Предыдущая глава: http://www.proza.ru/2018/08/30/1153
В январе 1893 года Фредерику исполнилось шестьдесят. В мае того же года в Ла-Рошель пришло письмо от Марцелы, в замужестве Мюррей. Она написала ему впервые за эти годы и во всем призналась. Вот что ее вынудило.
Ее скоропалительный брак оказался удачным. Джордж Мюррей женился на Марцеле, прекрасно зная об ее положении, более того, с большим трудом сломил ее упрямство и убедил принять помощь. Фредди родился через шесть месяцев после свадьбы, но был за небольшую взятку объявлен недоношенным и записан как законный сын. Муж Марцелы оказался достаточно великодушным человеком, чтобы не держать зла на маленького ребенка. Но ревность опять зашевелилась, когда Фредди начал взрослеть. Мюррей все эти годы старательно отгонял воспоминания о давнем сопернике, который обманул и бросил Марцелу (так он думал вопреки фактам, вопреки ее собственным словам). А тут в чертах сына проявилось несомненное сходство с «ним», да и в характере Фредди ему стало мерещиться все больше чужого, неприятного, не свойственного маленькому британцу. С другой стороны, даже такой наследник был все-таки лучше, чем никакого. Со временем Мюррей почти убедил себя, что должен быть признателен профессору Декарту – ведь если бы тот оказался порядочным человеком, обожаемая, боготворимая Марцела никогда бы ему не досталась. Но как-то раз Мюррей не сдержался и после глупой детской выходки сына (тот верхом на стуле с гиканьем ворвался в комнату матери, которую уложил в постель приступ мигрени) бросил ему в ярости: «Ты весь в своего отца и точно так же, как он, думаешь только о себе!»
Потом он многое бы отдал, чтобы вернуть эти слова назад. Поздно! Когда у Фредди прошел первый шок, он потребовал объяснений. Задачка не из легких – в викторианскую эпоху рассказать двенадцатилетнему мальчику о том, что леди, его мать, до того как выйти замуж за джентльмена, имя которого она теперь носит, была каким-то странным и скандальным образом связана с другим мужчиной, в результате чего у нее родился ребенок. В романах, которые Фредди тайком брал из «взрослых» шкафов в библиотеке, это называлось «она пала». Его мать, стало быть, пала, она падшая женщина. А «он» – тот, от кого у Фредди половина крови, – откуда он вообще взялся? Кто он такой? Почему это все должно было случиться именно с ним?!
* * *
Три года назад мой кузен Фредерик Мюррей гостил у нас в Ла-Рошели со своим младшим внуком – захотел показать ему, где происходили события, описанные в романе «Три мушкетера». Я ни за что бы не подумал, что шотландские школьники тоже читают Дюма-отца! Десятилетний Энди Мюррей тут же подружился с моим внуком Жаном, всего на год старше, и, разумеется, эти дети не оставили в покое двух стариков – вместо того, чтобы спокойно пить вино в беседке, мы с Фредди бегали за ними по ступенькам башни Святого Николая и следили, как бы они не свалились вниз и не разбили свои отчаянные головы. Только в последний вечер, когда два мушкетера слишком устали и согласились, чтобы бабушка Мари-Луиза сводила их в кино, мы с кузеном устроились в тихом уголке под глициниями и распечатали бутылку поммара. Мы мирно делились впечатлениями от Соединенных Штатов – не так давно оба побывали там впервые, он летал в Новый Орлеан на конгресс архитекторов, а я прожил неделю у друзей рядом с Чикаго перед тем, как ехать в Канаду к моей старшей дочери. И тут Фредди неожиданно спросил: «Ты ведь собираешь все, что связано с моим отцом?»
«Нет, откуда ты взял, – удивился я. – Время от времени хочу записать то, что помню, – ведь годы уходят, и скоро никого, кто знал его при жизни, не останется. Но работа, дом, внуки…» – «Кошка, собака, утренняя газета, мигрень и ломота в костях, – подхватил Фредди. – Знаешь, я тоже долго этим отговаривался, а потом сел за стол и на одном дыхании написал, как мы с ним познакомились. Только это. Дальше не идет ни в какую. Я не писатель, и других дел у меня полным-полно. Может, я пришлю тебе эти записи? Вдруг какой-нибудь ученый приедет к тебе в поисках материалов для биографии знаменитого Фредерика Декарта? Ко мне не приедут - о том, что у него был сын, почти никто не знает. Логично начать с того, кто носит фамилию Декарт. А это прежде всего ты. Твои дети и внуки пока в расчет не принимаются».
Я удивился, что разговор у нас вообще зашел об этом и Фредди произнес «мой отец» без заминки. Мы дружили семьями, он с женой не раз бывал в Ла-Рошели, мы с Мари-Луизой, а потом мои взрослые дети ездили к ним в Эдинбург. Фредди всем представлял меня как своего двоюродного брата, но когда его понимали по-своему и спрашивали: «Так ваша мать была француженкой?», он ни соглашался, ни опровергал. Он сдержал слово, и уже через неделю после его возвращения в Эдинбург я получил пакет с печатью почетного члена Королевского общества архитекторов. Там была беглая карандашная зарисовка на листочке, вырванном из блокнота, – Энди и Жанно вдвоем сидят на каменной стене ла-рошельского форта, – и несколько исписанных листов бумаги. Фредди был прав, его записи пригодились, и теперь я предоставлю слово ему. Он пишет по-английски, но для вас ведь это не препятствие?
* * *
«Тот день, когда отец накричал на меня и случайно выдал то, что я ни при каких обстоятельствах не должен был узнать, стал одним из самых страшных дней в моей жизни. Как будто что-то взорвалось, и внутри меня возникла огромная яма с оползающими краями. Но скажу честно – в глубине души я знал. Это смутное и тайное я почувствовал давно, младшим школьником, когда по заданию учителя рисования зарисовывал в альбом спящую собаку. Я сломал карандаш и вскрикнул от досады – наш спаниель Моррис начал просыпаться, а эскиз был не закончен и наполовину. Я лихорадочно зашарил по своему столу, но не нашел другого карандаша и бросился в мамин кабинет. Она свое бюро не запирала. Но и там карандаша не было. Правда, в одном из ящиков под бумагами я нащупал что-то твердое и сунул туда руку. Это оказалась фотография, наклеенная на толстый картон. В окружении гирлянды цветов и листьев, выписанных тонким золотым перышком, мама в кружевной блузке, с высокой прической, молодая и красивая, и неизвестный темноволосый мужчина сидели, обнявшись, на бутафорской садовой скамье. Мама счастливо улыбалась, а тот человек смотрел на нее серьезно и ласково. Черты его лица почему-то показались мне знакомыми, хотя среди наших друзей я его совершенно точно не встречал. Я тогда уже любил рисовать, зрительная память у меня была прекрасная. Но я не мог вспомнить, где видел это лицо! На обороте ничего не было написано, только внизу вытиснено золотом: «Фотографическое ателье Макалистера и Флокса. Мун-стрит, 11, Абердин. 1880 год». По моим представлениям, так фотографироваться можно было только с мужем или женихом. Кто же мог обнимать мою маму в Абердине всего за год до моего рождения?!
Тогда я постарался про все забыть. Но когда бомба взорвалась, я даже не удивился, что мама сказала: «Я тебе все объясню», и достала из ящика бюро ту самую фотографию! Мой отец, Джордж Мюррей, хотел уйти и оставить нас вдвоем, но мама ответила, что у нее нет от него секретов, и он с тяжким вздохом подсел к письменному столу. Мы устроились на диване. Мама была очень бледная и казалась еще более хрупкой, чем обычно. Правый глаз у нее немного подергивался.
«В 1879 году я была вдовой, жила в Абердине и была помолвлена с твоим отцом – с мистером Мюрреем, – сказала она. – Осенью в городе появился новый профессор университета по имени Фредерик Декарт. («Силы небесные!..» – подумал я.) Он был в свое время ложно обвинен в преступлении («В шпионаже», – вставил отец) и выслан из Франции, но к этому времени уже реабилитирован. Мы познакомились, стали часто видеться в домах общих знакомых, и через какое-то время я им сильно увлеклась. Он был уже немолод, на двенадцать лет старше меня, не красавец, ранен на войне («Он сильно хромал, ходил с тростью, у него не сгибалась нога», – безжалостно уточнил отец). Да, так. Выглядел как человек, изрядно побитый жизнью. Но что-то в нем было невероятно притягательное. Ум, достоинство, с которым он все вынес, огромная любовь к своей науке, интерес и уважение, которое он испытывал ко мне… («Ненадолго же его хватило», – с горечью добавил отец.) Когда я поняла, что влюблена, я попросила своего жениха вернуть мне слово. Джордж попытался меня предостеречь и сначала угрожал скандалом («Я просто рассказал твоей матери и пообещал, что расскажу остальным правду о том, что представляет собой этот субъект»), но потом решил отступиться («Запомни, Фредди, бесполезно спорить с влюбленными женщинами. Я решил просто сидеть и ждать и дождался своего»). Фредерик сделал мне предложение, и я согласилась. Эта фотография сделана после помолвки. Он не был в меня влюблен, я даже думаю, что у него осталась во Франции женщина, которую он любил, но мы боялись скандала, и деваться было некуда».
Ее лицо покрылось пятнами, она дрожала крупной дрожью и куталась в шаль. Раньше я обязательно бросился бы к ней со словами: «Мамочка, я тебя люблю!» – я был очень ласковым ребенком. Но теперь я тупо вертел в руках фотографию, всматриваясь в лицо мужчины. Еще немного – и взглядом я бы прожег в нем дырку. Это мой отец. Это в его честь меня назвали Фредериком. Я любил свое имя, оно мне казалось таким звучным и благородным, но теперь мне хотелось соскрести его с себя, как неприятную одежду, и растоптать. Он осквернил не только мое имя, но и все, что было мне дорого. Мой мир на глазах оседал, рассыпался в пыль. Как он посмел, мерзавец? Как она посмела? Я наконец догадался, где мог видеть эти черты. В зеркале! Идиот, какой же я идиот!.. Я чувствовал себя так, как будто меня переехал экипаж, и я лежу на дороге, вывалив на обозрение зевакам свое белье и свои растерзанные внутренности.
Мама нервно сглотнула и попыталась еще что-то сказать, но не смогла.
«Дорогая, не вспоминай больше ничего и не мучайся, – мягко сказал отец и положил руки ей на плечи. – Я виноват, что пришлось начать этот разговор, я и объясню, что было дальше. Потом этому человеку… твоему кровному родителю… пришло выгодное предложение из одного парижского университета. Он уехал подписывать контракт, и что-то случилось. Во Франции он понял, что не хочет жениться. Дальше произошло нечто для меня невообразимое. Твоя мать оправдывает его по доброте душевной, но… он вернулся и попросил ее расторгнуть помолвку! Она благородно вернула ему слово, взяла на себя всю тяжесть позора и уехала из города. А он остался дочитывать свой курс в университете, как будто ничего особенного не произошло!»
«Не говори глупостей, Джордж, – вмешалась мама. – В расторжении помолвки нет никакого позора. Невеста имеет право не возвращать слово и настоять на выполнении женихом брачных обязательств, но мне не нужна была свадьба, к которой бы его принудили. Он сказал, что все обдумал и понял, что не создан для семейной жизни. Об истинных причинах я не решилась его расспрашивать. Слишком боялась услышать: «Я тебя не люблю».
Повисла пауза. Я был уже не младенцем и соображал, что от всего рассказанного дети не появляются. И мама решилась:
«Недосказанность меня все-таки мучила, мне нужно было увидеть его... поставить точку... Фредди, прости... Я приехала к нему в Париж, повела себя чересчур смело. Мы сблизились. Я получила ответ на свой вопрос и почувствовала себя свободной. И однажды утром, когда он был в университете, я собрала свои вещи и уехала. Оставила записку, попросила меня не искать. Он и не искал. Но через месяц после возвращения я заподозрила, что беременна. Мне стало страшно. Быть нелюбимой женщиной – мало радости, но быть женой, связанной, зависимой и при этом пренебрегаемой тем, кого ты любишь, – вот где настоящий ад на земле. Я располагала собственными средствами, хватило бы вырастить тебя и дать тебе образование, и совсем не обязательно было выходить замуж, однако я не хотела, чтобы ты считался незаконнорожденным: и в Англии, и во Франции слишком трудно пробиваться в жизни с таким клеймом. Поэтому я уже взялась за перо и бумагу – хотела предложить Фредерику, раз так получилось, заключить гражданский брак в мэрии, но жить раздельно и при удобном случае сразу развестись. Если бы Джордж меня не нашел, так бы я и сделала».
«Замолчите! – закричал я и замолотил кулаками по дивану. Меня захлестнула злоба. – Замолчите! Как все это отвратительно! Грязно! Мерзко! Я не хочу ничего этого знать!»
«Погоди, дослушай, раз уж мы начали. Второй раз возвращаться к этой теме мы не будем. Так вот, я не мог допустить, чтобы она снова унижалась перед ним, – снова заговорил Джордж Мюррей. – Прекрасная и чистая женщина не должна была умолять этого негодяя дать ребенку свое имя. Фредди, после всего, что случилось, я любил ее не меньше, и я уговорил ее выйти за меня. Ты родился моим сыном по закону. Я об этом не жалею. Даже рад, что все так вышло, ведь общих детей у нас с твоей матерью не было. Ты – Фредерик Эштон Мюррей, я дал тебе второе имя Эштон в честь полковника Мюррея, моего отца. Ты шотландец, ты наследник моего имени, нравится это тебе или не нравится. В нынешнем объяснении тоже есть своя польза. Теперь ты знаешь, какая у тебя наследственность, и будешь очень осторожен, чтобы не вырасти похожим на своего кровного отца».
Он и раньше иногда напоминал мне о том, что я принадлежу к хорошей шотландской семье и ношу имя своего деда, храброго полковника Мюррея. Всякий раз я чувствовал, как меня переполняет счастье и гордость, и ощущал, что опираюсь на незыблемые ценности Мюрреев, как на скалу посреди бушующего моря. Но сегодня это не подействовало. Я посмотрел на него диким взглядом и прошипел: «Не смейте мне больше лгать!»
После такого объяснения я не должен был захотеть узнать побольше о человеке, обесчестившем мою маму и опозорившем меня. Джордж Мюррей ясно дал понять, что мой родной отец – не джентльмен. Мне, ученику престижной частной школы Хантера и сыну ведущего экономического обозревателя «Таймс», вхожего в самые высокие лондонские деловые круги, ни к чему было такое знакомство. Я должен был все забыть, как страшный сон. Разве мало людей живет, скрывая постыдные семейные тайны? Но почему-то я не мог просто так отсечь знание об этой половине своей крови. Я опять вглядывался в фотографию и думал со сладострастным ужасом: «Кто бы он ни был, это – я!» Возможно, мне не удавалось отделаться от мыслей об этом человеке, потому что его любила мама, а у мамы был безукоризненный вкус. Возможно, я неотступно думал о нем потому, что отношения мои с тем, которого я называл отцом, были совсем не простыми. Я день и ночь мысленно прокручивал в голове то, что мне рассказали, препарировал факты и пытался вершить суд.
Проще всего было оправдать отца участием в войне. Как я узнал, ему было тогда тридцать семь, значит, пошел не по призыву, а добровольцем. Во всяком случае, трусом он не был. Думая об этом, я впервые ощутил что-то вроде гордости, но свое неуместное чувство постарался подавить.
Темные шпионские дела, за которые он попал в тюрьму и был выслан за границу, меня не интересовали. Он же был в конце концов оправдан, значит, невиновен, а я был британским мальчиком и верил в правосудие.
Профессор университета, ученый, писатель… Я рос в семье журналиста и принимал как должное, что мой отец пишет в «Таймс». Но уже назавтра эти газеты комкали, рвали, заворачивали в них посуду в универмаге. Никто из нашего окружения не был автором книг, ни разу я не встречал знакомых имен на корешках томов в книжной лавке. Я даже специально сходил в огромный книжный магазин на Флит-стрит и попросил приказчика показать мне новые книги по истории Франции. Там я увидел совсем недавно вышедшую и, как узнал, прогремевшую на континенте «Неофициальную историю Ла-Рошели». У меня задрожали руки и колени. Я долго вертел в руках том с малиновым обрезом, вчитывался в буквы почти моего имени, разглядывал уже знакомое, немного постаревшее лицо на фронтисписе. Денег, чтобы купить книгу, у меня не было, да и как я объяснил бы это дома? Возвращая книгу приказчику, я зачем-то сказал: «Меня тоже зовут Фредерик Декарт».
«Где он сейчас?» – такой вопрос я задал родителям через два или три дня после скандала. «Не знаю», – ответила мама. «Хочу его найти», – заявил я. «Зачем?! – простонал мой названый отец. – Ты отдаешь себе отчет, что, может быть, за эти годы у него появилась семья, хоть он и уверял, что не создан для семейной жизни, родились другие дети, и ему нет до тебя никакого дела?» Я задумался: резон в его словах был, мне совершенно не хотелось встречаться с его гипотетической женой и детьми. «Послушай, выкинь его из головы, – посоветовал господин Мюррей. – Представь самый худший сценарий вашей встречи, он же самый вероятный. А теперь представь, что встреча уже состоялась. И живи дальше». Это был очень разумный совет, но я почему-то не мог ему последовать.
Тайком от меня мой названый отец все-таки навел справки в Коллеж де Франс – месте, где терялись следы Фредерика Декарта. Ему сообщили, что профессор Декарт вышел в отставку, уехал в Ла-Рошель, на родину, и стал учителем в лицее. Запрос в министерство образования тоже принес результаты: преподаватель с таким именем (с прибавлением «docteur es lettres» – доктор филологии, так что все сомнения отпали) обнаружился в лицее Колиньи. Любезный чиновник (почему все ругают французскую бюрократию?) прислал и адрес: апартаменты Дюкло, улица Сент-Клер, дом 32, Ла-Рошель. Похоже, мой отец или овдовел, или так и остался одиноким, если в свои годы жил в апартаментах. Джорджа Мюррея эта информация не обрадовала, но он не считал себя вправе ее утаить. С его обреченного согласия мама отправила в Ла-Рошель сдержанное и осторожное письмо. Ответ пришел очень быстро, но мне эти несколько дней показались вечностью».
* * *
Кузен напрасно скромничает – по-моему, его энергичный стиль и экспрессия куда интереснее моего неспешного рассказа. Я еще дам ему слово, но пока должен восстановить хронику событий. Когда Фредерик получил письмо, он ничем не выдал своих чувств. Поэтому для нас стало неожиданностью, когда внезапно он пришел на улицу Вильнев и сказал, что хочет поговорить. На разговор были приглашены и Эрзоги – тетя Шарлотта, ее муж и дочь Флоранс, немного старше меня. Вся семья расселась на террасе и выжидающе на него смотрела. «Только не вздумай говорить, что собрался жениться, все равно не поверю!» – подначил его мой отец. Мама подала вино и сыр, и мы приготовились внимать.
– Понимаю, как нелепо все это звучит, – сказал Фредерик немного извиняющимся голосом. – Я читал о таком в романах и был уверен, что в жизни ничего подобного не бывает. Но есть один мальчик. Ему двенадцать лет, его зовут Фредерик Мюррей, он живет в Лондоне. По словам его матери, госпожи Мюррей, прежде фон Гарденберг, недавно он случайно узнал, что его отец – я. Она собиралась оберегать этот секрет и от него, и от меня до своего последнего вздоха, но тайна раскрылась. И теперь мне нужно что-то с этим делать. Решение я уже принял и пригласил его в Ла-Рошель познакомиться, но, мне кажется, вам нужно об этом знать. У меня просьба ко всем вам. Не игнорируйте его, пожалуйста, когда он приедет. Ни в коем случае не проявляйте назойливости, держитесь в стороне, просто будьте доброжелательны. Он напуган тем, что узнал, его влечет сюда любопытство, и при этом он меня ненавидит, это нормально. Может, ему будет легче, если он увидит, что моя семья относится к нему без предвзятости.
Все сидели с вытянувшимися лицами, только для моей матери, похоже, эта новость уже не была новостью. Я-то, конечно, изумился – мало сказать. У нашего дяди Фреда, у профессора Декарта, жизнь которого с утра до вечера протекала на глазах всей Ла-Рошели и в ней не было места никаким нежным глупостям (более того, по его поведению казалось маловероятным, что они у него вообще когда-нибудь были) – вдруг ребенок и какая-то женщина в прошлом?! Легче было представить сухую палку, подпирающую черенок сливы, которая бы вдруг зацвела и принесла плоды.
«Вот так-так!» – присвистнул отец, потому что затянувшаяся неловкая пауза требовала хоть какой-то разрядки. Но Фредерик повел бровью, и тот замолчал.
– Что ж, я не удивлен, – раздался голос Луи Эрзога. – Тебе еще повезло, что подобное не произошло с тобой гораздо раньше. Если человек не хочет сочетаться христианским браком с хорошей девушкой и тратит жизнь на погоню за химерами, он неизбежно не раз и не два сорвется, а значит, всегда должен быть готов узнать о том, что какая-то женщина стала матерью его незаконнорожденного ребенка. Теперь это случилось с тобой – и поделом! Ты не имеешь никакого права просить нас о помощи. Сам расхлебывай свой позор как тебе угодно. Возмутительно, что ты заранее не предупредил нас, о чем пойдет речь, когда звал сюда для этого разговора. Мы бы просто не пришли, и моей дочери не пришлось бы выслушивать непристойности про твоих внебрачных детей.
– Вообще-то я давно не ребенок, папа! – возмутилась Флоранс, которой было девятнадцать, она уже два года работала продавщицей в сувенирном магазинчике в старом городе и пользовалась бешеным успехом у молодых людей. – Не смей так разговаривать с дядей под предлогом трогательной заботы о моей нравственности! – Она выскочила из-за стола, подбежала к Фредерику, встала у него за спиной, обняла и прижалась щекой к его щеке. – Дядя Фред, дорогой мой, поздравляю, это же замечательно! Так ты, значит, не всегда думал только о науке, ты и все остальное успел, старый плут? – Он натянуто улыбнулся. – Но почему ты выглядишь не счастливым, а виноватым?
– Конечно, я виноват, а кто же еще? – помрачнел он. – Оказывается, уже двенадцать лет у меня есть сын, а я ничего об этом не знаю. Могу только догадываться, почему его мать не сказала мне ни слова и предпочла, чтобы его воспитывал чужой человек. Хорошенькую же память я о себе оставил! И теперь я ничего не могу с этим поделать, никак не могу это исправить... Зря я вас сюда пригласил. Эрзог прав, это моя ошибка, мне ее и расхлебывать.
– Нет, нет! – закричала Флоранс. – Папа сказал за себя, мама скажет за себя, но во мне-то ты, надеюсь, не сомневаешься? Наверное, этот мальчик сам не пожелает с нами знаться, но лично я ничего не имею против еще одного двоюродного брата. Путь только приедет, увидишь, я его моментально приручу. Мама, ну а ты что молчишь? Снова сделаешь подлость и скажешь, что хотела как лучше?
Наша Флоранс была, по общему мнению, любимой племянницей профессора Декарта. Он считал ее самой обаятельной и остроумной девушкой города и шутливо называл Блошкой, потому что ее уменьшительное имя Фло созвучно немецкому слову «блоха». Кузина платила ему самой горячей симпатией. Во время ее страстной речи мой отец не мог сдержать улыбки – всем было известно, что Фло вертит родителями как хочет, и никакие тирады Эрзога не введут в заблуждение насчет того, кто у них истинный глава семьи.
– Спасибо, Блошка. Так что же, Шарлотта, – сказал Фредерик убийственно спокойным голосом, – ты думаешь так же, как твой муж?
– Я тебя не осуждаю, ты не думай… – залепетала испуганная тетя, переводя взгляд с мужа на дочь, как будто взвешивая, кто из их опаснее для ее покоя и кому надо угодить в первую очередь.
На помощь ей пришел мой отец.
– Фред, я сделаю, что ты хочешь, но мое мнение – ты поторопился. Вы совсем не знаете друг друга. Вы, скорее всего, не понравитесь друг другу. Ты ему уже заранее не нравишься. Так почему бы вам не встретиться сначала в нейтральном месте, один на один? Если ты сразу покажешься с ним публично, то можешь ничего не добиться и только зря осложнить себе жизнь. Здесь тебе не университет, здесь ты учишь детей. Думаешь, если ты доктор филологии и профессор, тебя не вызовут на комиссию по нравственности?
– Он должен знать, что я не собираюсь его стыдиться. Вполне возможно, он – не самый приятный в общении юноша, битком набитый типичными британскими предрассудками. Его приемный отец, наверное, рассказал обо мне в таких выражениях, что теперь он меня презирает. Не удивлюсь, если он хочет посмотреть на меня из любопытства и навсегда вычеркнуть из памяти. Но я все-таки попытаюсь. Никаких репетиций, пусть все будет по-честному, набело, как в жизни.
– Господи, какой же ты романтик, Фред, – вздохнул отец. – Иногда мне кажется, что это я тебя, а не ты меня на десять лет старше. Ну, раз уж ты так решительно настроен, я тебя ободрю: по-моему, ты владеешь каким-то секретом управления реальностью. Иначе я не понимаю, почему всю жизнь тебе сходят с рук почти все твои выкрутасы.
– Что только не болтали и до сих пор не болтают обо мне в городе, – сказал Фредерик, – и все-таки ищут знакомства, зовут в кучу комитетов и больше всего боятся, что меня переманит университет Пуатье и я уйду из лицея.
– Но все же с этой стороны ты повода для злословия, кажется, еще не давал, – возразил Максимилиан Декарт.
– Вот и пора это исправить, – фыркнул дядя. – «С этой стороны» обо мне думают черт знает что. На днях заходил Брюно, репортер из «Курье де л’Уэст», как всегда за новостями, и проболтался, что меня за глаза с некоторых пор называют Великим инквизитором комитета по городскому благоустройству. Я – Великий инквизитор! Подумать только! Значит, глядя на меня, люди видят фанатика, одержимого одной-единственной страстью, и считают, что во мне нет вообще ничего человеческого. Так что при известии, что у немолодого, одинокого и безупречно добродетельного мсье Декарта объявился сын, все вздохнут с облегчением: «Слава богу, он нормальный человек!» А то еще немного, и горожане будут думать, что по ночам я надеваю черный плащ с алым подбоем и творю в портовых доках суд над грешниками.
Все мы, даже Эрзог, невольно рассмеялись, представив эту картину.
– Но навязываться в отцы я тоже не буду, – добавил дядя Фред. – У меня нет на это никакого права, и если кто-то кого-то должен стыдиться, так это он меня, а не наоборот. В общем, я предложу ему свою дружбу, а решать будет мальчик. Может быть, когда-нибудь из этого что-то получится.
– Ладно, – подытожила мать, – твои отношения с сыном касаются только вас двоих, а нашу семью я беру на себя. Я тоже, как Флоранс, думаю, что мальчику едва ли когда-нибудь захочется назвать меня тетей. Но я отнесусь к нему сердечно, и пусть те, кто никогда не ошибался, думают что хотят.
Сам я к этому времени был настолько очарован профессором Декартом, что, образно говоря, помог бы ему спрятать труп. Однако даже я немного испугался. Я представил, что сюда приедет этот надменный лощеный маленький лорд (в мыслях я почему-то произвел его в лорды и представлял в итонской визитке и цилиндре, хотя догадывался, что Мюрреи не принадлежат к аристократии) и увидит нашего Фредерика, небрежно одетого, рассеянного, постоянно погруженного в свои мысли. Если бы юный Мюррей впервые увидел его хотя бы в лицее, а еще лучше – во время экскурсии по городу! К сожалению (так мне казалось), в обычной жизни, когда дядя не вел уроки, не показывал городские достопримечательности парижских депутатам и толстосумам, не воевал с комитетом по городскому благоустройству и не вел заседания исторического общества, он словно бы нажимал на кнопочку, выключал всю свою харизму и «в простоте» выглядел самым обыкновенным, даже немного карикатурным пожилым чудаком. Они даже не успеют поговорить, этот напыщенный британец сразу обольет его презрением. Я представлял, как больно будет дяде Фреду, хоть он вида не покажет, и во мне вскипала неприязнь. «Ничтожество! – спорил я с воображаемым кузеном. – Ты недостоин чистить его обувь! Каждый был бы счастлив иметь такого отца!»
Действительность оказалась совсем не похожа на то, что я себе напридумывал. Фредди Мюррей был вертлявым, щупленьким мальчиком в темно-серой куртке. Цилиндра он не носил, слова сквозь зубы не цедил и выглядел откровенно напуганным, а не надменным. У него были быстрые серые глаза и красивые темные, чуть волнистые волосы. Он стоял рядом с матерью, высокой, тонкой, очень элегантной женщиной, и беспокойно озирался по сторонам. Когда мы подошли, он вздрогнул. «Здравствуй, тезка, – подал ему руку дядя Фред. – Меня зовут Фредерик Декарт, и я рад, что ты приехал к нам в Ла-Рошель».
Следующая глава: http://www.proza.ru/2018/05/19/1374