ЛЕГКО ЛИ ВЕРИТЬ?
2016 г.
Почему мы верим? Во что? Легко ли вообще верить? Очень трудно. И если живешь во множестве миров одновременно, будучи при этом одним-единственным миром, задача становится практически невыполнимой. Ведь у каждого своя правда, своя истина и своя вера. Здесь, как и в случае с любовью и дружбой, дать полное, всеохватное определение невозможно. Это настораживает, поскольку свидетельствует о том, что мы имеем дело не с чем-то однозначным и определенным, а «едином во множестве» или «множестве в едином».
Обратите внимание - как правило, разговор о вере почти всегда это «вера в…» или «Вера - это когда…». И крайне редко «Вера - это…». «В» и «когда» уводят мысль совсем в другую сторону - к предмету веры, а это совсем иное дело, ибо вера может распространять себя на великое множество вещей.
Тысячелетиями и веками веру пытались хоть как-то связать со знанием. Ведь вера не только религиозная категория. Она необходима в познании не только духовного, но и физического мира, где разум является определяющей силой. И тогда была высказано следующее мнение:
Вера в науке представляет собой позицию разума, принимающего некоторые положения, которые не могут быть доказаны с помощью научного метода. В этом смысле вера противоположна знанию. К знанию мы относим то, что может быть проверено, подтверждено, обосновано, доказано.
Однако далеко не все убеждения человека могут быть подвергнуты проверке и обоснованы. Часть из них принимается нами бездоказатедьно. Мы верим в то, что эти убеждения истинны, полезны, хороши, хотя и не можем доказать это.
С развитием психологии, нейрофизиоогии и науки о сознании вектор поиска несколько сместился. Вера стала пониматься как состояние предзнания, интуитивное чувствование истины, особое состояние сознания при недостатке информации, чувственное знание о сути вещей, естественное состояние души или просто психологически равновесное состояние противоположностей. Не потеряло значение и философское прочтение веры. Так, согласно Канту:
«Вера есть моральный образ мышления разума при принятии им за истину того, что недоступно теоретическому познанию». Моральная вера у Канта должна ограничить и восполнить недостаточность теоретического разума, или эмпирическую ограниченность рассудка как опытного способа мышления, обратившегося к исследованию сверхчувственного, всеобщих предметов, идей.
Речь идет об ограничении эмпирического, опытно-рассудочного способа мышления ради сохранения духовного, сверхчувственного содержания идей разума, об ограничении опыта ради моральности, необходимости ради свободы. В конце концов было предложено универсальное определение:
Ве;ра — признание чего-либо истинным, независимо от фактического или логического обоснования, преимущественно в силу самого характера отношения субъекта к предмету веры.
Самым ценным здесь, пожалуй, было четкое выделение понятий "предмет веры" и «субъект веры». В самом же «субъекте» (который не может быть никем, кроме человека) с абсолютной необходимостью пришлось выделять дух, душу и разум, каждый из которых верит и (главное!) реализует свою веру по-разному. Для души и духа было предложено как минимум два пути:
1. Faith вера - путь в объективный духовный мир в форме непосредственного пребывания души в том или ином проявлении духа. Эта вера есть духовное влечение души к предельным основаниям бытия, мистическое пребывание в них, прямое видение трансцендентальных сущностей и (или) субстанциональных связей.
2. Belief вера - путь к скрытым сущностям через вещественные инстанции и внешние органы чувств. Она ориентирована на вещественный, но неохватный, противоречивый, качественно разнообразный мир. Здесь душа имеет возможность относительно непосредственно (через опыт духовного познания) признавать истинность чувственных и рациональных образов в формах субъективной достоверности и доверия, уверенности и ожидания.
Несколько тяжеловесное, однако достаточно четкое и понятное определение. Что же касается «субъекта», или человека, то для него вера становится элементом мировоззрения, посредством которого выражается его отношение и к миру, и к собственным жизненным силам, их источнику и их возможностям.
Элемент этот может быть разнонаправленным и разнозаряженным. Может быть положительным (уверенность) и отрицательным (сомнение, амбивалентность, неуверенность); «слепым» – доверие чувствам, интуиции без каких-либо доказательств, и «зрячим», основанным на опыте разума, уроках нравственности, доказательствах культуры и искусства, и, наконец, на примате открытости и доверия миру над закрытостью и тотальным недоверием к любым его жизненным проявлениям.
Для нашего исследования наиболее важным является понимание веры как составной части мироздания и мировоззрения, как важнейшей составной части внутреннего мира, надежном признаке духовного и морального здоровья, особым «органом» (или структурой) восприятия реальности, лежащей за пределами рационального и теоретического познания.
Однако опыт свидетельствует о том, что подобное целостное восприятие – вещь чрезвычайно редкая. Всегда есть некий перекос, некое неравновесие, в силу которого предпочтение отдается либо разумному, либо духовному, либо художественному. Да и внутри себя эти структуры развиты по-разному. Поэтому не следует ожидать от обыденного ума глубоких философских обобщений, от неразвитой духовности - чистой и искренней веры, а от еле проявленного художественного восприятия мира - проникновения в великие тайны творения и созидания.
Хочу еще и еще раз подчеркнуть: предметом данного рассмотрения не является вера как чисто религиозная реальность, вера как триединство религиозного чувства, мышления и сознания. И уж тем более не ставится задача рассмотрения основ религии - об этом написано множество прекрасных и умных книг. И о православии, и о других направлениях христианского учения. Речь идет, скорее, о ПУТЯХ ВЕРЫ, о ЖИЗНИ И ВЕРЕ, О ЧЕЛОВЕКЕ И ОБРЕТЕНИИ ИМ ТОЙ ИЛИ ИНОЙ ВЕРЫ. О том, с чем вере приходится сталкиваться ежесекундно, ежечасно, ежедневно. О тех самымых «жизненных проявлениях», в отношении которых она должна занять ту или иную позицию.
***
НЕУДАЧИ… Казалось бы, что может быть проще и понятнее? И есть ли на свете тот, кто хотя бы раз их не испытывал? Поэтому победить неудачу - первое, чему предстоит научиться каждому живущему.
Итак, первое: не погрязать в неудаче; не стенать; не составлять «длинный список потерь» и не думать о них непрестанно.
Второе: нельзя представлять себя единственным несчастным на белом свете - ведь у каждого были неудачи, и у всех они будут. Нельзя также воображать, что эта неудача была «фатальной» или «непоправимой». Пока жив человек, все можно исправить, каждую неудачу можно и должно обратить в успех; даже каждый дурной поступок может и должен быть искуплен и произрасти исцеленным в ткани раскаивающегося, творческого духа.
Третье: нельзя, чтобы неудача казалась вам «позором», особенно в чужих глазах. Существуют миллионы таких чужих глаз. Стоит только представить себе, что из миллионов глоток кричат тебе: «Позор! Позор!», чтобы никогда больше не подняться на ноги.
Четвертое: неудача — лучшая школа успеха. С ней надо обращаться, как с предметом тренировки, как с необходимым закаливанием, как с источником понимания и мудрости жизни, как с дорогим поучением, как с трамплином для новой борьбы.
Затем нужно продумать все так, как будто это была чужая неудача, на которой надо учиться. Надо всегда спрашивать и отвечать так, как будто речь идет о добром друге, которого, к сожалению, постигла неудача и которому надо помочь словом и делом.
В жизни часто бывает так, что в первоначально «второстепенном деле» позже узнаешь главное. Хотелось пробиться к «удаче» и успеху, а обнаружилась дорога к победе. И победитель, возможно, будет думать о совсем иных удачах, чем те, которых ему удастся достичь, и он будет славить свою прежнюю неудачу как составляющую настоящего счастья. Поэтому –воспитывайте в себе веру в удачу. Это всегда правильное и нужное дело.
***
ОБЫДЕННОСТЬ… Беспробудность, вечная забота, тягучая скука, непрестанный шум, время от времени прерываемый очередною неудачею.
Однако не стоит перекладывать вину за это на «природу бытия». У людей не хватает искусства жить; было бы глупо ожидать, что жизнь устроит каждому торжественный прием. Так что твори сам и преображайся, иначе будни одолеют тебя. А в жизни нет большего стыда, чем быть побежденным — и не великаном, не могущественными врагами, не болезнью, а серою повседневностью существования. Итак — с чего начать.
Прежде всего: спокойно и мужественно смотреть в глаза правде. Нам никогда не избавиться от будней. Они будут всегда. Они составляют материю нашей жизни. И если праздник служит лишь тому, чтобы, подобно молнии, осветить серость будней и обличить повседневность, то он нам вреден и мы недостойны его. Только тот заслужил радость праздника, кто приблизил его своими буднями.
Этого можно достичь, отыскав священный смысл в своей обычной работе, приняв ее как нечто священное, как добровольное исполнение высокого долга. Это первое требование, даже первооснова искусства жизни. Что есть ты во Вселенной? Каковы твои деяния перед Отечеством? Каким предстанешь пред Создателем и и что подаришь Ему?
Ты еще этого не уяснил? Ты еще этого не знаешь? Как же ты живешь? Бессмысленно, слепо, тупо и бессловесно? Тогда легко постичь «сплошную беспробудность» твоих будней. И скуку, и плохое настроение, и все им сопутствующее.
Нельзя слепо воспринимать ежедневный труд как лишенную смысла работу по принуждению, как галерную пытку, как муку от зарплаты до зарплаты. Надо одуматься. Надо серьезно отнестись к самому себе, а значит, и к собственной профессии, и к собственным будням. Будни остаются, но их необходимо преобразить изнутри. Они должны наполниться смыслом, ожить, стать многоцветными; а не оставаться «сплошной беспробудностью».
Бессмысленно — это безрадостно. Человек создан так, что не может жить безрадостно. Тот, кто живет без радости, никогда не найдет ей замены.
Если же ты нашел высокий смысл своего существования в труде и радости- жизнь станет для тебя светящейся нитью. И взлет в твоей жизни обеспечен. Ведь радость высвобождает творческие силы; творческие силы создают качество; а качество труда вызывает радость от труда.
Вот так твои будни попадают в добрый круг духовного здоровья. И теперь для тебя нет больше тягостной обыденности; ты освящен и исцелен.
***
Вот ты говоришь себе: «Я болен», «Тяжело болен» и даже « Неизлечимо болен». Обычно в таких случаях мы спрашиваем себя: «Почему?» и «За что?» Однако начинать надо не с этого. Сначала надо подумать, болезнь ли это, и, если это так, то болезнь ЧЕГО. Жизнь нелегка, часто довольно мучительна, возможно, даже безрадостна, а наше подсознательное способно подражать любой болезни, убегать в «болезнь», играть роль «больного».
Подобное невротическое состояние, несомненно, само является «болезнью», но это совсем иная болезнь: ее можно исцелить искренностью и пониманием… Если же это действительно болезнь, всегда прислушивайся! Она как посетитель: что он хочет от меня? Она как путешествие: куда же я попал? Она как друг, который хочет предостеречь меня: берегись, здесь ты сделал в жизни ошибку, здесь с тобою может случиться нечто серьезное.
К счастью, в самом человеке есть нечто такое, что способно исцелять тело. Вполне возможно признать, что это «нечто» есть вера, а любое лечение есть самолечение. Эту таинственную работу не могут заменить ни врач, ни лекарства. Они могут только помочь, поддержать, ободрить.
Этот метод исцеления действует сам по себе, по собственному побуждению. И действует так, что не набрасывается на симптомы немедленно, чтобы их устранить - ведь они целесообразны, служат исцелению и исчезают в свое время. Инстинктивное самоисцеление и есть восстановление. Больной и врач должны самым внимательным, самым желанным образом идти навстречу этому восстановлению.
И если больной умеет к себе прислушиваться, он скоро заметит, что инстинкт совершенно самостоятельно выбирает полезное («мне хочется», «мне так хотелось бы», «мне было бы приятно») и чурается вредного («неприятно», «неловко», «отвратительно»). Инстинкт хочет доверия. Чем увереннее он проявляет себя, чем послушнее ведет себя больной, тем скорее наступит исцеление. А дух исцеляет душу. И здесь — исцеление есть самоисцеление; только не «снизу», а «сверху».
Что существенного болезнь должна мне сказать? О моей жизни: что я не сумел хорошо ее устроить; что я не ценю здоровье как дар; что я сам должен расплачиваться за то, что заболел; что здоровье уже само по себе — счастье и радость.
Вообще о жизни: что она полна прекрасного, мимо которого я до сих пор слепо и равнодушно пробегал; что она предоставляет бесчисленные возможности для любви, добра, самопожертвования и подвига, которым я, непонятно почему, дал пронестись мимо; что время спешит и земной эпизод моей жизни отмерен; что я бездумно жил до сих пор, растрачивая великолепнейшие дары, и что завтра, да, уже завтра, начну новую жизнь.
Затем еще о страданиях: что их нужно принимать как должное, что человечество непрестанно страдает и что предназначение страдания — дать понять человеку законы правильного и неправильного существования. Что придти к этому пониманию можно не только через радость, но и через болезненные испытания. Страдание как таковое - вещь бессмысленная и никуда не ведущая. Человек должен найти в себе мужество и выслушать свою совесть. И тогда он поймет: все имеет свою причину и свое следствие.
И что дальше? Болезнь стала необходимым уроком и серьезным испытанием. А теперь вот и исцелением. Нужны ли еще утешения?
***
Мучительно для человека, да почти невыносимо, идти по жизни с чувством собственного ничтожества или просто неполноценности. Постоянное ощущение: «я плохой», «бездарный», «неспособный» или вовсе «достойный презрения» — тяжестью лежит на сердце. Подобно свинцовым сапогам водолаза, оно тянет человека вниз, ниже уровня здоровой жизни; подобно грозовой туче, оно закрывает ему солнце жизни, горизонт радостей. Ни одно дело не делает он уверенно и достойно; никакое наслаждение не тешит и не веселит его до конца; никакие отношения с другими людьми не дышат у него спокойствием, свободой и равенством.
Он несет в подсознании рану своей — так часто воображаемой — неполноценности, боль неудовлетворенности собой; он сломлен и не прощает другим; он унижает сам себя и испытывает вечный голод по признанию и чествованию; он хотел бы отомстить, да не знает, кому… Он подавлен; его всегда нужно утешать, ободрять, поощрять. С него нужно снять бремя его муки; его надо освобождать для равенства; он должен обрести доверие к самому себе и научиться верить в самого себя. Иначе он никогда не обретет счастья.
Если бы вы только знали, как такой страдалец глубоко чувствует, какие мстительные, порой адские побуждения просыпаются в нем! Как он ищет тогда «компенсации» — то в фантазиях, то в тщеславном хвастовстве, то в медленно вынашиваемой мести…
Лучшей и целительной «компенсацией» было бы, однако, то, чтобы он резко очертил проблему своей истинной или воображаемой неполноценности и с непреклонной честностью осознал ее; чтобы он воспринял ее, примирился с ней так, чтобы потом уже не обращал на нее никакого внимания. Есть такая боль, которая не стоит того, чтобы выносить ее снова и снова… Гегель говорил, что надо как можно скорее похоронить ее, а затем раз и навсегда забыть место захоронения.
Но пока он больше кого бы то ни было нуждается в уважении, доверии, утешении и любви. То, чего он не позволяет самому себе, он ждет от других: бальзам на рану. Он должен понять, что каждый из нас в том или ином смысле неполноценен. С этим надо примириться. Нельзя стенать над бесплодной грядкой своей души, когда другие грядки в том же саду, возможно, приносят чудесные цветы. Надо радоваться тому, что есть, а не жаловаться на недостающее. Что станет с жизнью, если все мы начнем испускать жалобные вопли? Да, все, ибо перед совершенством все мы неполноценны.
***
Существует так много мерзостей на свете, против которых уместными и естественными кажутся моральное негодование, духовное отвращение, справедливый гнев. Преступления, подобные торговле девушками, измене Отечеству, злостной клевете или заведомо ложным доносам призывают к решительному осуждению, которое должно действовать наказующе и очищающе. Но ненависть…
Ненависть — это душевная болезнь, несчастье для самого ненавидящего и его окружения. Эта болезнь состоит в том, что сердце человека, то есть чувствительный центр его личной жизни, упорствует в отрицании, высыхает и каменеет в нем. При этом все в личности перерождается — ее мысли, ее воображение, ее интересы, ее оценки, шутки, смех, речь и даже почерк; и, конечно, стремления, намерения, образ действий. Все подчинено душевному спазму отрицания. Все пропитано ненавистью и опирается на нее.
Человек счастлив лишь тогда, когда он отдается любви, отдается самозабвенно. Ненависть же делает это счастье невозможным. Ненависть — отрицающая, разделяющая, презирающая; она лишь берет, не желая и не умея отдавать. Она ведет себя жестко, холодно и неприступно; любовь кажется ей «мягкотелой» и «глупой».
Забыться она не может, потому что является разновидностью вечного голода и вечной боли. Она подобна ране и сама же бередит эту неизлечимую рану, как бы наслаждаясь собственной болью. Она — это судорога, которая сама себе нравится и потому не дает себе прекратиться.
Этим затормаживается и парализуется эмоциональная жизнь ненавидящего. Застой царит в его душе; тяжелая, напряженная, насыщенная злобой атмосфера. И только тонкий душевный слух мог бы уловить сквозь этот плотный воздух в подземной камере пыток тихий стон еще не задушенной любви.
Ненавистник болен своим ненавистным врагом, кто бы он ни был — соперник, социальный класс, другой народ или целый мир. Внутренне он не может отделить себя от своего врага. У него неутолимая потребность видеть его в черном свете, объяснять его действия в черном свете, желать ему зла. Он фиксирует его «отвратительность»; в душе как бы «лелеет» его гибель: он унижает его, заставляет его страдать и наслаждается его воображаемой гибелью.
То, что при этом «светится» из его очей, — это черные лучи ненависти; они проникают в другие души и будят в них злые инстинкты. То, что он проповедует, — это подозрительность, жажда мести и убийство. Там, где он «работает», рвутся всяческие естественные связи, там объединяются завистники, неполноценные, люди злой воли. Там, где он имеет «успех», все идет к разложению, там пахнет кровью.
Сегодня мир болен ненавистью. И если мы не найдем верного противоядия и со своей стороны будем лишь ненавидеть ненавистников, то сами увязнем в ненависти.
***
Я должен простить, считаете вы? Да, конечно, я хочу это сделать. Я это и сделаю, хотя мне это не всегда удается легко. Ведь люди часто так неблагодарны, злопамятны и коварны! Моя оскорбленная душа порою так ожесточается, что я не знаю, что с нею делать! Я должен прямо признаться: мне не удается ответить на подлости личного врага христианскою любовью; я — не святой, и подобное «прощение» превышает мои силы.
Вы стараетесь втолковывать нам исчерпывающее «всепрощение» и требуете его от нас. Если внимать вам, то возникает впечатление, что для всего злого на свете в вашем сердце есть лишь сострадание и участие, лишь терпимость и симпатия, и вы ничего не хотите ведать о естественном отвращении, справедливом возмущении, долге защищать других и самим воспитывать совершающих злодеяния. Странное участие! Противоестественная симпатия! Роковая терпимость!
Для того, чтобы быть «должным» прощать, мне надо прежде всего «сметь» прощать. А именно: существует полномочие на прощение, без которого любое «прощение» становится пустой и бессмысленной болтовней. Если оскорблен, предан, ограблен и изнасилован другой, то ведь я и не должен ничего «прощать». Или же я призван из «сострадания» к злодею скрывать любое преступление, тем самым непосредственно принимая в нем участие? Или, возможно, я должен, руководствуясь христианскою любовью, вымогать «участие» не к пострадавшему, а к злодею — виновнику чужого страдания?
Мы, простые граждане, имеем лишь свои «настроения» и «мнения». Вы хотите, таким образом, чтобы прикрыли нашими «настроениями» и «мнениями» такие злодеяния, как клевета, разбой, убийство, осквернение детей, торговлю девушками, измену Родине, злорадное подстрекательство и т. п., чтобы мы с размягченным сердцем их прощали, сентиментально «сочувствовали» им, выступали симпатизирующими им заступниками и помощниками?
Кто же вы тогда сами, заботящиеся об этом? И за кого вы принимаете нас, полагая, что мы способны на такое? Все это мы могли бы понять, если бы это было хоть как-то уместно: внимание, справедливость, мягкость, милость, помилование, амнистия; но не фальшивую сентиментальность участия или даже оправдания и не извращение здравого рассудка, которое делает человека соучастником!
Такая сентиментальная доктрина «всепрощения» — всего лишь нравственная попытка и моральное право. Леонардо да Винчи — большой знаток душевных глубин и тонкий наблюдатель разгула предательства среди его современников — однажды заметил: «Кто не наказывает зло, тот поощряет его». И он был прав: прощенье без предела равносильно предательству в великом деле.
***
Когда мы порою следуем своим мечтам и пытаемся, беспокойно вопрошая и беспомощно советуя, все же как-нибудь «истолковать» и «понять» их, то целесообразно и разумно прислушаться к коллективной мечте и верно истолковать ее. Хотя бы так, как герой сказки, приложивший ухо к земле, чтобы услышать далекий топот.
Тысячелетиями в трудах и муках несем мы возложенное на нас бремя жизни, и нам является в ночных видениях и дневных грезах услаждающая и утешающая радость жизни. Всему, что обременительно и тягостно, мы противопоставляем не только расхожее пожелание «чтоб оно пропало», но и полуосознанное представление о том, «как могло бы и должно бы быть совсем иначе».
У нас мало времени для раздумья об этом счастливом и желанном «совсем иначе». У нас также слишком мало фантазии, чтобы верно выстроить его образ. Но если попытаться опросить людей о том, как они представляют себе желанное «всеобщее состояние счастья», ответы, вероятно, получатся сплошь отрицательными: вот если исчезнет все неприятное, докучливое, постыдное, утомительное, если явилась бы пусть неясная, но «противоположность», — тогда «оно здесь».
Так с древнейших времен мечтает носитель коллективного сознания о счастливом «нигде», утопическом сказочном счастье, стране с молочными реками и кисельными берегами, о рае, где есть лишь радость, наслаждение и абсолютная справедливость, а все остальное — слабость, боль и болезнь, работа и хлопоты, голод и нужда, запрет и грех, преступление и наказание, принуждение и несправедливость — исчезнет раз и навсегда.
Порою эта мечта относится к прошлому: так было однажды, в «Эдеме», а потом потерялось. Порою она относится к будущему, в котором нас ждет «золотой век» или царство «хилиазма». (Хилиазм — вера в «тысячелетнее царство» Бога и праведников на земле, предшествующее концу света).
Одни переносят исполнение этой мечты на тот свет; другие придерживаются мира земного. Вера в потусторонний мир дает людям надежду, душевное просветление и терпение, в то время как младенчески-земные «перспективы» могут принести лишь нетерпение, революционное брожение и разочарование.
Девятнадцатый век одарил нас антирелигиозным, безбожным «хилиазмом», ничего не желающим знать о потустороннем мире и цепляющимся за этот, земной, мир. Прошло уже сто лет с тех пор, как во всем мире бесцеремонно приветствуют, ободряют и раздувают революционную мечту. С простой вероятностью обращаются как с «ближайшей действительностью», не считаясь более с неумолимыми законами природы и человеческой сущности.
Ничего не изменилось и сегодня. Новая теософия и новейший оккультизм, как и единосущные с ним постиндустриальное общество всеобщего потребления все еще надеются успешно превратить древнюю мечту в реальную и совсем настоящую жизнь…
Какое ужасное пробуждение им предстоит! Что будет с современным миром, если ему снова удастся заворожить коллективную душу несбыточными духовными и социальными идеями? И где он найдет эти созидательные идеи, если не захочет прислушаться к иному откровению?
***
О несправедливости говорят и пишут с древних времен — возможно, с тех пор, как человечество вообще научилось говорить и писать. Что же она такое, все еще не ясно. Очень непросто прийти к согласию в этом вопросе, поскольку в данном случае спор сводится к практическим результатам в перспективе и никогда не ведется с достаточной долей «незаинтересованности».
Каждый хочет, чтобы с ним обошлись «справедливо», и жалуется на «несправедливость», однако пытается так истолковать справедливость, чтобы сразу же стала очевидной явная несправедливость по отношению к нему.
И каждый обладает достаточным самомнением, чтобы судить «справедливо» об отношении к другим людям, и совсем не замечает, что другие возмущаются его мнимой «справедливостью». Так проблема искажается страстями и окутывается предрассудками. Целые поколения застревают в этих предрассудках, и замечаешь порой, как само слово «справедливость» вызывает язвительную улыбку.
Ведь если бы люди были действительно равны, жизнь была бы предельно простой, и справедливость было бы чрезвычайно легко найти и ввести в обиход. Стоило бы только сказать: одинаковым людям — одинаковую долю; или — всем всего поровну. Тогда справедливость можно было бы обосновывать арифметически и создавать механически; и все были бы довольны, потому что стали бы ничем иным, как одинаковыми атомами, своего рода механически всюду катящимся шариком внешне и внутренне одинакового душевного склада. На самом деле люди не равны ни телом, ни душою, ни духом.
Они родятся существами различного пола, с различным здоровьем и силой, с совершенно различными предрасположенностями, дарами, инстинктами и желаниями. Они творят неравноценное, принадлежат к различному духовному уровню, и с ними (в силу справедливости!) надо обходиться различно. В этом заключается основа и главная трудность справедливости: людей — бесконечное множество; все они различны. Как сделать, чтобы каждый получил согласно своей самости? Они не одинаковы — значит, и обходиться с ними надо не одинаково, а именно — каждый раз согласно их живому своеобразию. Иначе возникает несправедливость. Справедливость поэтому — искусство различения и присуща лишь благородным душам.
В этом праве есть нечто художественное. Оно старается уловить в человеке его сущее, его своеобразие, и соответственно этому обходиться с ним. Оно делает человека деликатным, «социальным», настраивает его на меру, располагает к состраданию. Справедливость родственна такту, чувство ответственности ей ближе всего. И если где-нибудь на свете — возможно, в небесах? — есть весы всеобщего уравнительства, верно взвешивающие неравенство, то справедливость стоит у этих весов как строгий и снисходительный страж.
Однако самое важное в жизни — не найденная справедливость, а всеобщая уверенность, что ее искренно хотят и честно ищут. И если это на самом деле так, тогда несправедливость переносится легко, ибо ее воспринимают как нечто «преходящее» и сглаживают готовностью к самопожертвованию. Тогда несправедливость перестает быть «опасностью»…
***
На дитя человеческое, приходящее в этот мир, негласно возлагается тяжкое испытание. Никто ничего не говорит ему об этом; он должен сам пережить ситуацию, осмыслить ее и справиться с нею. Часто проходит слишком много времени, пока это произойдет; часто понимание приходит слишком поздно, и тогда человек становится беспомощным и потерянным.
Задача гласит: по своему основополагающему принципу существования ты, как все люди, одинок в мире. Ты должен понять это одиночество, принять его, подружиться с ним и духовно преодолеть его - оно ведь останется с тобою до конца дней твоих, но твой характер обретет благодаря ему силу, достоинство и доброту.
Одиноким приходит человек в эту жизнь с первым вырвавшимся криком страдания, требующим глотка воздуха; одиноким покидает он этот мир с последним вздохом, стараясь произнести слово. Всякое значительное событие в жизни, от первой любви до смерти своих родителей, всякое важное решение, всякая возлагаемая на него ответственность, всякая великая боль и скорбь дают ему ощутить свое одиночество.
Лишь очень немногим пришлось пережить предельное одиночество в величайшей нужде — в бушующем море, в безмолвных горах, в забвении вчерашнего поля боя, в тюремной камере, — чтобы постичь свое душевное и духовное одиночество. Это пожизненное одиночество — тяжкое бремя. Но оно одновременно и великое благо.
Когда человек осознает свое одиночество, он вопрошает: «Кто поможет мне?» И ответ гласит: «Ты сам должен помочь себе»… В одиночестве человек находит самого себя, силу своего характера и святой источник жизни. Когда же человек постигает чужое одиночество, а именно то, что каждый существует, замкнувшись в себе, и это порождает сострадание и любовь, которые овладевают им: сострадание к слабому, любовь к сильному.
Тогда он говорит: «Я помогу им! Братья, я помогу вам, поскольку вы одиноки, а я знаю и все тяготы, и всю бесчеловечность, и всю ложь, и всю неистинность, и всю трагедию одиночества». Сам находясь в одиночестве, человек находит своего одиноко страдающего брата и помогает ему. И как раз тут — зарождение духовной любви, братства и истинного единения чувств.
Нам не дано избавиться от одиночества. Но все мы призваны достойно и с верою каждый нести свое одиночество, и, любя и помогая, делать чужое одиночество сносным, достойным и духовным. В этом — утешение и вера. Так и только так сможем мы преодолеть это драматическое разделение, мы, одинокие дети человеческие, взирая ввысь и с любовью помогая друг другу.
***
Что могут люди без верности? Что удается без верности? Ничего. Но нынешний мир мало что хочет знать об этом. Он славит корыстный произвол; он ослабляет все связи; он жаждет освобожденного человека. Он лишен верности и не замечает ее отсутствия. Всеобщее освобождение от оков, всеобщее взаимное предательство ведут человечество к гибели.
Как просто и точно звучат вот эти слова: «Я остаюсь тем, кто я есть; я буду любить то, что привязало мое сердце; и я буду действовать так, пока моя грудь будет подниматься от дыхания жизни». Кажется, как просто ведет себя верность! Однако она — редкий гость на земле. Почему?
Потому что верность идет изнутри и предполагает цельность души, но современный человек склонен к распылению, рефлексии, резонерству, ко всеотрицающему критиканству.
Если человек целен, он обладает одним-единственным духовным центром, который и определяет его жизнь. Тогда он склонен к верности. Если же он распылен, в нем наличествуют несколько состязающихся друг с другом и потому бессильных «центров», между которыми он колеблется и которые постоянно обессиливают и предают друг друга.
Чтобы быть верным, надо что-то любить; то есть надо вообще уметь любить, а именно безраздельной полной любовью. Эта любовь и определяет человека.
Верный человек обладает глубиной характера. Тому, кто неглубок и пуст, верность не «удастся». У верного человека ясное, честное сердце. Тот, кто живет с сумбурным, мрачным сердцем, однажды теряет свою верность в этом мрачном хаосе.
Верный человек обладает сильной, твердой волей. Как может соблюсти верность слабовольный? Верный человек есть та духовная сила бытия, та непроизнесенная присяга и клятва, та точка опоры, которую требовал Архимед, чтобы перевернуть мир. Возникая из внутренней силы, верность сама является источником силы. Она подкрепляется характером, достоинством и честью.
Все, что сделалось в человеческой истории по-настоящему истинным и «реальным», что сумело победить все сомнения, страхи и опасности, что черпало из глубины и умело творить — жило в верности. Верность для нас, таким образом, зов наших предков и обет нашим внукам. Для нас это слово звучит как глубокое убеждение, утешение и успокоение. А кто действительно ведает верность, тот сумеет поведать кое-что о блаженстве и высшем счастье ее.
***
Казалось бы, можно смело утверждать: верующий не сомневается, а сомневающийся не верует; что вера и сомнение взаимно исключают друг друга. На самом же деле это совсем не так, и чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить евангельскую молитву, сказанную со слезами: "Верую, Господи! помоги моему неверию".
Установим, прежде всего, что сомнение по своей основной природе есть состояние для очевидности и веры предварительное. Это есть как бы стояние пред очевидностью до приобретения ее; или как бы пребывание "на паперти веры", до вступления в ее "храм". Сомнение означает, что человек еще лишен, еще не имеет. Не имеет ни очевидности, ни противо-очевидности, ни веры, ни отвержения ее. Сомневающийся не может сказать о том, что для него "стоит под сомнением" – ни да, ни нет. Он как будто "не имеет права" ни на то, ни на другое, он лишен оснований и для веры, и для неверия, и чувствует эту лишенность, и считает ее еще непреодоленной, и не решается ни на то, ни на другое.
Однако этим не исчерпывается ни природа сомнения, ни его значение.
По-видимому, такое же положение может занять и человек, не имеющий, в сущности говоря, никакого отношения к предмету: он тоже может сказать, что он "не утверждает" и "не отрицает", но только потому, что он совершенно безразличен к данному предмету и содержанию.
Это означает, что сомнение возможно только при известном, хотя бы минимальном отношении к предмету. Так, слепорожденный может сомневаться в наличности спектра и в данных спектрального анализа лишь постольку, поскольку он ощущает теплоту света и слышит от зрячих, что теплота эта связана со светом и что свет имеет "такие-то" свойства. Но именно поэтому его сомнение будет опытно-ненаполненным, мертвым и непродуктивным: предметно удостовериться и погасить сомнение ему не дано, он может только субъективно не думать о нем, и это будет его чисто личным делом.
Итак, сомнение осмысливается только через живое, опытное отношение души к предмету. Напротив, сомнение, осмысленное не минимально, т.е. опытно-наполненное, опытно-живое, имеет, хотя бы в возможности некоторую перспективу целесообразного разрешения, продуктивного исхода. И чем сомнение вернее своей природе, т.е. чем больше оно чувствует свою предварительность, незавершенность, неуспокоенность, неокончательность. Чем острее оно, чем беспокойнее, тем энергичнее ведется им борьба за удостоверение, тем оно продуктивнее.
В личном психическом мире сомнение может быть последней, решающей эпитафией над местом упокоения: «Вот, жил и умер в бесплодном, пассивном неверии». Это означает человеческую трагедию, как правило, трагедию ума. Ибо духовая суть сомнения - это императив, вызов, приглашение в опасное и далекое путешествие, испытание души на прочность. Оно - утверждение, а не отрицание.
***
Сегодня многие говорят: «Я не приемлю этот мир. Он не совместим со мной и чужд мне. Я не могу изменить его и никогда не полюблю его. Поэтому единственное, что мне остается - это терпеть и верить в существование мира иного - мира, где все будет иначе». Давайте разбираться…
В философской традиции и истории религии имеется древнее "мироотрицающее направление". Тот, кто следует этой традиции, имеет, по-видимому, основание не вмешиваться в судьбы земли и земного человечества. Он как будто имеет право предоставить космическому и историческому процессу идти своим ходом и влечь людей туда, куда они влекутся - хотя бы к погибели, к разрушению и растлению, во власть любого зла, развращающего народы.
Но это основание он имеет только тогда, если принимает и обязанности, вытекающие из мироотречения, т.е. если он действительно гасит в себе самом земной человеческий состав и доживает свой удел, как бы не присутствуя на земле, томясь о скорой смерти, в виде почти бестелесного духа.
Такое мировосприятие было порождено эсхатологическими местами Нового Завета, особенно Апокалипсиса (не указывающими, впрочем, никаких определенных сроков грядущего конца). Оно окрепло затем под влиянием греческой философии (стоиков и неоплатоников) и затем дошло до крайних выводов (вроде самооскопления Оригена) под влиянием формального, внешнего законничества.
Однако эта традиция никогда не выражала последнего и глубочайшего отношения христианства к Божьему, именно к Божьему миру. Было бы чрезвычайно поучительно проследить через всю литературу христианской аскетики, как платоническое и стоическое (и чуть ли не буддийское) отвращение от мира и осуждение его уживается в ней (не примиряясь!) с христианским учением о благодатной устроенности мира и его божественной ведомости (Провидение), и о всеприсутствии Божием (приближение к пантеизму!).
Здесь перед нами два различных - иногда кажется даже противоположных - миросозерцания: они как бы стоят рядом, не вытесняя друг друга, а подсказывая человеку два различных жизненных пути: мироотвержение и мироприятие.
Первый путь был последовательно продуман и прочувствован до конца в первые же века. Согласно этому воззрению, Царствие Божие не только не от мира сего, но и не для мира сего. Мир внешний и вещественный есть лишь временный и томительный плен для христианской души; ей нечего делать с этим миром, в котором она не имеет ни призвания, ни творческих задач.
Мир и Бог противоположны. Законы мира и законы духа непримиримы. И смысл христианства состоит в бегстве от мира и из мира, т.е. в неуклонном угашении своего земного человеческого естества. Надо возненавидеть все мирское и отдалить его от себя, иначе оно само отдалит нас от Бога. Человек должен обречь свою плоть увяданию или медленному "умерщвлению" под страхом "лишиться последнего благословения".
Что остается делать в мире такому христианину? За что ему бороться "в этом мире", что отстаивать? У такого христианина нет родины на земле, ибо она у него в небесах. Какая может быть у такого отшельника забота о правосознании, о правопорядке, о суде и справедливости? Какая печаль столпнику от того, что гибнет хозяйство, что извращается наука, что горят музеи?
Тогда оказывается, что земная жизнь дана человеку не для того, чтобы он в ней жил и творил, славя Бога своею жизнью и своим творчеством (идея христианской культуры!), а для того, чтобы он не принимал ее и учился медленному самоумерщвлению; истинный христианин не имеет на земле творческого призвания и творческой цели.
Ныне же, когда все становится предельно ясным и позиции вполне конкретного добра и зла окончательно определились, ни один думающий и ответственный человек не может ни провозгласить некий "нейтралитет", ни укрыться за словесное "мироотвержение и "непротивление", ни за философский принцип «недеяния». Напротив, он должен найти в себе веру и волю для искреннего противостояния и борьбе за свое поле и свой посев. Тогда и начнется исцеление…
***
Материалом для второй части этой статьи послужили работы известнейшего представителя русской религиозной философии ХХ века, писателя и общественного деятеля И. Ильина. Мне кажется, что в контексте общего разговора о вере и ее истоках это представление будет чрезвычайно полезным. В первую очередь потому, что, не противопоставляя себя традиционной религии, это направление познания позволяет рассматривать многие ее положения по-новому, выводя понятие веры из общего контекста как важнейшую его часть. Что же представляет собой современная, уже сегодняшняя религиозная философия?
Первое, что мы видим - это ее "антропологизация" - выдвижение на первый план проблемы человека в мире, подчеркивание гуманистического содержания религиозного учения, которое, как считается, может стать ориентиром для решения проблем духовно-нравственной и социальной жизни. В определяющем для религиозного миропонимания отношении "человек - Бог" акцент переносится на человека, его жизнь, потребности, стремления и перспективы.
В результате такой ориентации даже католические и протестантские идеологи вынуждены обращаться к таким философским направлениям, как экзистенциализм, трансперсонализм, гуманизм, антропологизм и т.д.
Характерно обращение церкви к социальным вопросам, выработка рекомендаций и программ, направленных на улучшение жизни широких масс населения, на сохранение мира и обеспечение общественного прогресса. Считается, что главной предпосылкой и определяющим фактором этого прогресса должно стать утверждение религиозно-нравственных основ в сознании и поведении людей.
Общеизвестно, что в ХХ веке и особенно в его конце влияние религии вообще и религиозной философии в частности, значительно уменьшились. Однако с конца XX и в начале ХX1 века вновь стал оживляться интерес к религии как средству решения человеческих проблем. Религиозно-философские доктрины, казалось бы, ушедшие в прошлое, получили новое дыхание, начали переосмысливаться и приспосабливаться к нуждам нашего времени и менталитету современной науки. Особенно ярко это заметно в нынешней России.
Даже нынешняя религиозная мысль постепенно отказывается от поисков рациональных доказательств существования Бога и переносят акцент на чисто человеческие аспекты существования в том смысле, что и вера, и идея Бога выражают фундаментальную потребность и установку человека, дает ей правильную ориентацию для решения своих жизненных проблем, обеспечивает гуманистическое измерение современного научно-технического и социального прогресса. Такие поиски разума и души характерны для современного этапа эволюции, имеющей, безусловно, уже не технологический, а духовный характер.
На этом, пожалуй, и закончим. Тем более что это еще далеко не конец разговора другого - о строительстве нашего земного дома…
***