оля услышала, что это он их на заработки возит: гадать, людей дурить, а может и воровать. «Ясное дело, воруют, а то бы на что они жили? – утверждала продавщица. - Никто не работает, будто закон для них не писан! А такую ораву прокормить – это какие деньжищи нужны?  Бабы ихние в магазин гурьбой приходят, крупу, сахар, хлеб мешками скупают, после них хоть закрывайся!»  - «Во-во, плодятся как кролики, - подхватила одна из покупательниц. – То с пузом, то с дитем. А за ребятами не смотрят, не учат их. Три-четыре класса через пень колоду, и хватит». - «Чтоб воровать, больше и не надо», - рассмеялась продавщица.
Впрочем, в своей деревне цыгане не воровали, боялись, что выселят.
Сейчас от цыганской усадьбы ничего не осталось. За сетчатым забором стоял добротный новый дом с белой верандой, на участке выложенные плиткой дорожки, ровные газоны и клумбы с цветами.
Дальше шли владения тетки Симы. Замшелый забор из штакетника совсем покосился, вот-вот завалится, от прежде ухоженного огорода осталось три грядки, но две старые яблони продолжали обильно плодоносить. В детстве Оля вместе с младшим братом лазила сюда за яблоками, на редкость сладкими. В их собственном дворе росла единственная яблоня-антоновка. Другие сорта отец называл баловством, а с антоновкой капусту квасил.
Из зарослей неухоженной малины за забором показалась голова в платке. Выцветшие голубые глаза на коричневом сморщенном лице внимательно следили за приближающейся фигурой.
- Здрасьте, теть Сима, - поздоровалась Ольга.
- Здрасьте, коль не шутите, - отозвалась старуха. - Знакомая, что ль, здешняя? Не признаю чегой-то.
- Ольга я, Антонины Игнатьевой дочка.
- Антонины? Так она уж лет двадцать как… К отцу, что ль?
Оля кивнула.
- Фимка-то померла в прошлом годе, слыхала? – обрадовавшись собеседнику, начала старуха. - От ведь сучка, прям с Тонькиных похорон отца вашего к себе утащила. Хотя они давно хороводились… Дочери ейные уж больно недовольные были, что она его привела.  А с другой стороны, чего им в одиночку? Санька и Зинка давно в Питере обустроились, только все боялись, что мать на отца вашего дом отпишет. Санька, старшая, подначивала мать, чтоб наоборот, его уговорила все ей отписать: мол, вы здесь не показываетесь, значит, вам и не надо. А чего не надо - всем надо! Земля нынче денег стоит, и каких! В девяностых паи-то свои земельные все попродавали, а теперя локти кусают. Один Федотов не продал, фермером заделался. Пойдешь мимо, глянь, какую домину себе отгрохал, прям дворец. А чего не построить, он же телятник бывший купил, штук сорок коров у него у одного! Прежде во всей деревне стока не было… Двух доярок нанял, скотника, трактор собственный. Жена к коровам ни ногой, тока по огороду: овощи безвредные выращивает, чистые какие-то. Намоют они морковь, редиску дочиста, и тещу в Лугу на рынок отвозят. Говорят, за пучок по сто рублев заламывают. А ежели сто пучков продаст - вот и считай! Куркули… Василий ровесник тебе?
- Помладше, я его плохо помню.
- Он еще когда в колхозе на грузовике шоферил, богато жил. Корова, телочка, поросята, кролики, гуси, уж про кур не говорю. А чего скотину не держать, на колхозном-то комбикорме? С целого грузовика мешок отсыпешь, кто заметит? Вот и отсыпал кажиный день. Я и говорю, смолоду у него натура такая, кулацкая.
- А как ваши дети, теть Сима, Петя как? - перевела разговор Ольга.
С Петром они до восьмого класса вместе учились, после он подался в Ленинград, в ПТУ.
- Петька дед уже, и Лидка бабка, три правнука у меня. Летом приезжают, но ненадолго. Удобствов, говорят, у тебя тут нету. Петька обещает: «Снесу твою хибару, построю новый дом, чтоб с водопроводом, туалетом теплым и ванной, как в городе». Собирается в будущем годе кредит брать и людей нанять - самому-то строить некогда, работает. Ох, дожить бы, а то совсем сил нету воду с колодца таскать. Вот и огород, вишь, скукожился… - обернулась бабка к своим грядкам.
- Ничего, теть Сима, доживете, поблаженствуете в хороших условиях.
- А ты чего приехала? Тоже строиться будете?
- С ним построишься, - пробормотала Ольга, и добавила погромче: - У нас наследство после матери не оформлено, хотим половину участка себе забрать.
- И заберите, чего земля пустует! Отец-то только одну картошку содит, все бурьяном заросло. А вы, чего ж не ездили стока лет?
Выцветшие старушечьи глаза смотрели без укора, с одним лишь любопытством. Оля на секунду отвернулась, затем коротко бросила:
- Некогда было, все работают.
- Так ты ж, небось, на пенсии уже?
- Ну и что, все равно работаю. До свидания, тетя Сима.
- Ну ступай, дела свои делай, - отозвалась старуха.
Оля пошагала по улице дальше. Место клуба, где когда-то кино крутили, было огорожено забором из профнастила, за ним велась стройка; далее следовали такие же глухие заборы, виднелись крыши добротных новых домов.
А вот и школа, двухэтажная, кирпичная, прежде казавшаяся очень большой – одна на три деревни. Здесь почти ничего не изменилось, разве что на месте школьного огорода появилась площадка со спортивными тренажерами и лазилками для малышей. В ее детстве единственным спортивным сооружением была вечно дырявая волейбольная сетка, натянутая меж двумя деревянными столбами. Школьный двор пустовал: конец июня, занятия окончены, да и время раннее. Постояв немного, Оля продолжила путь в сторону дома, и вдруг замерла. Навстречу ей, достаточно бодрой походкой и немного склонившись вперед, шагал сухой старичок.
Олег Иванович! Он всегда так ходил: быстро, уткнувшись взглядом в землю, будто выискивая на ней свои любимые формулы. Олег Иванович был математиком от бога, умел объяснять сложные вещи так, что только последние тупицы уходили от него с тройкой, хотя в другом месте его оценка вполне могла сойти за четверку. Он был классным руководителем в Олином классе, и отведенный на собрания час в неделю всегда тратил на дополнительный урок математики. Ничто, кроме нее, Олега Ивановича не интересовало.
- Олег Иванович, здравствуйте, - сказала она, поравнявшись.
Будто очнувшись, старик вскинул голову, вгляделся в ее лицо, но, похоже, не узнал.
- Игнатьева, Ольга, - напомнила она.
Взгляд старого учителя просветлел.
- Оля? Как же, как же… Совсем недавно заходила Елена Анатольевна - помнишь ее, русский и литературу преподавала? Мы перебирали старые фотографии, лучших учеников вспоминали, и тебя в том числе. Ты ведь могла на золотую медаль выйти, чуть-чуть не дотянула. Отличные способности к математике! И что же, развила ты их, нашла им применение в жизни?
- Да нет, - пожала плечами Оля, - окончила техникум, на прядильной фабрике работала, потом продавщицей. Никакой математики…
- Жаль, жаль… Я думал, ты в институт поступишь, ведь намного лучше братьев и сестер училась. Елена Анатольевна сказала, никто из вас сюда не ездит, совсем отца забросили. Честно говоря, я был удивлен. Нехорошо это, Оля. Долг детей…
- Долг? - внезапно вскипев, перебила она. - Ничего мы ему не должны!
Долг детей… А у родители долга перед детьми не бывает? Зачем их рожать тогда? Отца моего пожалели - как же, старик одинокий, неухоженный… А чего ж вы прежде не замечали, что все шесть Игнатьевых, в общей сложности восемнадцать лет учившиеся в этой школе, неухоженные? Плохо одетые, плохо подстриженные, вечно голодные, молчаливые и пугливые? Вы хоть раз на моем лице улыбку видели?.. Мне кажется, никто из нас и не умел улыбаться, в доме отучили. «Чего лыбишься, сволота мелкая?» - сипел отец, замечая, что кто-то из нас смеется, и сразу отвешивал подзатыльник. И подзатыльник – это самое мягкое, что мы от него получали. Чаще ремнем, а бывало и цепью. Вот шрам на лбу, памятка от него на всю жизнь. Что ж вы, Олег Иванович, классный руководитель, ни разу к нам в дом не зашли? Что ж не озаботились, в каких условиях ваши ученики живут? Увидели бы, что девчонки вчетвером на одной кровати спят, валетом, и мальчишки вдвоем, в той же комнате. Повзрослев, мы сами веревку натянули, занавесочкой от них отгородились. В доме ни телевизора, ни радио – и это в середине семидесятых! Всего один стол имелся, он и обеденный, и уроки делать, если отец чем другим не займет. Рявкнет: «Брысь отсюдова!» - и пойдешь на притычке домашнее задание строчить, а то другое занятия тебе найдется. Кур и поросенка покормить, дрова наколоть, воды натаскать для всего - и на готовку, и на стирку, и для огорода. Отчего все наши ростом не вышли, знаете? С восьми-девяти лет ведра полные таскали! А он с крыльца наблюдал да подгонял: «Давай, тащи, чего встала? Работай давай, это тебе не за партой жопу просиживать».
За партой – безделье. Учеба – баловство и никчемное занятие. У самого четыре класса, и другим больше не надо. Считать-писать – и хватит. Скажете, тяжелое детство, война, оккупация?.. Так после оккупации другие-то учились, а ему не надо. Просто он умственно недоразвитый садист! Он больной! Таких от общества изолировать надо – а никто не изолировал, будто не замечали. И мать не лучше была. Сроду такая или под его дуду пела – не знаю, но ненамного лучше. Хоть бы когда приласкала, обняла, поцеловала, или сладкий кусок дала – не припомню такого! Я до восемнадцати лет мороженого-пирожного не пробовала! Любые сладости – баловство; морковка, ягоды лесные – вот все наши деликатесы… Кто-то конфету сосет, глядишь, завидуешь, а попросить боишься. Мать прибить могла, если узнавала, что нас кто-то угостил. Да и не угощали, мы вечно особняком держались, друзей у нас не было, так же как у отца с матерью. На уроках я отвечала, что положено, а с одноклассниками, считай, не общалась - вы этого не замечали?
Старый учитель виновато пожал плечами, и Оля усмехнулась:
- Ну да, все предпочитали не замечать, что за нашим забором творится. Не слыхали, что дети плачут? Не представляли, что их бьют? Хотя громко мы не ревели, боялись. И жаловаться боялись - отец грозил, что убьет, и ведь точно, убил бы. Мать уедет с утра на работу в Лугу, к вечеру вернется и присоединяется «к воспитанию»: тычки, затрещины, ругань… Он-то целые дни с усадьбы не выходил, никогда почти не работал. Устроится куда - месяц-два и увольняется, или его уволят. Послушать его, так все начальство сволочи и идиоты, один он умный с четырьмя классами. Ведь бестолковый даже в самых простых вещах! Руки из жопы! Что ни приколотит – криво, что ни посадит – уродится плохо. Да не любил он работать, вот и все! Только других погонять, и не просто, а с издевательством. Велит дрова колоть, поленницу складывать. Лидке пятнадцать, но у нее колоть не получалось, так что с топором я. Младшие полешки подбирают, она складывает. Отец подойдет, посмотрит: «Плохо сложили, развалится!» И развалит, специально. Силищи-то вредить хватало… Развалит, и крикнет матери: «Есть сучатам не давай, не заработали». И она не давала!
Оля уже почти кричала, выплескивая свою детскую боль на старого учителя, а он глядел на нее с удивлением и испугом.
- Просто не давала нам есть! Просто за стол не звала, и наши порции - картошка, капуста - поросенку доставались. А мы живот набивали, как умели. Огурец сорвешь, пока родители не видят, морковку тощую, ту, что от прореживания, репку со своего огорода, а чаще с чужого, чтобы мать прореху не заметила. В конце лета еще сытно: котелок прихватим, картошки у кого-нибудь незаметно подкопаем, грибов наберем и сварим на костре. А зимой? Пока учеба, хоть бесплатные школьные завтраки, а на каникулах иногда сутками голодные сидели – ни за что! Просто покажется ему, что кто-то слишком рьяно на еду набросился, сразу из-за стола выставит: «Жрешь, как собака». Младшие, не понимая, ревели, просили есть - и хоть бы раз мать пожалела! «Заткнись!» - вот и вся ласка материнская.
Что смотрите, глаза выпучив, Олег Иванович? Это я вам не про времена крепостничества рассказываю, это шестой десяток советской власти шел. Дико, страшно?
- Он, наверное, пил? - осторожно предположил старый учитель.
- Да никогда! Не пил и не курил. Другие по пьянке беснуются и дурят, а этот сроду такой садист… Матери тоже доставалось. Мы по малолетству защищать ее и друг друга пытались, потом перестали, ведь тогда самим перепадало. Это уж после, как подросла, я тоже стала хватать все, что под руку подвернется: нож, топор, коромысло. Не била, нет, все-таки боялась, но пыталась защититься, и он, матерясь, отступал. В первый раз осмелилась дать отпор, когда он на меня полез…
- Ты хочешь сказать… - поразился Олег Иванович.
- Да, - стискивая зубы, кивнула Ольга. - Я ведь говорю, садист и извращенец. Мне четырнадцать было, ростом небольшая, но жилистая. Как поняла, чего он хочет, вывернулась, кинулась в кухонный закут, сечку для капусты схватила, как замахнулась… Отступил. А я, прямо с сечкой, огородами в лес, к озеру. С тех пор наедине с ним старалась не оставаться, нарочно в школе дольше всех засиживалась - вы не замечали? Уроки там делала, вот и вышла в отличницы. А Лидка не сумела отпор дать… я об этом только недавно узнала… Она его вообще боялась – потому что неродная, мать ее еще до отца с кем-то пригуляла. Мне всегда казалось, что мать Лидку ненавидела. Нас просто не любила, а ее ненавидела, за то, что родила. Как-то, уже старухой, она проговорилась, что из родной деревни от позора сбежала, пришлось с грудным дитем на лесозаготовки податься, там она с отцом и сошлась. Лучше б не сходилась. Всю жизнь на него ишачила, зарплату ему отдавала. Он немного на хлеб и самое необходимое оставит – остальное спрячет. В список необходимого даже зубная паста не входила, мыло только хозяйственное. Мать и так мало получала, а он, придурок, прятал деньги! Во дворе закапывал или в колодец опускал. Помню, пришлось колодец перекладывать - он у нас деревянный, венцы сгнили, - достал отец давно спрятанную банку, а деньги в ней заплесневели. Мыл он их, мыл… не помогло, все в черных язвах.
Вот так и жили. По малолетству не понимали, что это жизнь ненормальная, но другой-то не знали… Классе в пятом послала меня директриса школы к Лене Самохиной - помните, она председателем совета дружины была? Ей предстояло речь на праздничной линейке произнести, а она болела. Вот с этой речью меня и послали. Раньше я в чужие дома не заходила, родители запрещали, а снаружи-то они все одинаковыми казались. Вошла я и обалдела: стены светлыми обоями оклеены, мягкий диван, над ним ковер, телевизор, люстра с висюльками. У Ленки собственный секретер. Я не знала тогда, что стол с полочками так называется, но поразило, что никто ее с этого стола не сгонит, на нем все ее - учебники, книги, тетради, карандаши, краски. Все ее, все ей! Ленка чаю предложила на кухне выпить, с печеньем. Кухня чистенькая, под рукомойником ведра нет, труба наружу в яму выходит. А уж сколько я этих ведер с помойной водой натаскалась! Потом Ленка начала хвастать, какие-то книжки, игрушки показывать, а на меня вдруг такая обида и злость накатила, что я быстро распрощалась и убежала к озеру, в шалаш, где мы обычно от родителей прятались, и долго там ревела. Я же не представляла, как люди живут - просто не представляла! То есть видела в кино, когда удавалось прошмыгнуть в клуб без билета… Но кино казалось чем-то ненастоящим – другой мир, фантазии, как в книгах. Свой-то мирок был маленький, нерадостный, наполненный руганью, тычками, издевательствами. Чуть что, отец вопит: «Убью!» - и за ремень хватается. Садист, мерзкий упырь… Или такую работку придумает, что похуже ремня. Например, голыми руками на морозе старые гвозди перебирать - он вечно подбирал на дороге гвозди ржавые, винтики, гайки. Младший брат так воспаление легких схлопотал, хорошо, что «скорая» прямо из детсада его в больницу увезла, выздоровел. Вернулся, а отец ему: «Не сдох, сученок?»
Ольга умолкла, вспоминая, как стращала ее Лидка рассказами о том, что дети тоже умирают, а гробы для них делают маленькие, по росту. Второклассница Оля ужасно боялась, что шестилетний Витька умрет, его положат в деревянный гробик и закопают на кладбище.
Старый учитель тоже молчал, вглядываясь в ее напряженное лицо.
- Не знаю, для чего мать нас рожала, - встрепенулась Ольга, - ради льгот для многодетных? Да какие там были льготы?.. Сколько раз от нее слышала, что нам бесплатный детсад, завтраки в школе, деньги на пальто и обувь оттуда же, а ей только проезд в транспорте…  Нет, нельзя таким, как они с отцом, разрешать детей заводить, таких стерилизовать надо! Они уроды, не только детство, всю жизнь нам испортили! Мы ведь все ненормальные вышли, социально неадаптированные забитые молчуны, общаться не умели. Мечтали вырваться от них, а как среди людей жить - не представляли. Вы говорите, институт. Да, могла поступить, но решила в техникум, чтоб быстрее профессию получить.
Дома у нас книг не водилось, и я, научившись складывать буквы, читала все, что на глаза попадется - газету, старый журнал, что найду. Когда 10 классов окончила, мать, выставляя меня из дома, рюкзак картошки и банку огурцов с собой дала, да три рубля выделила. До Ленинграда доехать почти два рубля стоило, если помните. Вышла я с вокзала, и сразу на глаза попалась доска с объявлениями о работе. Вся доска заклеена - безработицы-то не было. Стала читать. Работы полно, но мне лишь одно место подходило: уборщицы в поликлинике. Вот туда я и устроилась, как только в техникум документы подала и получила койку в общежитии. Материну картошку и огурцы доела, на перловке и хлебе как раз дотянула до первой зарплаты.
В общежитии девчонки радуются, что из-под родительской опеки вырвались, знакомятся, о своем детстве рассказывают - одна я молчу. Нечего рассказывать, да и стыдно, будто я виновата, что у меня такие родители. Соседки после учебы развлекаться, на вечеринки, на танцы, - а я полы в поликлинике мыть. 60 рублей минус подоходный, плюс стипендия 30 - огромные для меня деньги. Стала копить: себе на одежку, младшим на гостинцы – я ведь поначалу ездила сюда, жалко их было. Училась, работала и деньги копила; на фабрику поступила и опять копила. Всю жизнь копила, перед зарплатой могла голодать, а рубль-два всегда откладывала, как неприкосновенные. Видать, отцовские гены. Правда, деньги у меня не гниют, поэтому уже не в общаге живу, а в двухкомнатной квартире с младшим сыном. Старший женат, ребенок у него, работает в приличной фирме, а этот… - Оля невольно вздохнула и выдала потускневшим голосом: - Сидит круглые сутки возле компьютера, из дома не выходит.
- Он… игроман? - осторожно спросил Олег Иванович.
- Не только это. Тут, скорее, генетика. Поздно я об этом задумалась. Может, и не надо было его рожать, но я, глупая, мужа удержать надеялась… - Ольга снова вздохнула: - Не зря говорят, что надо рубить сук по себе, а я за интеллигента вышла. Он у нас в техникуме физику преподавал. Еще пока училась, на него заглядывалась: молодой, красивый, умный. Несколько лет прошло, встретились случайно в трамвае, разговорились, что да как? Оказалось, он уже в институте преподает, кандидатскую пишет.  Я к тому времени успела от скованности избавиться, научилась непринужденно общаться. Он меня в кафе-мороженое пригласил. Уж не знаю, чем я ему приглянулась – не красавица, разве что натуральная блондинка и волос грива. Начали встречаться, потом он меня домой привел, с матерью познакомить. Та смотрит косо, а мне плевать: во-первых, влюбилась, а во-вторых - очень уж хотелось из общаги вырваться, осточертели общая кухня, общий туалет и одна душевая на сто человек. Поженились, переехала я в богато обставленные трехкомнатные хоромы, но пожила там недолго. Свекровь с первого дня постоянно придиралась: и готовлю я не так, и убираю не так, а уж если ванну после себя не вымыла! Не ругань, нет – интеллигентные выговоры, но такие, что в ответ матом послать хочется. Вот и не сдержалась однажды - сыну тогда месяц всего исполнился. Свекровь, видите ли, не устраивало, что я пеленки не кипячу и не глажу с двух сторон. Ну и объяснила я ей русским народным языком, что если заняться нечем, так пусть сама гладит. Она в ответ: «Хамка деревенская!» То есть ее больше всего коробило, что сын на деревенской женился. Все они такие, ленинградцы, только напоказ вежливые и гостеприимные…
Подхватила я ребенка, вещички его – и в общагу. К мужу-то не прописывалась, чтоб комнату не терять: после десяти лет в общежитии ставили в городскую очередь на жилье. Муж за мной рванул, и пару лет терпел неудобства общажной жизни, а потом начал к матери на выходные уходить, под предлогом, что диссертацию в таких условиях писать невозможно. Я, чтоб мужа не потерять, решила второго родить. Не помогло, наоборот, еще меньше стал у меня жить, почти все время у матери. Года через три предложил развестись и заявил, что хочет забрать старшего сына. Я поревела-поревела и согласилась: пусть хоть один в нормальных условиях живет. К тому же муж с удовольствием занимался с Сашкой, к шести годам мальчишка читал как взрослый, и бабку свою, на удивление, любил. Младший-то ее совсем не знал. Я в том доме не появлялась, хотя жили неподалеку. Сашка лет с восьми сам ко мне приходил, но видно было - не нравится ему в общежитии, тесно, шумно.
Несмотря на обиду, я старалась сохранить хорошие отношения с мужем, ведь он не совсем нас оставил: деньгами помогал и Сашку содержал. От Сережки тоже не отказывался, хотя по сравнению с тем, как он к Сашке относился… Сережа болезненным рос, я думала, оттого и молчаливый, необщительный. Мальчишки в общаге хулиганистые, их он сторонился, да и я не советовала дружить. Он все больше в комнате сидел, книжки читал. В школе лучше всех учился, но к пятому классу с ним что-то произошло: как в школу – так температура или голова болит. К психологам, невропатологам его водила, они сказали, что нельзя такому ребенку заниматься со всеми, лучше дома. Дома-то Сережа сам по учебникам прекрасно разбирался. Тогда экстерната не было, но муж договорился в школе о заочном обучении. Сережа делал контрольные и проверочные, которые преподаватели приносили, а в конце года что-то вроде экзаменов сдавал по каждому предмету. Учителя в один голос твердили, что мальчик очень способный, и жаль, что не может со всеми учиться… Скажу честно, я, хоть и беспокоилась о его здоровье – сколько врачей, сколько обследований! - а все-таки и радовалась. У других хулиганы, что ни день, то номер какой-нибудь отколют, учиться не заставить - а мой сынок любимый сидит над книжками, нигде не пропадает, всегда дома. Муж занимался Сашкой и только когда тот поступил в институт озаботился тем, что будет с младшим, как он дальше будет учиться? Я говорила о заочном, но он считал, что это не образование, обещал устроить сына в свой институт, только надо поучиться в нормальной школе, экзамены там сдать – тогда ЕГЭ еще не ввели. Он уговорил Сережку год пожить у него, ходить в школу, обещал подготовить к экзаменам. Я, скрепя сердце, отпустила. Школу Сережа стал посещать, а после нее прибегал ко мне и плакал, жаловался на мачеху, которая как раз в той школе и работала. Муж женился, но детей со своей мымрой не завел. Ей, наверно, и не родить было - тощая, смотреть больно. Училка злобная, за любую ерунду ребенка шпыняла: не так сидит, не так ест… Сережка ревел: «Забери меня, мамочка!» А я ему: «Потерпи, сынок, папа тебя в институт устроит, и вернешься». В отцовский институт он поступил, год проучился и перевелся в университет, на мехмат. Он в какой-то математической олимпиаде первое место завоевал, вот и взяли, сказали, способности к математике поразительные.
- Вот видишь! – вставил повернутый на своем предмете Олег Иванович.
Оля невесело усмехнулась.
- Способности способностями, а натуру не перешибешь. За третий курс Сережа  экзамены сдал и вдруг замолчал. Совсем. Месяц ни слова. А потом заявил: «Не пойду больше в универ. Не хочу». Уперся, хоть что с ним делай - не пойду, и все! И я уговаривала, и отец пытался – ни в какую. «Что не так, -спрашиваю, - что тебе там не нравится?» - «Все не нравится, - говорит, - преподаватели, студенты, все». Опять повела его к психологу, тот сказал, что давить бесполезно и даже вредно. Я, с отчаяния, к астрологу кинулась, чтоб хоть рассказал, чего ждать. Составил он на моего сыночка карту, все расшифровал и получилось, что так и будет он сидеть сиднем. Не женится, детей не заведет. И вот уже тридцать лет мужику, а общается только через интернет – ему так комфортнее, говорит. Сейчас хоть что-то стал зарабатывать в этом интернете, во всяком случае денег не просит. Хотя ему и не надо: ну, чипсов купит, шоколадку, сок, или что-то для компьютера. Позову есть – поест, не позову – и не вспомнит о еде. Ему даже одежда не нужна, куртка зимняя десять лет как новая – он почти не выходит из дома… Поначалу я сильно переживала, а потом смирилась. Ну не в психушку же сына родного отправлять? Он не буйный, рукам воли не дает, орет только когда на него пытаются давить. А я и не давлю уже. Только беспокоюсь: как он справится, когда меня не станет? Знаний в голове полно, ведь он, если что прочел или услышал, никогда не забывает. А с другой стороны, как ребенок - ничего не умеет, ничего в жизни не понимает, людей сторонится. И чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь: отец мой виноват. Его гены. Ему ведь тоже люди не нужны были, никто не нужен, и мы в первую очередь. А вы говорите…
Оля вдруг умолкла, отвернулась, утерла кулаком набежавшую слезу. Старый учитель стоял с виноватым видом, не зная, что сказать, и наконец заговорил с запинками:
- Оля, я не знал… мы не знали… Но почему же вы не рассказывали никому… Почему в школе не жаловались на то, что у вас дома творится?.. В конце концов, можно было к участковому обратиться за помощью…
- К участковому? – нехорошо рассмеялась она. - Моя мать повесилась, жизни с ним не выдержав - участковому было до этого дело? Повесилась и повесилась. Спятила, с ума сошла… Впрочем, она и правда была больная на всю голову. Нормальные люди так к своим детям не относятся.
- Все, что ты сейчас рассказала, Оля, это ужасно. Я не подозревал. Прости.
- Бог простит, - пробормотала она и, не попрощавшись, пошла прочь.
Подойдя к глухому забору родительского участка, она минуту постояла перед калиткой, запертой, как всегда. Чтобы дотянуться до щеколды на той стороне, пришлось встать на небольшую приступку слева.
Двор зарос сорняками и дикой малиной, тут и там валялись ржавые куски железа, старые доски, распухшая от влаги фанера. Все как раньше, только еще хуже. Огород уменьшился раз в пять: сотка картошки, кое-как сляпанный парник для огурцов, да грядка с луком и морковью. Отца она заметила сразу: он доставал воду из колодца и, услышав стук калитки, обернулся.
- Кого еще черт принес? - проскрипел он, прищурившись против солнца.
- Это я, Ольга.
 Она подошла, взяла оцинкованное колодезное ведро, перелила воду в другое, эмалированное, затем взглянула на отца. Внешне он изменился не сильно: та же седая щетина на подбородке, те же злобные карие глазки под узким морщинистым лбом. Разве что ссохся и вроде ростом уменьшился. А тон все такой же, язвительный.
- Чего это вдруг заявилась, сучка? Двадцать лет носу не казала, и нате…
- За своим приехала. Нам наследство полагается после матери, у меня доверенность от всех, - стараясь держать себя в руках, ответила Ольга.
- Наследство?! - взревел отец. - Како-тако наследство? Это вы, гаденыши, дом у меня отобрать надумали, отца на старости лет на улицу выкинуть?
- Не нужен нам твой дом. Да и не дом это, халупа. Об участке речь. Десять соток по закону наши.
- Десять соток?!  На-ка, выкуси! - сложенные в фигу заскорузлые пальцы оказались прямо перед Ольгиным носом. - Не получится, вас здесь двадцать лет никто не видал!
- Это неважно, - твердо ответила она. - Дом с участком матери выделяли, когда она в колхоз поступила; по закону твоего наследства половина, вторая - наша. 
- Да я вас…
- Заткнись, сволота! - рявкнула Ольга точно таким же голосом, каким когда-то одергивала их мать, и вдруг посыпались слова, каких она давным-давно не произносила и даже не слышала: отвратительный грязный мат, которым в ее родном доме сдабривалась едва ли не каждая фраза. Вся боль, вся обида за свою неудавшуюся жизнь выплескивалась в мерзких словах, и они, похоже, достигали цели, потому что привычная желчность скатилась с отцовского лица и весь он будто съежился, сдулся.
Когда дочь закончила тираду, он заискивающим голосом поинтересовался:
- Так чего, надо бумагу какую подписать?
- Вначале в сельсовет, или как это теперь называется, - жестким тоном ответила Ольга. - Потом в Лугу поедем, к нотариусу. И пошевеливайся, надо до вечера успеть, мне в город обратно.
- А чего до вечера? Оставайся, переночуй. А это нотариусы завещания-то пишут?
Оля кивнула.
- Так я заодно на тебя завещание напишу, ты первая приехала, за стока лет… Эти-то, сучата, знать отца не хотят…
- И правильно делают, - сквозь зубы пробормотала она, отводя взгляд от ненавистного лица. - Пошевеливайся, автобус через час, а нам еще в сельсовет. Пойди, переоденься почище и все документы, какие есть, прихвати.
- Ага, - кивнул отец и пошаркал в своих калошах к крыльцу, но перед ним обернулся: - это хорошо, что приехала. А то перебиралась бы сюда насовсем. Картошки побольше насадим, капусты…
- Перебьешься! - грубо ответила Ольга, глядя на тощую сгорбленную фигуру в засаленной куртке, и мысленно добавила: «Чтоб ты сдох, упырь!»