Росянка

РОСЯНКА. НЕСОВРЕМЕННАЯ ИСТОРИЯ

Что может сделать историю несовременной? Наличие кринолинов, экипажей, слов с «ятями», или, что? Все говорят, что со сменой эпох люди не меняются. То есть, неизменны их чувства и поступки, и нет никакой разницы влюбился, скажем, некто, будучи каким-нибудь витязем в тигровой шкуре, или гвардейским офицером где-то при незабвенном Николае Павловиче, или пролетарием с булыжником, или кем-то ещё дальше там...
Ведь, кто такой по сути влюблённый человек?
Одни говорят временно помешанный, другие просто — больной, (хотя, что такое помешательство, как не болезнь?) Но на самом деле человек влюблённый — это просто другой уровень восприятия. Он словно сворачивает вдруг за угол сложного многогранника жизни откуда всё видится иначе, нежели с ракурса других граней, и все движки на шкалах, определяющих его отношение к чему-либо, сдвигаются порой совершенно кардинально! И тогда другие - нормальные, как им кажется, люди начинают говорить, что он, или она «потеряли голову», или «оглупились до полного слабоумия», или стали «совершенно слепы»... Но все ошибаются. Они просто стоят с влюблёнными на разных утёсах и смотрят в просторы разных океанов.

Но вернёмся к истории и будем считать, что несовременной её делает та самая эпоха, где ещё жив Пушкин, и герои войны двенадцатого года ещё полны сил и даже энтузиазма, несмотря на то, что успел кануть в Лету и тысяча восемьсот двадцать пятый со своими беспорядками, и двадцать шестой с казнями и ссылками. Прошло время военного и патриотического героизма, и общество погрузилось в сладкое болото спокойной жизни, где пушечную пальбу заменили сплетни и пересуды, а бравых генералов начали вытеснять со светского Олимпа томные красавицы на выданье, прекрасно осознающие, что пришло их время.
Как раз в такое время безумцем и слепцом, с откровенным сочувствием, стали во всех салонах называть Андрея Николаевича Копнина, проходившего службу в Московском драгунском полку и имевшего несчастье влюбиться самым серьёзным образом в Ольгу Петровну Веселовскую, которая в зимнем сезоне восемьсот двадцать девятого года затмила всех прочих барышень на Москве.
Справедливости ради надо признать, что Ольга Петровна действительно была девушкой очень примечательной. О красоте говорить не будем, поскольку у любовных историй не бывает некрасивых героинь, но была она ещё весела, легка и очень умела в беседах. О чём понятия не имела, о том и не говорила, зато, если вставляла словечко-другое в общую беседу, то делала это негромко, чем, к слову, сразу привлекала к себе внимание. И вставляла-то всегда уместно, а порой и остроумно. Осадить кого-то, выражавшегося нелицеприятно, тоже могла и отчитывала виноватого короткими, точёными фразами, настолько выверенно-вежливыми, что обижаться на неё без ущерба для собственной репутации не мог никто.
Да никто и не обижался. В том сезоне отдавать должное достоинствам Ольги Петровны было модно, а следовать моде для светского общества ритуал почти священный. Потому, оказавшись негласным эталоном для московских барышень, Ольга Петровна приняла свой статус и следовала ему с достоинством и тактом, чего не могли не признать даже те, кто внутренне морщился при её появлении.
Она со вкусом подбирала свои наряды, божественно умела танцевать и вообще двигаться при всеобщем внимании, входила в любую комнату или залу с такой непринуждённой уверенностью в себе, что невозможно было её не заметить! На званых вечерах в доме Веселовских каждый гость и гостья чувствовали себя особо желанными и важными для молодой хозяйки, даже когда она надолго их оставляла, чтобы уделить внимание кому-то ещё. Гости продолжали пребывать в уверенности, что являются представителями самого ближнего круга, и им здесь рады больше, чем любому другому, пребывающему, кстати, в той же уверенности.
А потом она садилась за клавикорды и пела, пусть не так блистательно, как, к примеру, Патти, зато с чувством и без какой-либо фальши.
Именно тогда, слушая это пение, Андрей Николаевич имел несчастье в Ольгу Петровну влюбиться. Раз и навсегда! И так, что кажется сильнее и крепче полюбить уже невозможно! Ничем не отличаясь от других, себе подобных, Андрей Николаевич был уверен, что доселе никто и никогда так не любил, да и после любить не будет!
Долгое время толкаясь возле Ольги Петровны в числе других поклонников он воспринимал каждый взгляд и любую, даже самую случайную улыбку, как знак особого внимания, а  каждое обращённое к себе слово расшифровывал словно тайное послание. Если же Ольге Петровне чего-то желалось и она об этом просила, говорил с большим чувством: «Я всё для вас сделаю!» и делал, жалея только о том, что попросили о такой малости в то время, когда он готов отдать целую жизнь.
Одни говорили про Андрея Николаевича «слепец», другие - «глупец», замужние дамы и матроны смотрели с жалостью, а он всё повторял: «Я всё для вас сделаю» и оставался при Ольге Петровне самым верным неизменным поклонником, не испытывающим никаких сомнений в том, что она само совершенство и камертон, определяющий отныне все ценности его жизни. А если и наползала на этот хрустальный небосклон мрачная тучка в лице поклонника, вроде бы, более осчастливленного вниманием Ольги Петровны, то одной её приветливой улыбки хватало для того, чтобы мгновенно развеять все сомнения и зарождающуюся ревность!
«Хотите, чтобы я сейчас ушёл? О, ради Бога, я всё для вас сделаю!.. Желаете сегодня ехать в театр с эти молодым господином? О, я понимаю, он только что из-за границы, и надо помочь ему освоиться в Москве... Уступить ему свою карету? Ну, конечно же, я буду милым, я же всё для вас сделаю... Вы будете ждать меня завтра? Я непременно буду... Обязательно...»
Над Андреем Николаевичем даже не смеялись — московское общество всегда было добрее столичного. Скорее, оно готово было коснуться осуждением Ольги Петровны, но не делало и этого. Самоотверженная любовь, пусть даже слепая и беззащитная, всегда вызывает уважение и сочувствие к тому, кто любит и невольно заставляет думать, что раз уж благородно преданный человек так сильно любит барышню, которая, как всем ясно, откровенно его любовью пользуется, ничего не испытывая в ответ, то всё же выходит, есть в ней нечто этакое. И поёт она прекрасно. И умна, вроде бы. И, в конце концов, если так умело чужими чувствами пользуется, так ещё и ловка. А коли его это всё устраивает, то и Бог с ними с обоими!
- Андрей Николаевич, подайте мою шаль! Да не так, а станьте на колено и подайте... Обожаю, когда мужчина становится на колено! Есть в этом что-то рыцарское, не так ли? А вы, Андрей Николаевич, умеете это, как никто! Я готова без конца смотреть и просить вас снова и снова что-то подать!
- Я всё для вас сделаю.
- Правда?! Тогда, подайте ещё вон ту чашку... А верно ли говорят, что вы знакомы с князем N? Тогда будьте душенькой, приведите к нам! Ужасно хочу с ним познакомиться! Говорят, совсем мальчиком он сбежал на войну. Это так романтично... Что вы говорите? Жалеете, что сами так не смогли? Ах, не смейте! Война, это ужасно! Я бы вас ни за что туда не отпустила. Обещайте, что никогда, никогда на войну не пойдёте!
- Я всё для вас сделаю.
За глаза она называла его «мой вседелатель», и многие задавались вопросом, что бы сделал, наконец, Андрей Николаевич, узнай он, что прозвище это она произносит с явной насмешкой? Но на всей Москве не нашлось злого языка, готового Копнину об этом поведать, а сам он всё произносимое ему Ольгой Петровной воспринимал всерьёз и не допускал даже намёка на подлую мыслишку, что идеал может быть в чём-то двуличен. Поэтому весь зимний сезон двадцать девятого года общество лишь терпеливо дожидалось момента, когда Андрей Николаевич сделает Веселовской предложение, получит отказ и перестанет тешить её самолюбие! А в том, что Копнин получит именно отказ не сомневался никто.
И развязка ждать себя не заставила, хотя и получилась не совсем такой, каковую ожидало всё общество.
Однажды во время самого обычного раута Ольга Николаевна вдруг спросила:
- Вот вы, Андрей Николаевич, всё время говорите, что сделаете для меня всё, а если я, к примеру, велю вам прямо завтра уехать и более никогда меня не видеть, это вы тоже сделаете?
Все вокруг немедля замолчали и уставились на Андрея Николаевича, но тут же и отвели глаза, потому что смотреть на его застывшее лицо сделалось вдруг неловко. А он, после длительного молчания, собрался с силой и глухо выговорил:
- Вы именно этого хотите?
Ольга Николаевна с вызовом вскинула голову и произнесла с лёгким раздражением:
- Да, хочу.
В повисшей тишине Андрей Николаевич опустил глаза на веер, который вертел в руках, пока Ольга Николаевна с кем-то танцевала, немного подумал, потом протянул его владелице и сказал так же, как говорил это тысячу раз до того:
- Я всё для вас сделаю.
А после, чеканя шаг, вышел вон из зала.
На следующий день он подал рапорт о переводе на Кавказ. Терпеливо перенёс долгие уговоры полковника, который, недоумевая, хлопал себя то по бокам, то по лбу, убеждая не делать глупостей, и вообще, что за блажь?! А когда полковник остановился перевести дух, Андрей Николаевич подтвердил своё желание перевестись и попросил посодействовать, чтобы всё произошло как можно скорее.
Добрый полковник не знал, что и думать, пока кто-то из сослуживцев Копнина не рассказал, в чём собственно дело. Тогда, пробормотав с тяжёлым вздохом: «Что ж... в таком случае, беда», полковник дал рапорту ход.
Грядущая армейская реформа позволила перевести Копнина с некоторым повышением в чине, добиться для него места, считавшегося наиболее спокойным, и Андрей Николаевич без промедления уехал, верный слову, даже издали не взглянув больше на Ольгу Николаевну.


Сколько лет минуло с той поры никто особо не подсчитывал.
Жизнь в тихом ауле при гарнизоне, сильно никем не тревожимом, позволила Андрею Николаевичу увлечься книгами. Сначала это была беллетристика, потом научные трактаты, а потом его увлекла размеренная жизнь этого чужого аула с маленькими, в чём-то очень милыми обычаями, с какими-то своими убеждениями и традициями, ничем не напоминавшими прежнюю жизнь в имении под Воронежем, а затем и в Москве. И это было хорошо, потому что о родительском доме Андрей Николаевич вспоминал часто и писал туда неизменно ласковые, пространные письма, а вот о Москве... Тут он запретил себе всякие воспоминания, но они всё-равно упрямо просачивались и падали тяжёлыми, горькими каплями прямо на сердце, неизменно причиняя боль.
Самым тяжёлым в этом отношении был первый год его новой службы.
Уж казалось бы, что общего могло быть у этого затерянного в горах аула с белокаменным и золотоголовым русским городом? А между тем толчком к воспоминаниям служило всё вокруг! То женский нежный смех раздастся где-то вдалеке и эхом полетит по округе, то в офицерской палатке промелькнёт вдруг картинка в трухлявом от старости журнале, и завихрятся в голове названия улиц и бульваров, маня за собой всё ближе и ближе к тому единственному дому, где всегда так радовал предвкушением вид тонких зелёных колонн под аркой вестибюля... А иной раз даже вид казармы, выкрашенной в зелёный цвет, вызывал вдруг в памяти цвет листвы из того парка, где так хороши были гулянья.
Одним словом, тосковал Андрей Николаевич страшно. Но не было в этой тоске сожаления или обиды. Только печаль, что получилось всё глупо и что она - бедненькая Ольга Петровна наверное теперь сама сожалеет, но он уже ничего не может для неё сделать, и остаётся лишь утешать себя тем, что был честен до конца, сдержал слово, ничем не предал ту любовь, ради которой принёс эту жертву.
Новый начальник - Пётр Васильевич, совсем уже пожилой и ждущий отставки, был, конечно, тайно извещён об обстоятельствах перевода Копнина и, желая помочь, как раз-таки позволил пользоваться своей библиотекой, что, в первый момент показалось Анрею Николаевичу совсем уж немыслимым! Человеку, связавшему жизнь с военной службой, все книги представлялись одним большим скопищем жестоких любовных историй, каждая из которых не шла ни в какое сравнение с его собственной, и уж конечно никак не могла отвлечь от душевной боли.
- А вы не бойтесь, молодой человек, читайте. И читайте непременно про любовь, - увещевал Пётр Васильевич, ничуть не стесняясь показать свою осведомлённость. - Боль в душе, как вода в кадушке, когда-нибудь переполнится, да и потечёт себе прочь. А там, глядишь, и к другому чему интерес появится.
Он сам отобрал несколько романов, как он выразился, «на первое время», и, после пары книг, отброшенных с отвращением, Андрей Николаевич нашёл наконец историю, которая совершенно его захватила.
Чужие страдания, а более всего горькие размышления героя, так похожие на его смятенные мысли, оказались вдруг чудесным образом поделенные между ними двоими. Сочувствие к себе Андрей Николаевич перенёс на выдуманного, книжного юношу, и показалось, что стало отчего-то легче. А тот, словно в благодарность, подсказывал какие-то новые мысли, с которыми душевная боль на время утихала, действовал благородно и решительно и женился-таки на своей избраннице, чем страшно порадовал Андрея Николаевича.
С тех пор про несчастную любовь Копнин не читал, а подбирал книги только со счастливым финалом, умиротворяясь тем, что в целом с любовью у человечества всё не так уж плохо. А потом в одной из книг он встретил описание неких экзотических островов и портов, спросил у Петра Васильевича географический атлас и до самой темноты просидел над картами, упиваясь диковинными названиями, часть из которых оказались знакомыми.
Надо ли говорить, что следующей книгой, захватившей его воображение стали описания путешествий Марко Поло, а дальше и сам он почувствовал себя этаким путешественником-исследователем в стране новой, интересной тем более, чем лучше её узнаёшь.
Сердце, в котором захлопнулась дверь, ведущая к любви, радостно распахнулось для другой страсти. И однажды, сидя ночью возле хибарки, в которой квартировал, и рассматривая россыпи звёзд под приятные мысли о том, что надо бы выписать книг по астрономии, позволил себе Андрей Николаевич вспомнить Ольгу Петровну. Такую, какую обычно гнал из мыслей, чтобы даже там не нарушить слова и не дать сердцу разорваться от боли. Вспомнил живую, весёлую, ослепительно прекрасную девушку и, ощутив укол тоски, осознал вдруг, что прежнего отчаяния в нём нет, а есть лишь светлая грусть и почему-то убеждённость, что всё не совсем безвозвратно потеряно.

А вскоре пришла отставка Петру Васильевичу. Долгих сборов он не делал, сердечно простился с солдатами, устроил прощальный ужин для офицеров, где представил своего преемника — мужчину лет сорока с умным, печальным лицом. Сказал, что зовут его Григорий Александрович Назимов. А чуть позже, когда общий поначалу застольный разговор неизбежно раздробился, Пётр Васильевич отозвал Копнина в сторонку и шепнул ему, что нового командира привели сюда нелады в семье и, что он, вроде как, Андрею Николаевичу товарищ по несчастью. В том смысле, что Андрей Николаевич нашёл в себе силы залечиться, так, глядишь, и Григорию Александровичу помочь сумеет.
Тут, кстати, надо сказать, что приехал подполковник Назимов не один. Он привёз солдат на замену и девушку-сироту — сестру одного из младших офицеров. Бедняжка осталась совсем одинокой и попросилась маркитанкой по месту службы единственного у неё родного человека. Ввиду такого бедственного положения прошение было удовлетворено, так что теперь оставалась одна загвоздка — подыскать девушке жильё.
Задачка оказалась не из лёгких, учитывая паническую боязнь вновь прибывшей к местному населению. Но не в казарму же было её селить!
И тут, в полном соответствии с законами жанра, благородство проявил Андрей Николаевич. Как второй по старшинству офицер, он уступил барышне свою квартиру, велев денщику отгородить для себя какой-нибудь угол в казарме. Однако тут в марафон благородства включился и Григорий Александрович, заявив, что в его доме места предостаточно, и Андрею Николаевичу приличней будет подселиться к нему, тем более, что приезда супруги подполковник не ожидает.
- Пётр Васильевич оставил мне по наследству бОльшую часть своей библиотеки и кстати рассказал, что вы её изрядно пополнили. Вот возле книжек я вас и поселю, а сам, уж простите, займу апартамент Петра Васильевича.
На том и порешили.
В простых условиях всё просто. И, переселяясь, Андрей Николаевич подумал, как легко и хорошо ему жить и общаться без светских условностей, с которыми так долго он не хотел расставаться когда-то. Простота в жизни и общении, что поначалу коробила в Петре Васильевиче, теперь, увиденная в новом начальнике, страшно вдруг обрадовала. А ведь, казалось бы, столичный человек должен был бы привезти на себе пыльцу условностей, слегка подзабытую, но до конца ещё не выветренную, и Андрей Николаевич готовил себя к этому со всем философским смирением, которому успел уже обучиться. Но вышло иначе, и именно теперь, когда он понял, что от этого ему особенно хорошо, Андрей Николаевич и подумал вдруг, а не его ли несостоявшаяся любовь сделала ему этот подарок — иную, более осмысленную жизнь, хотя бы уже тем, что он, кажется, начинает чувствовать себя совершенно счастливым от вещей более чем простых? И да, да, да, снова пришло ощущение, что с Ольгой Петровной они обязательно ещё увидятся, просто всему своё время - надо лишь подождать!
Между тем, Григорий Александрович оказался не только уживчивым соседом, но и превосходным собеседником. Более того, оба очень скоро выяснили, что являются ещё и единомышленниками в части, касаемой всяких наук и естествознания. Не прошло и полгода, как уютная некогда столовая Петра Васильевича превратилась в лабораторию. Место буфета заняли полки с ретортами и колбами, обеденный стол потеснили занесённые на зиму ящики с землёй, где Григорий Александрович высадил какие-то особенные растения, за которыми хотел наблюдать, а уютно пыхтящий самовар, к радости денщиков, переселился в прихожую, освободив место у окна, где теперь топорщилась тренога с большой трубой для рассматривания звездного неба.
- Ах, Андрей Николаевич, - говорил Назимов, - вот погодите, наступит весна, я вам покажу такие удивительные растения, которые нигде, кроме как здесь, не растут! Совершенно удивительные свойства! И строение листьев тоже интересное. Вы мне их зарисуйте, голубчик, ладно? Я видел у вас очень неплохо получаются местные пейзажи, но сам, хоть убейте, даже простого цветка нарисовать не могу... А ещё, по дороге сюда, разговорился я с нашей Катенькой, и оказалось, что она очень сведуща во всяких лекарственных травах. Тоже решили по весне пойти насобирать. Не желаете с нами? И польза в чистом виде, и приятность кое-кому доставите.
Назимов подмигнул, но потом как-то странно сморщился.
- Простите, не моё, конечно, дело, однако все уж заметили, как она на вас смотрит...
Катенькой звали ту самую девушку-сироту, что жила теперь в доме Андрея Николаевича, числилась по столовой части и помогала иногда по канцелярии, потому что была образована и почерк имела красивый. Была она милой, неглупой, крайне застенчивой, а на Андрея Николаевича, действительно, «смотрела». По наивности, он списывал обожание в глазах девушки на счёт отданной квартиры и даже мысли не допускал о чём-то ещё, но теперь, после слов Григория Александровича, вдруг осознал, что густо, по-юношески краснеет.
Назимов расценил этот румянец по-своему. Криво усмехнулся и похлопал Андрея Николаевича по плечу.
- Не стесняйтесь, Копнин. Я знаю, что вы здесь по своей воле, а в ваши годы, да ещё на пороге недурной карьеры, на такое обычно идут по велению разбитого сердца. Осуждать не смею, ибо сам, отчасти, таков же. Но подумайте... подумайте, как можно честнее, стоило ли того? Может не настолько ваше сердце разбито, чтобы нельзя было его собрать, да и увидеть, наконец, что счастье — оно не бог весть что, а просто счастье, и его надо впускать в это самое сердце, по поводу и без повода, пока оно бьётся
Разговор этот Андрея Николаевича смутил.
Первое время он даже стал избегать встреч с Катенькой, сердясь на себя за то, что тоже поглядывал в её сторону с симпатией. Девушка всякое могла подумать, а ведь в его симпатии совершенно ничего такого не было! Да, они бывало подолгу болтали обо всякой всячине. С Катенькой легко говорилось о доме, о милых детских шалостях, которые прилично рассказать барышне. Он даже об Ольге Петровне едва не рассказал, но вовремя опомнился.
Однако, разве это что-то значило?! Там, в Москве, где была подлинная любовь, говорить о детстве было бы стыдно! Да и о прочих вещах тоже. Ольга Петровна, к примеру, не стала бы слушать о том, с какой периодичностью меняются созвездия над их полушарием, а Катенька внимала, как заворожённая! И про все путешествия, про чужие страны так ж слушала, и даже, безумно опасаясь местных, ходила с Андреем Николаевичем смотрела их обряды, слушала сказки, а недавно выяснилось, что и язык их учит! Она, как хороший приятель, не более. Спроси кто-нибудь хороша ли собой, и Андрей Николаевич не смог бы ответить, потому что видел в ней просто Катеньку, которой желал всего самого лучшего, и только!
Но потом стало стыдно.
К тому же, переменись он так вот резко, ни с того, ни с сего, это ведь тоже могло быть истолковано как-то не так, чего Андрею Николаевичу совсем не хотелось! Поэтому он решил вести себя, как раньше. Но актёрствовал плохо, а учитывая, что «как раньше» быть уже в принципе не могло, нетрудно догадаться, что вся фальшь быстро вылезла наружу, и озадаченная Катенька, как и ожидалось, истолковала перемены в настроении Андрея Николаевича «не так» и, конечно же, не в свою пользу. Стала печальна, задумчива, чем дальше, тем больше, а там уж кажется сама начала избегать встреч с ним.
- Зря вы так, Копнин, - сказал как-то Назимов.
Они сидели на дощатой скамье, неизвестно кем поставленной на краю аула в таком месте, где открывался взору дивный горный вид со змеящимися по склонам тропинками и густой зелёной порослью, словно впитавшей в себя синюю прохладу неба. Назимов крутил в пальцах трубку на длинном мундштуке, но не курил, а глубоко втягивал свежий воздух, словно пил его, смакуя, как гурман.
- Мы с вами сидим сейчас в самой естественной среде обитания, где всё условное, надуманное выглядит глупо и вредно, а ваши фигли-мигли особенно. Посмотрите, скажем, на растения. Вам знакомо слово симбиоз? К примеру, есть растение во всех смыслах полезное, культурное, а на корнях у него, ни с того, ни с сего заводится вдруг лишайный гриб, и думаешь, Господи, зачем?! Никакой пользы от того гриба вроде и быть не может! А начнёшь изучать, влезешь в их естественные отношения, и понимаешь вдруг, что у одного полным-полно каких-нибудь полезных минералов, а углеводы ему добывать трудно, зато другой этими углеводами полон под завязку, но без минералов. Вот и делятся друг с другом, кто чем богат.
- А как же сорняки? - улыбнулся Андрей Николаевич, понимая куда клонит собеседник.
- И от них польза есть. К тому же сорняками мы их сами прозвали, когда стали  культурные огороды заводить, - ответил Назимов. - Но я вам про другое, дорогой мой, Андрей Николаевич. Чем бегать друг от друга, поговорили бы вы с Катенькой честно, по душам. Коли ваша прежняя любовь стоит вечного поминания, то и расскажите ей про всё, как на духу. Катенька девушка умная, поймёт. А если нерешительность ваша проистекает, упаси Господь, от сословных надуманностей, так и совсем плохо! Хотя, что-то мне не верится, чтобы вы из-за этого. Просто в себе не разобрались, живёте вроде по-новому, а душа мыслит по старинке, по привычному. Тут и беда. Взбодритесь, Андрей Николаевич! А чтоб вы не думали, что я в ваши дела лезу и позволяю себе советовать там, где нельзя, то извольте выслушать аллегорию и на мои обстоятельства.
Назимов отложил трубку, полез по карманам, ища кисет, но было видно, что делает он это, скорей, для того, чтобы собраться с мыслями, или скрыть неприятное смущение от того, что будет говорить о личном.
- Есть такое болотное растение росянка, - снова заговорил он, так и не раскурив свою трубку. - Красивое, ароматное, и один Господь ведает откуда этой росянке дано было знать про то, что неудержимо и неумолимо привлекает всяких мошек и комаров! Но она знает. Она рождается с этим знанием и расцветает во всей красе только для того, чтобы манить к себе всё, что порхает над её болотом, а там уж, тому, кто заметит и поведётся на чары красоты и аромата, пощады не будет. И вот летит какой-нибудь комарик, или жучок, живой, здоровый, крылышками машет, планы строит, и всё у него хорошо, и цветок на пути, как обещание блаженства. Вот только выбраться из его ароматного нектара уже не получается. И прощайте планы! Вроде сладко и покойно, но росянка захлопывает створки своего рая, и комарик уже в аду. Из него вытягивают всю жизнь, все силы, оставляя лишь пустую оболочку, которую потом выплюнут, чтобы раскрыться для новой жертвы. А могут и не выплюнуть. Могут даже выйти замуж, чтобы полуживая оболочка так и плавала в нектаре вечной собственностью, наблюдая, как слетаются на приманку другие, такие же, и при этом не барахталась.
Назимов умолк, глядя себе под ноги, поморщился, но Андрей Николаевич как-то сразу понял, что это не от душевной боли, а от того, что нужно вспоминать и снова переживать то, от чего стыдно, и говорить об этом так, как в их прежней жизни считалось недостойным. Однако, подняв голову и посмотрев на горы, Григорий Александрович вдруг вскинул брови и пожал плечами
- Я же решил побарахтаться, - сообщил он ровным голосом. - Сам не знаю, какому ангелу хранителю обязан тем, что ощутил себя пустеющей оболочкой, но услышал как-то одну историю, и будто пелена с глаз упала, Вы только не подумайте, будто моя семейная жизнь была адом, или, хуже того, будто супруга мне изменяла. Она бедняжка просто ничего ни к кому не чувствовала. Как росянка, она питалась преданностью и поклонением своих жертв, даря лишь сладкий покой возле себя и ничего более. Какое-то время я наивно полагал, что одной моей любви будет достаточно, чтобы её насытить и, может быть, вызвать ответное чувство, но, как видите, я здесь. Малодушно сбежал, спасая свою оболочку, пока она ещё не совсем опустела. И хотя выбираться из любовного нектара было тяжело и горько, всё же нельзя, нельзя, дорогой мой Андрей Николаевич, посвящать свою единственную, бесценную жизнь насыщению самолюбия, пусть даже и того, кого имел несчастье всем сердцем полюбить. Последнее, что я смог ей дать, это полную свободу жить, как нравится, а себе забрал шанс на возможность начать жизнь новую, пусть не такую блестящую, но, может быть, хоть немного полезную, если и не отечеству, то, хотя бы, естествознанию.
Назимов коротко рассмеялся, потом встал и сунул в карман кисет, которым так и не воспользовался.
- Поговорите с Катенькой, Копнин. Не люблю давать советы в таких делах, но, поверьте, когда честно и открыто, это всегда правильно.
Он хотел было пойти, но остановился. Во вновь зазвучавшем смехе было столько горечи, что скрыть её не получилось.
- А знаете, я почти уверен, что жена моя ни дня по мне не скучала.


В ту ночь Андрей Николаевич спал беспокойно. А скорей и не спал, а лишь забывался ненадолго и снова начинал ворочаться с боку на бок, изводя себя то мыслями, то досадой на то, что никак не спится.
Образ Катеньки, с которой он решил-таки переговорить, мешался с любимым образом Ольги Петровны, который в минуты забытья вдруг начинал опутываться зелёными побегами и какими-то щупальцами. Андрей Николаевич их ожесточённо разрывал, скороговоркой бормоча: «Я всё для вас сделаю, всё сделаю...» и понимал, что силы у него есть только пока он говорит эти слова!
Наутро, хмурый и сердитый, Андрей Николаевич пошёл разыскивать Катеньку.
Две мокрые наволочки болтались на ветру и мешали как следует увидеть её лицо, пока он бормотал, что должен с ней поговорить и спрашивал, может ли она выделить сегодня час или два для беседы, которая не терпит отлагательств? Катенька сама сдвинула наволочки в сторону, внимательно на Андрея Николаевича посмотрела, а потом кивнула и, залившись румянцем, робко произнесла:
- Я всё для вас сделаю.
От этих слов внезапно кольнуло так больно, как не было ни разу с тех пор, как... Впрочем, неважно. До самого вечера Андрей Николаевич вышагивал по своей комнате, хватался то за одну книгу, то за другую пока, наконец, не свалился в кресло, поражённый странной мыслью. Что если, сам того не желая, он подпитывается любовью этой девушки, подманив её доверчивую душу через мелкие повседневные дела, которые для него почти ничего не значили, но для неё стали самым желанным и привлекательным?! Вспомнились рассказы о странах, раскиданных по глобусу Петра Васильевича. Да, Катенька была чудесным слушателем, и он, распаляясь от одного её внимания, рассказывал всё цветистей и красноречивей, прекрасно понимая, что производит впечатление. А книги! Он сам давал ей читать те романы, с героями которых мысленно отождествлялся, и, что уж тут скрывать, втайне желал, чтобы она их тоже воспринимала через него - такого благородного, такого загадочного! Потом ещё и расспрашивал, как ей понравился тот или иной поступок, или героические слова, и видел, понимал, что не понравится не могло!
Ах, чёрт!
Андрей Николаевич крепко зажмурился и по совету, вычитанному в какой-то книге, попробовал представить, что Катеньки больше нет в его завтрашней жизни.
Поначалу показалось, что ничего не изменится, и его служба так и останется его службой, книги и беседы с Григорием Александровичем по-прежнему будут скрашивать рутину повседневности, а мечты об Ольге Петровне наполнять душу романтической грёзой. Но воображение раскручивалось и раскручивалось, и вот уже мечты об Ольге Петровне сделались бессмысленным, невнятным облачком, которое качалось на тонком стебле его упрямства над целым болотом того, что он так долго лелеял, считая некоей особенной ценностью, и что теперь внезапно оказалось радужно красивым, но лишь мыльным пузырём.
Он пошёл на встречу с Катенькой, стыдясь самого себя, своего идиотского намерения рассказать ей о якобы великой любви, случившейся с ним когда-то, и совершенно не представляя, что скажет теперь. Поэтому, стыдливо отводя глаза, он пробормотал единственно честное, что лежало на поверхности:
- Катенька, я страшно виноват перед вами.
Она не отвечала, и пришлось всё же посмотреть. И первое, что Андрей Николаевич увидел, были удивлённо распахнутые глаза.
- Чем же, Андрей Николаевич? - еле слышно выдохнула Катенька.
- Я кажется вёл себя с вами безответственно. И сейчас собираюсь сказать нечто, ещё более безответственное. Вы стали мне очень дороги, Катенька, но назвать это любовью я не могу, потому что до сих пор то, что было для меня любовью, было совсем не таким. Обманывать вас не хочу, но точно так же не хочу и обманываться сам. Я точно знаю, что хочу вам одного только счастья и точно знаю, что всё для этого сделаю. Не знаю пока лишь того, что именно должен я для вас сделать, уйти из вашей жизни, или...
Он не договорил, не сумев подобрать слов для этого «или». Молчала и Катенька. И Андрей Николаевич, с внутренним смешком, вдруг подумал, что до героя романа ему так же далеко, как до какого-нибудь Мадагаскара. Герой бы сейчас точно знал, что надо сделать, как и что сказать, потому что все его обстоятельства писались под конкретные слова и поступки. Но в реальной жизни героическое выглядит совсем не так. Оно простое и не такое складное, и героическое чаще всего лишь потому, что самое честное А самым честным, что переполняло сейчас сердце Андрея Николаевича, была огромная нежность к этой молчаливой доверчивой девушке, которая была счастлива именно тем, что он с ней честен.
- Расскажите мне о себе, - внезапно попросил Андрей Николаевич. - Мы стали такие друзья, а я знаю о вас так мало.
Катенька  рассмеялась.
- Как и я о вас. По книжкам воображаю, то вы Ланцелот, то кавалер де Грие, но уж больно все они странные, страдают, как девицы и без конца об этом говорят. А вы всем на свете интересуетесь, на звёзды смотрите, здешние обычаи изучаете. Я из-за вас местных бояться перестала. А если про меня узнать что-то хотите, то я вам сейчас самую страшную тайну скажу: денщика вашего упросила, и он меня в ваше отсутствие пускает глобус посмотреть и в трубу. Только днём в неё ничего не видно.
Андрей Николаевич рассмеялся следом за ней с облегчением, от которого потеплело на душе, и...
Впрочем, что уж тут, всё с этими двумя уже понятно, а история-то была совсем о другом.

*   *   *
Григорий Александрович умер внезапно и нелепо. Не в героической перестрелке, как мечтал иной раз, покуривая свою длинную трубку, а от банальнейшей простуды, которую и всерьёз поначалу не принял. Гарнизонный лекарь сделал всё возможное, даже позволил Катеньке дать больному настой из трав, которые лично обнюхал и опробовал, но болезнь так и не сдалась.
Незадолго до кончины Андрей Николаевич велел денщику Назимова известить супругу Григория Александровича, и даже пришёл ответ, что, дескать, выехала незамедлительно и прибудет не позднее такого-то числа. Однако, Григорий Александрович не дождался. Да он и не знал. То и дело впадал в забытье, из которого выныривал, словно тонущий пловец, всё реже и реже, и, в конце концов, не вынырнул совсем. А через день, точно в срок, прибыла и она — Ольга Петровна Назимова.
Андрей Николаевич сразу узнал её. Ольга Петровна утратила юношескую угловатость, слегка поправилась и достигла абсолютного женского совершенства, но при первом взгляде казалось, что она всё та же, и что не было тех лет, за время которых Андрей Николаевич вызывал в памяти образ любимой женщины таким, каким его запомнил.
Глаза Ольги Петровны слегка покраснели и припухли, видно в дороге она много плакала, или толком не спала. Из кареты следом за ней вылез полный мужчина, который представился кузеном Григория Александровича, и который, узнав о кончине Назимова, долго и печально сморкался, без конца ожесточённо вытирая нос и щёки. Ольга Петровна слабо вскрикнула, прижала руку в чёрной перчатке ко рту, постояла немного в оцепенении, а потом, опустив вуаль на шляпке, молча пошла за Копниным в домик, где жил Григорий Александрович.
Тело покойного гарнизонный лекарь и священник подготовили к прощанию и погребению, но уже накануне вечером гроб решили всё же заколотить, поэтому Ольге Петровне супруга не довелось даже увидеть. Она снова заплакала, но тихо, почти незаметно. Протянула руку к крышке, однако не коснулась её, руку уронила и постояла немного в глубокой задумчивости. Потом взглянула на Андрея Николаевича.
- Что же мне теперь делать?
Она, видимо, совсем его не узнала, и в такой ситуации глупо было бы ждать от неё этого. Поэтому Андрей Николаевич мягко, но отстранённо, словно делая доклад, сообщил, что по воле Григория Александровича похоронят его здесь, в том месте, которое было выбрано им ещё при жизни, что ждали только приезда Ольги Петровны, что всё готово и лучше провести церемонию уже сегодня днём.
Она слушала и будто не слышала. Только переспросила удивлённо:
- Здесь? Почему?..
Но ответа, похоже, не ожидала. Лишь беспомощно развела руками, когда Андрей Николаевич замолчал и пробормотала:
- Что ж, пускай. Я здесь ничего не знаю... Вы мне поможете?
Андрей Николаевич посмотрел в её покрасневшие глаза и вдруг понял, как он устал. Вся ответственность за эти скорбные дни легла на его плечи, заставляя действовать и действовать, ненадолго и мгновенно забываясь сном. Но сейчас, в этом тихом стоянии возле женщины, чей приезд стал для него потрясением, Андрей Николаевич почувствовал, как вся горечь утраты поднимается в нём и приходит наконец к осмыслению. В груди заныло, заболело, и готовые сорваться с губ слова: «Я всё для вас сделаю», застряли в горле. Он только кивнул и, не поднимая к ней головы, сбивчиво произнёс, глотая с окончаниями слов и закипающие слёзы:
- Конечно. Помогу... Можете на меня положиться.
Потом опять были какие-то дела, дела, дела, скорбная церемония, слова и слёзы. Запомнилась Катенька, мнущая в пальцах мокрый платок, кузен Григория Александровича, растерянно бормочущий: «Господи, господи, бедная тётушка, такой удар!», несколько местных, отдельной группой стоявших поодаль, и среди всего этого затянутая в траур, безупречная Ольга Петровна, такая знакомая, узнаваемая в жестах, поворотах головы, движениях рук, и такая чужеродная, почти лишняя этой своей узнаваемостью.
После похорон Андрей Николаевич снова проводил приезжих в домик Назимова, что-то положенное выпил и съел, ощущая одну только горечь, и быстро откланялся. В казарме, куда он временно переехал, рухнул, не разбирая, на какой-то топчан, где мгновенно уснул.
Другой раз с Ольгой Петровной он увиделся лишь вечером. Она сама прислала за ним, чтобы отдать распоряжения по поводу оставшихся вещей Григория Александровича и обсудить свой отъезд. Ольга Петровна желала максимально его ускорить.
В комнате, где Андрей Николаевич так часто сиживал с Назимовым, почти ничего не изменилось. Ольга Петровна стояла возле ящиков с весенней рассадой, смотрела в одну точку и держала в руках трубку на длинном мундштуке.
- Я возьму с собой только вот это. А остальное, что ж, пускай верно остаётся?
Она произнесла всё это жалобно, стараясь не смотреть на Андрея Николаевича. Он кивнул, соглашаясь.
- Тут до вас заходила девушка, сказала, что позаботится о цветах... Она сильно плакала на похоронах. Видно любила Григория Александровича?
- Да, любила, - ответил Андрей Николаевич. - Как отца, или старшего брата.
- А он? - тускло спросила Ольга Петровна.
- Он любил только вас.
Ольга Петровна тихо всхлипнула, и трубка в её руке мелко задрожала.
- Возьмите что-нибудь себе, - сказала она.
Андрей Николаевич не ответил.
Теперь он мог спокойно смотреть на лицо, о котором столько грезил — ухоженное до совершенства, без единого изъяна, тонкое и одухотворённое горем — это лицо было прекрасным! Но, глядя в него, Андрей Николаевич видел только расширяющуюся бездну между собой и ею, и в этой бездне была не одна его жизнь, ушедшая далеко в сторону от того судьбоносного московского вечера, но и жизнь самой Ольги Петровны, и жизнь Григория Александровича.
- Вы проследите, чтобы нашу карету подготовили к утру? Я не могу здесь больше, - пробормотала она, по-прежнему отводя взгляд.
- Конечно. Как скажете.
Он слегка поклонился и вышел. Не слетевшее с губ: «Я всё для вас сделаю», так и осталось где-то, то ли в его памяти о прошлом, то ли на противоположной стороне той бездны, что внезапно вдруг открылась, но теперь это были уже просто слова. Слова пустые, неправдивые.

А потом состоялось прощание.
Кузен Назимова, пожав руку Андрея Николаевича и поблагодарив, давно забрался в карету, где сидел, с тоской озирая окрестности, а Ольга Петровна всё стояла, как будто решала, сказать или не сказать что-то очень важное. Траурную вуаль на её шляпке трепал ветер, и она без конца эту вуаль поправляла, а Андрей Николаевич терпеливо ждал, зажимая ладонью слегка обтрепавшийся обшлаг рукава.
- Я узнала вас, - наконец произнесла Ольга Петровна. - Узнала почти сразу, но во всём этом горе не было случая, чтобы признаться.
Она бросила поправлять вуаль, и та летела теперь по ветру, испуганно трепыхаясь, как слова, которые Ольга Петровна произносила.
- Помните, вы всё время говорили эту фразу: «Я всё для вас сделаю»? А я ведь не думала, что на самом деле сделаете. Глупо получилось. Я страшно виновата перед вами, Андрей Николаевич. Если нужно что-то сделать для вас, только скажите! Это судьба, что мы встретились именно здесь... то есть, что вы с Григорием Александровичем встретились... Простите, я говорю очень нескладно, но всё-таки скажите, что я могу для вас сделать?
Андрею Николаевичу вдруг стало её нестерпимо жаль. Он разжал ладонь, в которой прятал обшлаг рукава, и, едва касаясь, поправил совсем сбившуюся вуаль на её шляпке.
- Скажите, почему вы тогда велели мне вас покинуть?
Она горько усмехнулась, как будто ничего иного и не ждала услышать.
- Вы станете меня совсем презирать. В те дни Григорий Александрович приехал в отпуск и жил у наших знакомых. Я его только-только встретила, он совсем не обращал на меня внимания, и я всего лишь была раздражена.
Андрей Николаевич покивал, словно говоря: «Что ж, теперь понятно», но Ольга Петровна вдруг схватила его за руку, вопреки своей обычной сдержанности, и заговорила сбивчиво, но страстно:
- Но я ведь на самом деле не верила, что вы уедете! Ещё подумала, до чего глупый поступок! Потом добилась любви Григория Александровича, даже замуж за него вышла, и как-то всё забыла. Хотела только, чтобы он тоже был готов на всё, чтобы был рядом, чтобы видеть, как он любит... А он будто наблюдал со стороны. Я сердилась, обижалась, а как-то раз не выдержала и рассказала... Вот, мол, был человек. Но имени вашего не назвала и не думаю, чтобы Григорий Александрович наводил справки, просто, видимо, судьба... Однажды он сказал: «Раз вам только такое доказательство чувств надобно, то извольте», и уехал. И надо же, чтобы так совпало...
Она запнулась, беспомощно заморгала, сдерживая слёзы.
- Ольга Петровна... - начал было Андрей Николаевич.
Но Ольга Петровна не дала ему продолжить.
- Я не прошу вас меня прощать. Просто скажите, вам тоже здесь лучше? Вы тут счастливы?
- Я вам благодарен, Ольга Петровна, - ответил он.
Она непонимающе взглянула, отняла руку и пошла к карете, ни разу более не оглянувшись.
Андрей Николаевич постоял немного, провожая взглядом уезжающих, потом пошёл домой.
На том месте, где вчера стояла Ольга Петровна, теперь была Катенька и сосредоточенно рыхлила землю под рассадой.
- Как ты? - спросил Андрей Николаевич, присаживаясь возле.
- Грустно, - ответила Катенька. - Григория Александровича очень жаль и жену его тоже. Кажется, она его сильно любит, бедняжка.
- Да, - задумчиво отозвался он.
- Такая красивая. Каково ей теперь придётся? И почему они были не вместе? Наверняка нелепость какая-то вышла.
Андрей Николаевич пожал плечами.
- Не знаю.
Помолчал, потом взял со стола забытую трубку Григория Александровича и так же, как делал всегда тот, сунул за отворот мундира. А после прибавил без горечи:
- Мало ли что в жизни случается.