Идея эссе зародилась у меня спонтанно. Так же спонтанно, как я схватила в одном из московских магазинов книгу Инухико Ёмоты «Теория каваии».
Я питаю слабость к двум вещам: во-первых, к научному подходу, аналитике и систематизации, во-вторых, к проявлениям нежности (позволю себе заметить, что одно не мешает другому). Поэтому меня так зацепила работа, в которой автор делает попытку теоретически исследовать явление очень популярное, известное и интуитивно понятное огромным массам по всему миру – однако слово «интуитивно» является ключевым. Даже самим японцам порой не до конца ясна его смысловая суть. Вот почему «занудный», педантичный научный подход так любопытен.
Другая важная вещь – во время чтения меня не оставляло чувство дежа-вю. Где-то я это уже видела... А именно, как мне показалось – в горячо мной любимом рассказе Тэффи «О нежности». Так ли это? Предстоит узнать. Исследователь позиционирует «каваии» как уникально японское явление – но нет ли ему частичного, однако значимого соответствия в русской культуре?
Само слово «каваии» можно перевести как «милый» - но всё дело в том, что это очень приблизительный перевод, лишённый оттенков. Понятие «каваии» полно тонкостей, оно требует уточнений, описаний, примеров – именно за ними обратился профессор Ёмота к студентам, принявшим участие в специальном опросе (всего было опрошено 245 человек). Тем более, при кажущейся универсальности «милота» для каждого народа и языка своя, есть определённые оттенки и манера чувствования, породившая то или иное слово.
Современное понятие «каваии» включает в себя следующие ассоциации: умиление, детскость, простодушие, беззащитность, что-то маленькое, трогательное, нежное, ностальгическое, то, что хочется оберегать – и так далее. Когда респонденты отвечали, что именно они считают каваии, то частыми примерами были милые домашние животные, игрушки, сувениры или же - люди, демонстрирующие в определённых ситуациях трогательность и уязвимость.
Автор проводит этимологический анализ, и приходит к выводу, что японское слово не имеет прямого соответствия в других языках (были рассмотрены английский, итальянский, французский, сербохорватский, иврит, китайский и корейский). Оно произошло от более раннего «каваюси» - «прискорбный, жалкий, достойный сожаления». К концу Средневековья слово это постепенно избавилось от негативного смыслового оттенка и приобрело значение, близкое к современному. Что же получается при сравнении?
Рассмотрим английские синонимы. Слово cute, которое чаще всего используют при переводе японского «каваии», происходит от acute (лат. acutus) – «острый». В 16 веке оно обозначало остриё или ясность ума, в 18 веке стало обиходным и приобрело оттенок смысла «остроумный, стильный, эффектный в интеллектуальном отношении». А использование слова cute в значении каваии по отношению к детям и мелким животным началось всего лишь с 19 века, не раньше. Древнеанглийское praettig, к которому восходит современное pretty, означало «ловкий, хитрый, коварный». Опять в основе – восхищение умом и ловкостью; очевидна разница в пути развития слов, которые кажутся сходными на первый, поверхностный взгляд.
Не будем подробно останавливаться на всех остальных примерах. Стоит лишь отметить, что все рассмотренные иноязычные синонимы отличаются от японского «каваии» смыслом, этимологией и/или областью употребления. Следовательно, Ёмота приходит к выводу, что у народов – носителей рассмотренных языков соответствующая эстетика не выработана.
Но обратимся, наконец, к известному рассказу русской писательницы Тэффи. В самом начале его говорится: «Нежность - самый кроткий, робкий, божественный лик любви. Сестра нежности - жалость и они всегда вместе». Совпадение? Несомненно!
И для подкрепления ещё одна цитата из исследования Ёмоты: «В словаре «Vocabulario da Lingua Iapan», выпущенном в 1603 г. Иезуитским обществом, есть вокабула Cauaj, которая толкуется следующим образом: «Сочувствие, сострадание; вещи или человек, вызывающий чувство жалости; испытывать чувство сострадания».
Необходимо сделать и ещё одно замечание. Профессор Ёмота обращает внимание на то, что в других языках словам, соответствующим каваии, присущ отрицательный оттенок, взгляд свысока, они ассоциируются с чем-то жалким и пренебрежительным, так говорят о детях. В Японии дело обстоит иначе: условная детскость или уязвимость являются ценностью, воспринимаются положительно.
Так же и Тэффи говорит: «Но не надо думать, что чувство нежности принижает человека. Наоборот. Нежность идет сверху, она заботится о любимом, охраняет, опекает его. А ведь заботиться и охранять можно только существо беззащитное, нуждающееся в опеке. Поэтому слова нежности - слова уменьшительные, идущие от сильного к слабому.
- Деточка! Крошечка!
Пусть деточке пятьдесят лет, а крошечке семьдесят, нежность идет сверху и видит их маленькими, беззащитными, и мучается над ними, боится за них».
Тут, конечно, есть нюанс: Тэффи говорит о человеке, испытывающем умиление, а не о том, на кого оно направлено – но из контекста вытекает, что не только испытывать, вызывать нежность тоже хорошо, это означает привлекательность, связанную с чистотой и невинностью.
Стоит отметить, что сейчас в русскоязычном контексте слово «жалость», различные производные и синонимы, намёки на слабость чаще всего воспринимаются негативно. Лично я при попытках рассуждать о «жалости» в контексте любви сталкивалась с резко отрицательными реакциями, поскольку «жалость» воспринимается сейчас как нечто крайне стыдное и унизительное, демонстрирующее ничтожество того, на кого она направлена. А всего сто лет назад восприятие было совершенно иное, «жалость» означала принятие слабостей любимого человека, бескорыстную любовь, видение в любимом чистоты, которую упомянутые слабости не в состоянии опорочить, желание заботиться. «Жалеть» порой выступало синонимом «любить» - причём в смысле возвышенном, противопоставленном страсти. Хотя о подобных контрастах речь пойдёт немного позже.
В отрывке из рассказа Тэффи показателен и момент, связанный с возрастом, то, что нежность могут вызывать не только дети, но и люди зрелые. Во-первых, это значит, что для подобного чувства нет границ, во-вторых, зрелость и старость тоже определённым образом связаны с уязвимостью, которая трогает сердце. В книге Инухико Ёмоты неоднократно повторяется мысль о том, что пожилые люди часто воспринимаются в Японии как «кавайные», и это отражает отход от конфуцианской традиции – старшие воспринимаются не только с пиететом и строгим почтением, они могут вызывать умиление и теплоту.
Обратимся же теперь к противопоставлениям и контрастам, которые ярче выявляют суть понятия путём доказательства от противного.
Инухико Ёмота противопоставляет японские понятия «каваии» и «уцукусии», выражающие красоту: если первое может быть передано как «милое», второе может быть переведено как «прекрасное». Разница в толкованиях передана респондентами как антонимичные трактовки, в первом случае «каваии», во втором случае «уцукусии»:
То, с чем легко сблизиться / То, с чем нелегко сблизиться
То, что хочется оберегать всей душой / То, что вызывает чистоту чувств и намерений
Младенец в объятиях Девы Марии / Дева Мария Скорбящая
Внешне оно несёт на себе отпечаток слабости / Внутри чувствуется сила
То, что снимает напряжение, смягчает сердце / Ещё больше укрепляет дух
Похожее на ребёнка / Относящееся к взрослому человеку
Невинное, простодушное, округлое, полное, тёплое / Прохладное, имеющее чёткие очертания, холодное, бесстрастное
Имеющее несовершенства / Совершенное, безупречное, непреложное, не допускающее поправок
Кажется, что любовь к нему всё же возможна / Вызывает волнение и трепет независимо от возможности/невозможности любви
Что-то, что слабее и меньше тебя самого / Что-то возвышенное, величественное, вызывающее дрожь и нервное напряжение
Вызывает желание управлять, владеть, господствовать / Всё это исключено
В некотором отношении на него смотришь сверху вниз / Опять же, это исключено
Показательно, как в таком отношении Ёмота, известный также как киновед, сравнивает актрис, и японских, и американских – в последнем случае идёт речь об Одри Хепбёрн и Грете Гарбо. Обе красавицы, обе легенды синематографа – но в чём их отличие? В том, что первая мила и трогательна, она «цветочек», «оленёнок», а вторая холодна и прекрасна – она «валькирия» и «богиня». Восхищение вызывают обе, но очень по-разному.
Об этом же пишет и Тэффи: «Не может Валькирия, несмотря на всю свою любовь к Зигфриду, назвать его «заинькой». Она покорена силой Зигфрида, в ее любви - уважение к мускулам и к силе духа. Она любит героя. Нежности в такой любви быть не может».
По сути, оба они, и Валькирия, и Зигфрид – «уцукусии». Они прекрасны, совершенны, могучи, поражают воображение. Они герои. А «каваии» не предполагает никакого героизма. Следовательно, и нежности здесь нет места.
Стоит внимания и противопоставление Тэффи любви и страсти: «Любовь-страсть всегда с оглядкой на себя. Она хочет покорить, обольстить, она хочет нравиться, она охорашивается, подбоченивается, мерит, все время боится упустить потерянное». Хотя приведённый отрывок не соотносится напрямую с аналогией японским понятиям нежности, ярко выявляется акцент: нежность в понимании Тэффи, как и японское «каваии» - носит оттенок бескорыстия, непосредственности, нетребовательности.
Примечательны относительно рассказа Тэффи изыскания насчёт созвучия, во-первых, милоты и гротеска, во-вторых, привязанности к предметам.
Ёмота приходит к выводу, что зачастую для персонажей, которые считаются «кавайными», характерны гротескные черты – «телесная ущербность, аномальность, некий физический недостаток»: такие, как диспропорциональность, например. «Большинство вымышленных существ, которые расцениваются в качестве каваии, телесно явно отличаются от человека, имеют странный, уродливый вид…. Однако они не только не представляют угрозы, но, наоборот, внушают чувство безопасности, предполагают привязанность и даже ведут задушевные беседы с детьми в рамках своего нарратива – всё это возможно только в условиях фикции под названием «каваии».
Снова обратимся к Тэффи и приведённым ею примерам. Позволю себе очень обширную выдержку из литературного произведения:
«...Был вечер, была ёлка.
И были подарены нам с младшей сестрой картонные слоники, серые с наклеенной на спине красной бархатной попонкой с золотым галуном. Попонка сбоку поднималась и внутри в животе у слоников бренчали конфетки.
...Я высыпала из своего картонажа конфетки, живо их сгрызла, а самого слоника сунула под елку - пусть там спит, а за ночь придумаю, кому его подарить.
...Вечером, разбирая игрушки и укладывая спать кукол, заметила, что сестра Лена как-то особенно тихо копошится в своем углу и со страхом на меня посматривает.
- Что бы это такое могло быть?
Я подошла к ней, и она тотчас же схватила куклино одеяло и что-то от меня прикрыла, спрятала.
- Что у тебя там?
Она засопела и, придерживая одеяло обеими руками, грозно сказала:
- Пожалуйста, не смей!
Тут для меня осталось два выхода - или сказать «хочу» и «буду» - и лезть напролом, или сделать вид, что мне вовсе не интересно. Я выбрала последнее».
Далее рассказчице какое-то время удавалось притворяться равнодушной, но любопытство в итоге пересилило:
«В два прыжка я была уже в ее углу, содрала одеяльце и увидела нечто ужасно смешное. Положив голову на подушечку, лежал спелёнутый слоник, безобразный, жалкий, носатый. Вылезающий из сложенной чепчиком тряпки хобот и часть отвислого уха - все было так беззащитно, покорно и кротко и вместе с тем так невыносимо смешно, что семилетняя душа моя растерялась. И еще увидела я под хоботом у слоника огрызок пряника и два ореха. И от всего этого стало мне так больно, так невыносимо, что, чтобы как-нибудь вырваться из этой странной муки, я стала смеяться и кричать:
- Лена! Глупая Лена! Она слона спеленала! Смотрите! Смотрите!
И Лена бежит, красная, испуганная, с таким отчаянием в глазах, толкает меня, прячет своего слоника. А я все кричу:
- Смотрите, смотрите! Она слона спеленала!
И Лена бьёт меня крошечным толстым своим кулаком, мягким, как резинка, и прерывающимся шепотом говорит:
- Не смей над ним смеяться! Ведь я тебя у-у-убить могу!
И плачет, очевидно, от ужаса, что способна на такое преступление.
Мне не больно от её кулака. Он маленький и похож на резинку, но то, что она защищает своего уродца от меня, большой и сильной, умеющей - она это знает - драться ногами, и сам этот уродец, носатый, невинный, в тряпочном чепчике, - всё это такой болью, такой невыносимой, беспредельной, безысходной жалостью сжимает мою маленькую, ещё слепую душу, что я хватаю Лену за плечи и начинаю плакать и кричать, кричать, кричать... Картонного слоника с красной попонкой - уродца в тряпочном чепчике - забуду ли я когда-нибудь?».
Что же это, как не по-детски острое, из-за этого даже болезненное, переживание «каваии»? Причём переживание это достаточно многогранно, сложно.
Младшая сестра испытывает приступ нежности по отношению к нелепому картонному слонику, «носатому уродцу», а старшая реагирует на это и, повзрослев, многое переосмыслив, описывает свою тогдашнюю реакцию. Что характерно, маленькая Лена каким-то чутьём угадывает, что её переживания могут быть восприняты как странные, противоестественные, могут подвергнуться осуждению – и поэтому она «особенно тихо копошится в своем углу и со страхом... посматривает», ей хочется утаить овладевшие ей чувства. А старшая, Надя (за псевдонимом Тэффи скрывается настоящее имя - Надежда Александровна Лохвицкая) – она испытывает когнитивный диссонанс и определённый стресс при виде таких необычных проявлений нежности, поэтому реагирует она не особенно красиво, начинает насмехаться над сестрёнкой. Конечно, подобные проявления наводят на мысль, что такие переживания всё равно не являются нормальными и обычными, но с другой стороны, напрашивается вывод, что Тэффи огласила нечто скрытое, описала то, что достаточно часто и повсеместно практиковалось, однако никогда не находило открытого отражения. С учётом того, что, согласно исследованию Ёмоты, явление каваии даже в Японии никогда не получало однозначной положительной оценки, подвергалось критике сознательной или бессознательной, то случай, описанный Тэффи, не так уж ему противоречит.
Другим примером подобного переживания становится случай с мальчиком Мишей, когда Тэффи описывает ощущение детского умиления даже не по отношению к игрушке или зверьку, а по отношению к... предмету интерьера, медному подсвечнику. Тэффи изображает угрюмого ребёнка, который испытывает странную привязанность к вполне, вроде бы, утилитарной вещи. Её Миша находит настолько «каваии», что не может не обращаться с ней странно, так же, как с игрушкой или живым существом, требующим заботы:
«Миша потащил его к своим игрушкам, к автомобилю, паяцу, кораблю и барану, поставил на почетное место, а вечером, несмотря на протесты няньки, взял его с собою в кровать. И ночью увидела нянька, что подсвечник лежал посреди постели, положив на подушку верхушку с дыркой, в которую вставляют свечку. Лежал подсвечник, укрытый «до плеч» простыней и одеялом, а сам Миша, голый и холодный, свернулся комком в уголочке и ноги поджал, чтобы не мешать подсвечнику. И несколько раз укладывала его нянька на место, но всегда, просыпаясь, видела подсвечник уложенным и прикрытым, а Мишу голого и холодного - у его ног.
На другой день решили подсвечник отобрать, но Миша так отчаянно рыдал, что у него даже сделался жар. Подсвечник оставили в детской, но не позволили брать с собою в кровать. Миша спал беспокойно и, просыпаясь, поднимал голову и озабоченно смотрел в сторону подсвечника - тут ли он.
А когда встал, сейчас же уложил подсвечник на свое место, очевидно, чтобы тот отдохнул от неудобной ночи.
И вот как-то после обеда дали Мише шоколадку. Ему вообще сладкого никогда не давали - доктор запретил, - так что это был для него большой праздник. Он даже покраснел. Взял шоколадку и пошел своей звериной походкой в детскую. Потом слышно было, как он запел: «бум-бум-бум» и затопал медвежью пляску.
А утром няньку, убирая комнату, нашла его шоколадку нетронутой - он ее засунул в свой подсвечник. Он угостил, отдал все, что было в его жизни самого лучшего, и, отдав, плясал и пел от радости».
Становится даже по-настоящему досадно, что профессору Ёмоте в силу обстоятельств не попался на глаза такой благодатный материал.
Неотъемлемая ассоциации для каваии – «маленькое», как уже говорилось ранее. Здесь присутствует двоякое толкование: «компактное, небольшое по размерам» и «детское, связанное с ностальгией по детским годам, незрелое, младенческое».
Канонический пример трактовки эстетики – неоднократно приводимые автором «Записки у изголовья» Сэй Сёнагон, средневековой японской писательницы и придворной дамы. Автор даже вынес в подзаголовок тезис: «Маленькое – прекрасно». Здесь в первую очередь идёт речь о размерах, и в своём сочинении Сэй Сёнагон в качестве «милого» упоминает маленькие листочки лотоса, миниатюрные цветы мальвы, цыплят.
«Сорвёшь в пруду маленький листок лотоса и залюбуешься им! А также мелкие листики мальвы! Вообще, всё маленькое трогает своей прелестью. ... Цыплята на длинных ножках с пронзительным писком бегут то впереди тебя, то за тобой, хорошенькие, белые, в своём куцем оперении»
А вот и другой фрагмент «Записок» в переводе ориенталиста Артура Дэвида Уэйли:
«То, что мило
Лицо ребёнка, кусающего дыню. Воробьиный птенчик, который прискачет – прыг-прыг – если приманить его, подражая чириканью. А если его поймать и привязать к лапке нитку, то прискачет мамаша птенчика и станет его кормить. Ребёнок примерно лет трёх, шлёпнется на землю, увидит вдруг что-то мелкое и необычное, припустится бегом, схватит добычу своей крошечной ручкой и вот уже несёт показывать взрослым. Девушка, которая, сделав себе причёску, как у монахини, откидывает голову назад, чтобы убрать чёлку и на что-то посмотреть».
В большинстве случаев действительно идёт речь о вещах, которые малы по своим габаритам: листочки, птички, дети.
Но стоит обратить внимание, что упомянутые вещи характеризуются не только и не столько размером. Профессор Ёмота в своей книге разносит по отдельности «маленькое, младенческое» и «ностальгическое, детское» - однако я бы объединила или, по крайней мере, тесно связала бы эти качества. Листочки лотоса ещё не выросли до нормальных размеров; цыплята – тоже; птенцы воробья – аналогично, трогательна их беззащитность и забота о них матери, взрослой (хотя тоже мелкой) птицы; ребёнок тоже трогателен, очень непосредствен в своих наивных маленьких открытиях мира, в который он пришёл так недавно; девушка из-за своей специфической причёски демонстрирует беспомощность, поскольку не может хорошо что-то увидеть.
Всё это – каваии.
Профессор Ёмота ещё на стадии анализа языковых различий отмечает, что «кавайные» синонимы других языков несут на себе отрицательный и пренебрежительный оттенок, тогда как японскому это не присуще. Далее он анализирует эстетику: Японии присуще «утвердить незрелое в качестве красивого, прекрасного», японцы любят тонкие, хрупкие вещи, незрелые и несовершенные, для них важна «чистота и святость начала, происхождения», к тому же подсознательно происходит деление мира на внешний и внутренний: «Наполненная ощущением расслабленности внутренняя составляющая оказывается под защитой, её наполняет близкое, интимное, беззащитное, жизнь становится прекрасной, в ней царит отличное настроение...»
Так же и Тэффи подчёркивает, что для истинной нежности присуще приписывание объекту чувства детского, невинного начала. Даже если с первого взгляда трудно отыскать нечто по-настоящему чистое, трогательное – наполненный чувством человек будет стремиться отыскать в объекте своего чувства то, что соответствует духовному и эстетическому идеалу: «Если маленькая, хрупкая, по природе нежная женщина полюбит держиморду, она будет искать момента, принижающего это могучее существо, чтобы открыть путь для своей нежности.
- Он, конечно, человек очень сильный, волевой, даже грубый, но, знаете, иногда, когда он спит, у него лицо делается вдруг таким детским, беспомощным.
Это нежность слепо, ощупью ищет своего пути».
И это весьма красноречивый пассаж. Нежность неразрывно связана с детскостью человека, на которого она направлена, с потребностью его в заботе.
При этом вот что интересно. В опроснике, который автор исследования представил студентам, предлагалось привести антоним слову каваии, а также был вопрос касательно личного отношения респондента к тому, чтобы его самого назвали этим словом. Выяснилось, что среди девушек это слово и понятие вызывает гораздо большую симпатию и принятие, чем среди юношей, их такой «комплимент», скорее, озадачил бы или вызвал досаду. Показательны антонимы, которые парни привели для слова «каваии». Вариативность была впечатляющей. Итак, противоположностями «каваии» выступили слова «каккои» (= стильный, хорошо выглядящий), «отонаппои» (= как взрослый), «адаруто» (от английского adult – взрослый), «кансэйситэйру» (= законченный, завершённый), «куру» (от английского cool – классный, крутой), если подчёркивалась интеллектуальная сторона, то «атама га ии» (= букв. «с головой всё хорошо»), «титэки» (= умный, интеллектуальный), «сукиганай» (= не имеющий изъянов, безупречный), «касикой» (= умный, мудрый), «сурудой» (= острый, проницательный»), «сяпу» (от англ. sharp, букв. острый).
И тут же вспоминается Тэффи: «Нежность встречается редко и все реже.
Современная жизнь трудна и сложна. Современный человек и в любви стремится прежде всего утвердить свою личность. Любовь – единоборство.
- Ага! Любить? Ну ладно же.
Засучили рукава, расправили плечи - ну-ка, кто кого?
До нежности ли тут? И кого беречь, кого жалеть - все молодцы и герои».
Следовательно, для обеих, таких непохожих, культур феномены «нежности» и «каваии» являются очень значимыми, но оттого не менее противоречивыми, неоднозначно воспринимаемыми. Несмотря на то, что каваии так глубоко укоренено в национальной культуре – японские юноши всё равно желают выглядеть «молодцами и героями».
То же можно сказать и о современных славянах, причём не только о парнях, но и о девушках.
Только вот на ум приходит вопрос: стоит ли культивировать такое отношение? Не утратили ли мы чего-то за столетие, прошедшее с момента написания рассказа Тэффи «О нежности»? Разумеется, двадцатый век был суров для нас, он не способствовал смягчению души. Однако японцы также пережили немало травматичных исторических событий за этот промежуток времени, и при этом старинное, исконное чувство нежности их не покинуло – может, и нам стоит обратиться к более ранним временам, их проникновенности для обогащения нашей духовной и эмоциональной жизни?
Возможно, всё это звучит сентиментально и идеалистично, однако, по моему мнению, в любом случае некоторые явления эмоциональной сферы заслуживают нашего внимания и уважения.
Мне бы на самом деле хотелось, чтобы мы стали нежнее друг к другу. Если не на общем основании (тогда это может выродиться в поверхностность и манерность), то на личном и интимном. Это на самом деле драгоценно и важно.