"Пугало в саду гуляет ночью, пока ты храпишь..."
Растрёпанная, как головка молоденькой цыганочки, изрытая рубцами-кротовинами, земля тяжело дышала. Как после кровопролитной битвы.
Оскалившиеся таинственными улыбками, точно ланкийские маски, сумбурными рядками успокоительно лежали мёртвые, со вспоротыми животиками, кроты. Будто по ним уже прошлась борона. Будто вычесала их, как гнид, из спутавшейся, давно не мытой шевелюры.
Что ещё может присниться оцепеневшему, сгорбленному пугалу с развевающимися на ветру отрепьями? Что ещё он видел в своей жизни? Где бывал? Разве что во дворе, где его затевали, сколачивали – под глумливые смешки и похабную брань. Но те сны о плотниках его тела давно позабыты. Теперь всё чаще снятся кошмары: выпотрошенные кроты, ожерелья из колорадских жуков, пульсирующие, готовые подорваться от собственной толстопузости, капустные кочаны.
И вороны. Вороны-истребители, вороны-бомбардировщики, вороны-штурмовики.
Днём они лишь дразнят его, подначивают. Побаиваются пока. Нож в его двупалой руке-коряге уже не так остёр и сверкающ, как когда-то. Оржавел от влаги, обессилел без дела. Но ещё крепко зажат, не вырвешь. Не пырнёт, так тюкнет – мало не покажется. Птицы, горланя от злобы и страха, облетают его стороной, не решаясь даже нагадить на выжженную солнцем островерхую соломенную шляпу. Они беснуются во снах. Окольцовывают, разевают рты, кричат последним криком последнего существа на планете и вонзаются в его разбухшее от дождей, щелястое тело. Растаскивают по клочкам ещё оставшуюся косматую паклю-волосы. Рыкнуть бы на них псом, да голоса нет. А длань с ножичком точно смертвела.
Цветы ему никогда не снятся. Хрупкие головастые пионы, капризные лилии, разодетые напыщенные рододендроны, торжественные георгины – они живут где-то там, в другой реальности. Иногда ветер отрывает их аромат и бросает к огороду. На, подавись. Пугало благодарно за подачку из той самой другой реальности. Благодарно и Таисии-хозяйке, что сеет и холит благоухающих радужных бесенят. Должно быть, они прибираются, животворят в её душевном запустении, где она так отчаянно заплутала.
Его Хозяйка…
Облака замазали солнце, и Пугало укуталось в блаженную дрёму. Сон отуманил, поволок за собой и его дневные думы. Хозяйка гадюкой обвивала древко, жалила остро и угрожающе шипела ему в ухо:
Когда ты уже сойдёшь с этого креста?
Словно подхваченное воронкой смерча, пугало впопыхах раскручивалось вокруг своей оси. Стонало, охало, кромсало ножичком воздух.
- Когда ты уже сойдёшь с этого креста? – услышал он так явственно, что тотчас же проснулся.
Таисия стояла напротив, скрестив на груди руки. Выжидающе глядела. Рябая, русоволосая, непоколебимого сложения. От неё приторно горчило.
- Ну как тебе обновка, Ванюша?
Тут он заметил: что-то запестрило на нём, зашуршало. Пока он спал, шельма обрядила его в новый лоскутный кафтан. Цветастый, расшитый белопенным кружевом. Клоунский, срамной. Но ему ли прекословить? Притерпится. Она хлопочет о нём, обихаживает.
Ластится.
- Какой же ты красивый, Ванюша. Пригожий.
Прильнула к его соломенной груди, задышала горячо, томительно. И разрыдалась. Завывая, причитая, по-бабьи щедро и бесхитростно. Резко смолкла, оправила оборки на воротнике кафтана, мужиковато высморкалась на землю и ушла.
Вот те Ванька новый
Кучерявый такой же, кадыкастый, да с ножичком
Не пьёт, не курит, с девками не хороводится
Они, то ли сродственники, то ли соседи, приговаривали, когда вкапывали его в землю, напротив окна хозяйкиной спальни. Она и плакала, и смеялась дурочкой. Вот теперь ходит к нему каждодневно, Ванькой кличет. Ванюшей. Когда смеркается, включает лампу за окном. Приникает к стеклу влажными, нетерпеливыми губами, оставляя прозрачные разводы. Точно улитка проползла.
Однажды пришла на огород с мужиком. Небритым, рукастым. Прижал её к стене дома и козлом на неё взбирается. Лохматит вверху, толкает, вколачивается внизу. Рот ей зажал, она мычит, бедная. Так и дёргались оба, дрожью делились друг с другом. До яростного вопля. Пораженческого, вымученного. После отпихнула она истязателя, сарафан одёрнула и рассмеялась. И глядит ликующе на Ванюшу своего. Мол, а ты так не смогёшь, деревяшка.
Ветрило в этот день осатанел. Рвал и калечил что ни попадя. Даже ворон разогнал. Пугало с треском кренилось то вправо, то влево. Кафтан парусом пузырился, пакля лупила по суконным щекам. Таисия, обеспокоенная, прибежала. Кабы Ванюша от ветра-то не сгинул. А Ванюша вместо того, чтобы колом стоять, как и подобает стражу огорода, скособочился рывком в сторону и крутанулся. А на соседском огороде девица. Такая же деревяшка, как и он. Щёки свеклой румянятся, волосья в две косы хлещут по древку. И платьице, выцветшее и поблёкшее немного, синенькое, горошком белым. Глаз не отвести.
Хозяйка кулаки сжала, подскочила фурией к Ванюше и развернула его к себе. Вскрикнула, палец в рот потянула. Не хотел Ванюша её занозами колоть, сама виновата. А та злится, брови молниями к переносице. Размахнулась и оплеуху ему отвесила. От удара пугало снова вертанулось к соседнему огороду.
- Как при жизни на Матрёну глаза пялил, так и сейчас на её огород рыло воротишь! – визжала Таисия, топча босыми ногами притихший от предчувствия беды щавель.
Ветер-миротворец пихнул пугало в бок, и оно снова обернулось на Хозяйку. Алый рот чучела, прошитый кривым стежком, словно расползся гримасой сожаления. Ветер снова подсобил обоим – стукнул пугало в спину, то качнулось и простёрло костлявые руки навстречу женщине. Таисия, помедлив, возложила одну, что без ножа, себе на грудь, прижала и одним шёпотом:
- Ну сойди же, сойди с него. Ко мне…Ванюша, любимый.
Бугорчатые прелести Таисии, упругие, жаркие, вздымались и дарили приятное тепло пугалу. Ванюша остекленело глазел на Хозяйку и отрывисто вздрагивал. Ветер утих или же просто обходил парочку стороной, на цыпочках, чтобы не разрушить мимолётную ненарочную тесность. Так и стояли оба истуканами, пока дробью с неба не посыпало и обложным дождём не отмыло их оцепенение.
***
Соседская «девица» с косами, в синем платье в горошек полыхала люто, трескуче и сочно. Не единым пламенем, а множеством свирепствующих огненных языков. Они точно побились об заклад друг с другом, который из них вылижет жертву дотла-донага первее других. Их яростное состязание чадило жирным смоляным червём, медленно извивающимся и ползущим вверх, к небу.
Таисия стояла напротив с канистрой в руках, нехорошо лыбилась.
- Доброе утро, Ванюша! Дымно сегодня. Печёт. – махнула ему рукой и закашлялась. Дождалась, пока дотлели останки, плюнула на пепелище и ушла, ногами путаясь. Вскорости вернулась с небольшой сумкой.
- Дом пустой, заколочен, почто промеж картошки девка стоит, подол задирает? Правда, Ванюш? Гляди, что я тебе принесла.
Таисия перевернула сумку, высыпав содержимое ему под «ноги». Чёрная, чернее привычной, мёрзлая, земля аккуратно разостлалась. Женщина прихлопала горочки руками, разровняла и перемешала с огородной.
- С могилки Вани. Годовщина же. И ножичек вот. На луповище сыскала. Твой должон быть. А то старый порченный уже.
Дюжий свинокол с обвялыми бордовыми бляшками на лезвии прочно, как родной, уместился в Ванюшиной рогатине. Таисия с горькой усмешкой взглянула на Ванюшу, а он тотчас же и понял. И увидел всё. Кладбищенская земля новой кровью заполнила, прогрела его окостеневшее корявое древко. Заговорила.
Крепко слюбились Иван и Таисия. Она в ту пору девкой была смешливой и бойкой. Всему вокруг радовалась: болтовне птичьей, крапиве кусачей, что цапает исподтишка, когда по ягоды идёшь, небу хмурому с грозой за пазухой, всему живому и мёртвому. Иван, первый парень на селе, трудился с отцом скотобойне. Шкуры драл, кости варил, павшую скотину закапывал. Приноровился и к забою. Не всякий хозяин горазд был свинью завалить – звали Ивана. Семьи с девками на выданье посылали за Иваном даже головы курям оттяпывать.
Иван заприметил Таисию-хохотушку на танцах. Посватался быстро, до свадьбы оставались считанные дни. В один из которых в ворота счастливой невесты постучали. Громко, тревожно. Таисия отперла щеколду, впуская беду: угорел Иван в колхозном саду. В стоге сена. Да не один. С той самой соседкой Таисии – Матрёной. Откувыркались да заснули в ещё пылающих объятиях друг друга. Папироску Иван, видать, плохо притушил. Оттого и запылали оба – уже не иносказательно. Случай завсегдашний на селе, привычный промеж беспечных полюбовников.
Отчётливо увидало пугало, как пошатнулась Таисия, как заскулила, на землю осев. На похоронах, когда обоих закопали, плюнула на два холмика, ушла, не оборачиваясь, и будто успокоилась разом. Пока Иван сниться не начал. Бегал по огороду, от Матрёниного дома к её, Таисиному, метался. А ни в один не заходил. Измаялся от выбора. Тогда Таисия с соседскими мужиками и сговорилась, чтобы пугало ей сладили и в огороде вкопали. Сама бы управилась, да смекнула, что мужские руки должны мужика мастерить. Чтобы сила мужицкая в Ванюшу вошла.
«Душу его поймаю и в крестовине заточу. Чтоб к Матрёниной хате больше не бегал» – говорила она себе.
Вот Ванюша и народился. Лишь бы блаженной Таиське полегчало.
А Таиське не легчало. Ложилась ночью в кровать и тяготилась без сна. Ворочалась на матрасе, и околесина завсякая голову дурачила. Точно есть Таисия и вместе с тем нет её. Как тот самый матрас, что под ней. Внутри него набивка. Никто не знает, из чего сваляна, сбита. А меж тем, она весь матрас и держит, она – его сердцевина. Томится внутри, в теснотище душонкой, продавливается, преет, а вылезти не может – матрас на совесть заштопан.
***
Почернело вокруг, когда Ванюша очнулся. Уснули птицы, успокоился шелест его подопечных. Только луна в оконном стекле щерится. Дородная, всесильная. А Ванюша чувствует – крепчает он. И то, что раньше было только в голове его порожней, теперь по всему стану расползлось, расположилось. Не так уж и крепко он в земле увяз, как полагал. То ли сила какая сверхъестественная им обрелась, то ли кроты пришли на подмогу, раскачали древко - выкрутило Ванюшу из земли.
Таисия услышала шелест картофельных кустов за окном, после – уверенный и слегка неуклюжий грюк Ванюшиной колченогой поступи. Села на кровати, сложила на коленях руки и замерла.
- Жду тебя, любимый…
Вообразила: вот он, одноного, но уверенно ковыляя цыбастой своей комплекцией, огибает дом. Срывает с клумбы полусонный пион, бережно, заместо свинокола, приладив его в расщелине руки. Ловко забирается по ступенькам и пропрыгивает внутрь. Спотыкается о порог в сенях, хрустит членами. Таисия нервно прыснула. Стук всё ближе. Ванюша безошибочно хромает в сторону почивальни. Ещё миг – и застынет нескладным силуэтом в проёме двери.
Меж тем, стук отдалялся от избы и совсем заглох. Женщина услышала, как со скрипом отворилась дверь в сарай, как заквохтали встревоженные наседки. Как отчаянно и истошно заверещала свинья.
- Какой он у меня хозяйственный! – растроганно всхлипнула Таисия и счастливо улыбнулась.