Посреди океана. Глава 114

Кузьмена-Яновская
Змей был хитрее всех зверей полевых, которых создал Господь Бог. И сказал змей жене: подлинно ли сказал Бог: не ешьте ни от какого дерева в раю?
И сказала жена змею: плоды с дерева мы можем есть.
Только плодов дерева, которое среди рая, сказал Бог, не ешьте их и не прикасайтесь к ним, чтобы нам не умереть.
И сказал змей жене: нет, не умрете;
Но знает Бог, что в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло.
И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что это приятно для глаз и вожделенно, потому что даёт знание; и взяла плодов его, и ела; и дала также мужу своему, и он ел.
И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги, и шили смоковные листья, и сделали себе опоясания.
И услышал голос Господа Бога, ходящего в раю во время прохлады дня; и скрылся Адам  и жена его от лица Господа Бога между деревьями рая. (Быт.3:1-8)

Если так уж нельзя было человеку есть плодов от древа познаний добра и зла, то зачем вообще Богу понадобилось посадить его в саду Эдемском,"среди рая"? Для чего-то древо это необходимо Богу? Для чего нужно было потом предупреждать Адама: "не ешь от него; ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертию умрёшь"? Зачем нужна была эта провокация? Причём предупреждение это адресовано было мужчине до создания женщины; до операции по изъятию из него ребра...

Адама, мужа, Бог сотворил "из праха", вдохнув в него душу - дух жизненной энергии, чистый и безгрешный. Ибо "крошка сын", созданный по образу и подобию Божьему, не знал пока, "что такое хорошо и что такое плохо". Душа человеческая была незрела  и детски-чиста, не заморачиваясь добром и злом, ибо не знала различия в том, не имея за собой греха. И потому удостоилась счастья, блаженства райского, в саду Эдемском.

Бессознательное в душе человека уже было, но до сознательного она ещё не созрела.
Но, судя по всему, Бог намеревался впоследствии открыть глаза людские на добро и зло, предоставив возможность вкушения плодов с древа познания. Потом, когда души людские дозреют для этого.  Ведь зачем-то же оно было посажено аж "среди рая"... Вряд ли Бог специально провоцировал детей своих на непослушание. Незрелые, детски-чистые души - как у мужчины, так и у женщины. Он, только что созданный, считай, дитя; а она и
вовсе дважды ребёнок: создание Божье из ребра мужа своего. Он по-детски беспечен и неразумен. Она доверчива и простодушна - ребёнок ребёнка.

Он, как старший, как защитник, должен бы опекать её, оградив от всяких там змеев. Однако сам оказался не готов к роли мужа:по-детски доверчив и любопытен, нарушил запрет Бога,вкусил-таки запретный плод с древа познания, До поры до времени запретный, ибо души детские хотя и были чисты, не замутнены лукавством и ложью, но пока ещё не созрели  для восприятия добра и зла.

Да, пока душа Адама была чиста, не замутнена грехами, пока была открыта Богу, сердце  чувствовало то, что оставалось недоступно разуму.

Зачем, спрашивается, необходимо было Богу усыплять человека на момент изъятия из него ребра? Скажете, своего рода анестезия, чтобы избавить оперируемого от боли?
Однако речи не шло ни о какой боли, когда женщина из ребра этого создавалась... Нет,
не ради обезболивания был усыплен Адам, а для того, чтобы не понял, не узнал, что организм его понёс потерю, что лишился он части себя. Для чего же ему надо было
оставаться в неведении?.. Чтобы его душа в чистоте своей, бессознательно,
смогла бы почувствовать, узнать своего родного человека - не разумением, но сердцем.
 
И когда Бог привёл к Адаму его женщину, тот сразу узнал её:"Вот это кость от костей моих и плоть от плоти моей; она будет называться женою: ибо взята от мужа."
Бог создал мужа и жену, свёл их, ничего при этом им не говоря. Мужчина САМ узнал
её душою чистою: не ошибся, сразу понял  всё правильно. И она тут же ему поверила,
не подвергая слова мужа сомнению.
Бог их создал друг для друга, привёл их друг к другу. Всё остальное решал сам человек.

Её, женщину, при этом никто ни о чём не спрашивал. Она ещё не созрела на тот момент душой ни для понимания, ни для чувствования чего бы то ни было. Жена младше мужа, доверчивее, слабее. РЕБенок из РЕБра. Потому нуждалась в опеке и защите родным человеком. А он, муж, как оказалось, сам как дитя малое, сам незрелый душой. Не сумел  ни её, ни себя оградить от коварного змея, который через женщину воздействовал, зная, что, попробовав предложенный плод сама, она наверняка поделится с мужем. Они
же близкие, родные люди, открытые и чистые, не привыкшие таиться друг от друга. И змей угадал: муж ничуть не противился соблазну.

                МАТРОС ОФИЦИАНТ-УБОРЩИК.

Шестнадцатое июня.
Удивительное дело: я встала сегодня, как и предписано, в шесть часов и уже в десять минут седьмого исправно драила свой "любимый" коридор.
Пробегавший мимо тралмастер Котов очень удивился, увидев меня в такой час:

- Инга, это ты так рано встаёшь?

- Да, - скромно ответила я и почувствовала, что краснею, ибо далеко не каждый день была такой дисциплинированной, как сегодня.

- Мне тебя жаль, - посочувствовал он мне. - Самые сладкие утренние сны прерывать  ради этой чумазой палубы!

Лучше бы он мне не говорил этого, потому что я и сама уже начинала себя жалеть, углубляясь в размышления о назначении человека вообще и моей персоны в частности. Я так задумалась, что не сразу заметила проходившего по коридору Васю-добытчика.

- Это ты, Инга? Так значит, уже утро? - удивлённо спросил он, и его чудесная добрая улыбка озарила всё вокруг.


В завтрак мыла тарелки из-под творога и читала Паустовского.
Все вчерашние мои мечты о похудении к утру куда-то улетучились. А к концу завтрака я  так проголодалась, что слопала целую порцию творога и выпила целую кружищу чаю.
Правда, от хлеба с маслом я всё-таки воздержалась.
Однако я ужасно безвольный человек. В течение всего завтрака честно мыла посуду и честно боролась с собой. Но под конец всё же не выдержала и выползла из своей мойки, польстившись на этот несчастный творог с чаем.
Анюта тоже не очень долго сопротивлялась соблазну позавтракать и, заразившись моим дурным примером, решила составить мне компанию.

И тут притащился Проня Фейфиц, будь он неладен! Как специально моду взял приходить самым последним. Стол "рыбообработки" уже был убран; за столом "машины" восседали мы с Анютой; а за столом "добычи" завтракали Вася, Славик и тралмастер Котов.
Проня взял свою порцию и подсел к ним.

Сегодня старик был явно в хорошем расположении духа; он весело стучал ложкой по тарелке, уничтожая творог; потом также весело, с оптимистичным сербаньем, причмокивая
и чавкая, выдул несколько кружек чаю и стрескал несколько бутербродов с маслом, при всём при этом умудряясь что-то бормотать себе под нос.

Добытчики, сидевшие с ним за столом, хоть и поели уже, но уходить не спешили. Они  уже сменились с вахты и теперь забавлялись, наблюдая за "чудом природы".
Вася предложил трюмному съесть ещё одну порцию творога, и тот обрадованно застучал ложкой по тарелке с добавкой. А потом, зажмурившись от удовольствия, облизал и ложку, и тарелку, погладил удовлетворённо живот и с чувством выполненного долга встал из-за стола.
Видя, что мы с Анютой, против обыкновения, не спешим выгнать его из салона, и что добрые ребята-добытчики тоже не спешат пока уходить, он неторопливо просеменил, приосанившись, мимо раздаточного камбузного окошка, мимо камбузной двери, мимо посудомоечной амбразуры и остановился перед переборкой, где на специальной деревянной доске с большими красными буквами "МЕНЮ", висел листок с отпечатанным на машинке текстом.
Со строгим и даже немного скорбным видом Проня углубился в чтение.
А все, кто находился в этот момент в салоне, скорчились от смеха. Ибо на внушительной заднице старика, обтянутой серыми рабочими штанами, приклеилась хвостом, уныло свесив голову вниз, серебристая, довольно упитанная, сырая мойва.
Отвлекшись на момент от изучения сегодняшнего меню, носитель дохлой рыбы
вопросительно оглянулся на своих друзей-добытчиков и, так и не поняв причину их смеха, на всякий случай тоже улыбнулся. А затем, ткнув пальцем в листок с меню, что-то сказал. Но что именно он сказал, никто уже не услышал, потому что слова его потонули
в очередном взрыве смеха.
Выждав, пока внезапно вспыхнувшее в салоне веселье уляжется, Фейфиц подбоченился и, обращаясь к добытчикам, с глубокомысленной мечтательностью произнёс:

- А хорошо бы сейчас сырников!

И это дурацкое заявление вызвало новую волну безудержного хохота, причём такой силы, что на него выбежали, выкатив на лоб недоумевающие глаза, Пашка и Женька-камбузник.
А когда и они увидели мойву на штанах ничего не подозревающего Прони, то тоже чуть не рухнули, закатившись в смехе на пороге своего камбуза.

Тогда возбудитель всеобщего веселья ещё раз, на всякий случай неуверенно-заискивающе улыбнулся, и неторопливо, с гордо поднятой головой засеменил к выходу.
А мойва, прилипшая к его штанам на совесть, болталась из стороны в сторону, словно заведённый маятник.


После завтрака я отправилась наводить порядок в закреплённых за мной каютах.
Но вымыть пол я успела только у четвёртого механика, потому что потом, пока я меняла воду в ведре, какой-то идиот стащил мою швабру вместе с тряпкой. Так что в остальных каютах я только вытерла пыль, вымыла умывальники и всего лишь подмела, не помыв палубу.
А когда я добралась до последней каюты, неизвестные злоумышленники спёрли из коридора и ведро.
Последней, как и всегда, я убирала каюту тралмастеров.
Румын сначала спал, но потом вскоре проснулся и, блаженно улыбаясь, сообщил:

- Мне сейчас такой сон приснился! - Он на момент зажмурился, словно желал ещё
чуть-чуть посмотреть тот сон. - Будто ты, Инга, на лебёдке стоишь. - Раскрывшись, его рыжие глаза весело заискрились. - А я на тебя ругаюсь.

- За что? - решила выяснить я.

- Да неправильно ты всё делала, - произнёс ласково он и виновато почесал в своей кудлатой рыжей башке. - Скумбрию мы с тобой ловили.

Я представила себя за лебёдкой, и мне стало смешно.
- Значит, ругался на меня?

- Ага, - подтвердил он, довольный-предовольный.

- Во сне ругаться - это хорошо, - со знающим видом высказалась я. - Это значит, на самом деле всё будет наоборот. - Но, увидев, как при этих моих словах он радостно расцвёл, я решила немного охладить его радость: - А вот меня ты напрасно к себе в сон пропустил. Это к плохому.

- Почему ты так говоришь? - недоверчиво поинтересовался он.

- Вот увидишь, что-нибудь плохое случится, - пообещала я ему со всею убедительностью, на какую только была способна.

Кто меня за язык тянул это говорить? Сама не знаю, зачем я так сказала. Наверное из вредности. Видимо, люди всё-таки правду говорят, что характер у меня не подарочек.
Честно говоря, не помню, чтобы кто-то говорил, будто бы я когда-то кому-то там приснилась. И потому не знаю, к чему это - к хорошему или плохому. Но слово, хоть и не воробей: вылетело...

- Несчастливая, что ли, такая? - спросил он с недоверчивым сочувствием.

В ответ я неопределённо пожала плечом: мол, понимай, как знаешь.

- Да ну, брось, это ты зря! - попробовал разубедить меня Витька, всем своим видом показывая, что не верит в сказанное мною. Но всё же в голосе его я уловила некоторое сомнение.

Он полусидел, облокотившись на подушку. Из-под одеяла, натянутого до подмышек, виднелись узкие лямки старой, потерявшей первоначально ярко-голубой цвет майки, которая открывала выпирающие под бледной кожей ключицы, тонкую шею с большим беззащитным кадыком, острые углы узких плеч, локтей и долгие, крапленые бледными веснушками руки.

Увидев, что я как бы засобиралась уходить, он стал рассказывать про жуткое крушение поезда в Лондонском метро, о котором недавно прочитал в "Комсомолке".Потом про свою ночную вахту: рыба плохо шла и всё такое прочее.
Я делала вид, что вся - внимание, а сама слушала вполуха, глядя на его худое, красноватое от ветров и морозов веснушчатое лицо; улавливая, как он, стесняясь вдруг
под моим пристальным взглядом, опускал рыжие трепещущие ресницы, пряча за ними чистый, мальчишеский блеск светло-карих застенчивых глаз.
Не знаю почему, Витька мне очень симпатичен. Когда я смотрю на него, что-то холодное  в моей душе начинает потихоньку оттаивать. Во мне возникает невольное желание пригладить его всклоченную рыжеволосую шевелюру, коснуться подвижных, теряющихся на красном лице бровей, провести ладонью по впалой, обветренной щеке... Почему-то этот нескладный и, как известно, много пьющий парень, вызывал, в общем-то, несвойственную мне нежность. Какое-то хорошее, тёплое чувство - дружеское, сестринское... Конечно,
это ни в коем случае не любовь.
Если бы здесь был М... Хоть бы одним глазочком увидеть, где он сейчас, какой он сейчас... В последний раз во сне видела. А наяву - как давно это было!

С Витькой мне нравится разговаривать, слушать его, хотя мы ни о чём особо интересном   и не говорили никогда. Так, ерунду всякую мололи. Но всё равно и с ним рядом, и с другими я чувствую себя беззащитной и одинокой. Испытываю потребность в доверительном общении, но не могу перешагнуть свою привычную душевную замкнутость.

Только с М., в том сне я была открыта, без маски, сама собой.

Темы для разговоров у нас как будто бы уже иссякли. Но я видела, что Румыну не хотелось, чтобы я так быстро уходила. Однако я уже всё убрала, и оставаться здесь дольше без всякого дела было неприлично. Правда, можно было бы ещё вымыть палубу, если бы не эти чьи-то фокусы со шваброй и ведром...
Я пожаловалась Витьке на вражеские происки, из-за которых я осталась без рабочего инвентаря.
- Это шутит кто-то, - успокоил он.

- Ничего себе шуточки! - проворчала я.


Вышла из каюты тралмастеров, а навстречу мне идут Анзор и третий механик.

- Инга, ты, случайно, не швабру ищешь? - нарочито заботливым голосом поинтересовался Кузьмич.

- Нет, я уже убрала, - ответила я как можно равнодушнее, уже смекая, что к чему.

- А что тогда делает здесь вот эта старая швабра? - удивлённо спросил Анзор, задрав голову вверх.

Проследив за его взглядом, я увидела очень знакомое мне орудие труда, повесившееся над трапом вместе с тряпкой.
- Что делает здесь эта швабра? - переспросила я, сдерживая в себе закипающее негодование. - Ждёт, когда её отнесут в кладовку. - Времени на мытьё полов в каютах у меня уже не оставалось. - А ведро где? - строго потребовала я ответа у обоих проказников.
- Откуда же я знаю? - Анзор вытаращил на меня честные-пречестные глаза и недоумевающе пожал плечами. - Я и швабру когда эту увидел, подумал: ничего себе,
куда Инга придумала её прятать!

- Это кто-то с тобой заигрывает, - со знанием дела подсказал мне Кузьмич.

Ведро нашлось в коридоре по другому борту.


Пришла в каюту, а там Анька воду гоняет из одного угла в другой.
Оказывается, океан привет нам передал: плеснул в открытый иллюминатор, накрыв при этом всю нашу каюту. А заодно и Анюту, там находившуюся.

После того, как мы расправились с океанской водой, запрыгнувшей к нам в гости, подруга сообщила мне новость, что прачка на ларёк нам поназаписывала простыней и фартуков рублей на сто каждой: мол, так ей старпом повелел. Чувствую, что до конца рейса нам ещё столько поназаписывают всякой всячины, включая и салонную посуду, выброшенную
за борт матросами... дай Бог, чтобы заработанного хватило за всё рассчитаться.


Когда мы поднялись в салон перед обедом, там уже были люди. Несколько человек стояли возле доски объявлений и читали свежий номер "Прожектора", который был посвящён проверке чистоты в каютах. Я хоть и вхожу в состав редколлегии этого почётного органа, но до сих пор в глаза его не видела. Впрочем, и не горела особым желанием видеть.

Анзор стоявший среди читающих, увидев меня, заметил:
- Инга, тут и тебя протащили.

- Где? - не поверила я, подозревая очередной розыгрыш.

- А вот: "В каюте тралмастеров палубу моют полотенцем". Это ведь ты убираешь у них?

Не доверяя Анзору, я подошла к "Прожектору" сама. И правда, всё именно так и было написано.

- Ой, как стыдно! - Я ощутила, как щеки мои заливаются горячей краской. Как будто  я у них пол не мою или мою полотенцами!