Автор выражает благодарность Вадиму Волкову, записавшему лекцию, и Юле Никифоровой, расшифровавшей запись.
Теоретическим основанием эпохи классицизма является тезис Рене Декарта о предельной ясности. Декарт стремился устранить из своей философии всё, что могло бы раздражать потенциальных противников. Если ты хочешь быть понятным всем, то начни с математики, например с теоремы Пифагора, тогда даже турки будут слушать, теорема Пифагора им будет нравиться. Я не случайно вспомнил турок, поскольку Декарт в беседе с голландским философом Францем Бурманом указал именно на них, сказав, что хочет создать философию, понятную даже туркам («ego ita scripsi meam philosophiam, ut ubique recipi possit, vel etiam apud Turcas» = «я так написал мою философию, чтобы она могла быть принята везде, даже у турок»). Я при социализме воспитывался, конечно, никакой религии не было, Закона Божьего не было, но была геометрия, была теорема Пифагора. И нам учительница математики рассказывала о теореме Пифагора. Мы были не турки, но мы были пионеры. Если бы про нас знал Декарт, он тогда бы так сказал: «Я написал мою философию так, что она будет понятна даже пионерам». Т.е. даже в атеистической стране, где дети воспитываются в духе марксизма-ленинизма, как сейчас в Северной Корее, допустим, там тоже детям рассказывают о теореме Пифагора. Теорема Пифагора объединяет всех людей и все культуры. Соответственно классицизм – это такой стиль, который внятен всем. И надо сказать, что это был очень амбициозный проект – сделать искусство, которое не имело бы идеологической направленности, как барокко, а просто основывалось на общечеловеческих ценностях, общечеловеческих принципах, математических и эстетических, которые были бы трансрелигиозны. Не католические, не протестантские, а просто человеческие. И в этом смысле парк в Стокгольме, парк в Париже и парк в Мадриде – они уже основываются на общей идеологии. Идеологии «хорошо прибранной» природы. Конечно, произошли какие-то события, которые укрепили Европу в этом желании прийти к какому-то общему знаменателю. Дело в том, что турки, о которых мы только что упомянули в связи с Декартом, не оставляли надежду всё-таки покорить Европу. Они уже захватили южную часть Венгрии, Сербию, Румынию, Грецию. И вот, наконец, в 1683 году они осадили Вену, т.е. столицу Священной Римской империи. Но тут подоспела коалиция, где были и польские войска во главе с талантливым полководцем Яном Собесским, и, в общем, турок прогнали. Они были вынуждены снять осаду и удалиться. Потом, вскоре после этого, Венгрию освободили полностью от турецкого ига, и Будапешт снова стал европейским городом. В общем, как-то потихонечку турок стали оттеснять. Короче, европейцы поняли, что вражда католиков и протестантов – это, конечно, большая проблема, но турецкая угроза – вещь пострашнее. И эта общая угроза как-то сблизила всех европейцев. Турки, когда осаждали Вену в 1683 году, разрушили Шёнбруннский дворец, но после бегства турок дворец был восстановлен с еще большим великолепием. Он очень похож на наши усадьбы – Кусково и т.д. , т.е. это уже новый тип архитектуры. Дворец и парк при дворце. Примерно в это же время создавался и Версальский дворец, там тоже красивый парк, спланированный специально, дорожки и т.д., всё геометрически точно, всё красиво и, главное, уютно. И религиозная составляющая уже не играла здесь главной роли. Нельзя сказать, что она была полностью устранена: разумеется, во всех этих дворцах были и капеллы, и домовые церкви, но они не играли уже главной роли. Загородный дворец – это всё же не готический собор. Это светское сооружение, безусловно, с какими-то религиозными элементами, например, когда вы входите в Шёнбруннский дворец, то первое, что вам показывают – это роспись на потолке, изображающая эпизоды морского сражения при Лепанто 1571 года. Это была битва между европейским и турецким флотом, в которой турецкий флот был разгромлен. Кстати, эта битва состоялась 7 октября – в день рождения нашего Президента. У католиков, поскольку именно флот католических держав сражался с турками, этот день даже был сделан праздничным в честь победы. 7 октября – праздник Розария, молитвы по чёткам (потому что тогдашний Папа Пий V в день сражения молился по чёткам о даровании победы католикам). И вот вы входите в Шёнбруннский дворец, и на потолке изображение этой битвы. Так что всякому понятно, что это христианский дворец, владельцы его – католики, и понятно, почему именно эта битва изображена: это напоминание о том, что ещё не так давно Вену осаждали турецкие войска.
Что ещё характерно для такого рода дворцов? Фарфоровые статуэтки, какой-то уют, камин, ну не знаю, кто был в каких-нибудь усадьбах, те это видели. Вы спросите, а почему вообще дворец и парк сменил церковь? Что это значит, и как это произошло? Здесь не то чтобы кто-то так решил, это просто проявление усталости после Тридцатилетней войны, желание просто мирно пожить, пожить в комфорте. Есть такой русский философ Лев Николаевич Гумилёв, сын Николая Степановича Гумилёва и Анны Андреевны Ахматовой, он ввел понятия пассионарности и субпассионарности. Есть периоды пассионарности – это Тридцатилетняя война и то, что ей предшествовало, т.е. Реформация и Контрреформация. Игнатий Лойола, Мартин Лютер – это пассионарные деятели, они стремятся победить и как бы навязать всей Европе своё мировоззрение. Они одержимы страстью, они готовы умереть ради торжества того, что им представляется истиной. И эта пассионарная стадия, согласно Л.Н. Гумилеву, не может длиться вечно, потому что люди устают от этого постоянного напряжения. Людям хочется отдохнуть. Вот Л.Н. Гумилёв дожил до перестройки, он умер в 1992 году уже при Ельцине. Незадолго до смерти он сказал: «Россия вступает в период субпассионарности». Т.е. была революция, массовые репрессии, Вторая мировая война, люди жили в постоянном напряжении. Может быть, даже ваши бабушки и дедушки жили в этом напряжении, а вы уже не хотите. Как Венедикт Ерофеев афористично сказал: «Я бы согласился жить на земле вечно, если прежде мне показали бы уголок, где не всегда есть место подвигу». Надоело проливать свою кровь, героически трудиться и т.д. , хочется просто пожить, работать не спеша, завести семью, канарейку, купить фарфоровую статуэтку. Если бы вы не устали, то хотели бы обратить людей в свою веру, а теперь вы устали и хотите просто покоя и тишины. Как у Андрея Вознесенского: «Тишины хочу, тишины... Нервы, что ли, обожжены?» Устал нервничать, устал воевать, потому что это постоянное напряжение. Люди не могут долго жить в истерическом режиме, люди хотят успокоиться. Есть такая латинская поговорка: «Pax belli pretium est». В русском переводе: «Мир - это награда за войну», т.е. вы отвоевали себе мир, вы показали своё мужество, убедили своих врагов, что вас невозможно покорить, и вас оставляют в покое. Вот в такой ситуации сейчас Россия, с точки зрения Гумилёва, это его прогноз. Он говорит, что сейчас Россия вступает в период мещанской жизни – канареек, детских колясок и дач. Конечно, подмосковная дача – это не Шёнбруннский дворец. Рококо – это некий синоним роскоши, того, что не важно, безделушек. Физтех создавался в период пассионарности, в период холодной войны, поэтому здесь не задумывалось что-то для комфорта – это достаточно аскетическое сооружение в стиле сталинского модерна, поэтому это не очень хорошее место для культурного отдыха. Наверное ВШЭ лучше подойдёт для субпассионарной стадии. Но в данном случае – дворцы и комфорт. Особенно поразил меня в Версальском дворце Зал зеркал. Зачем столько зеркал? Человек идёт, а кругом зеркала. Чувствуете нелепость этого с точки зрения Игнатия Лойолы или Лютера? Вы помните, что в России Гражданская война сопровождалась разрушением дворцов, помещичьих усадеб, библиотеки сжигали, ломали мебель. Даже Зимний дворец когда взяли, то там тоже совершались акты вандализма, стреляли в портрет императора и т.д. Почему? Потому что началась новая пассионарная стадия, и она сопровождалась ненавистью к дворцам, к роскоши. Маяковский писал в это время: «Время пулям по стенке музеев тенькать». Сам этот символ классицизма – дворец – это символ эпохи как бы покоя, символ эпохи мира. Он несовместим с пассионарной, революционной эпохой. Поэтому коммунистический идеолог Жданов в 1946 году в «Докладе о журналах «Звезда» и «Ленинград»» не пожалел красноречивых эпитетов: «Помещичьи усадьбы екатерининских времен с вековыми липовыми аллеями, фонтанами, статуями и каменными арками, оранжереями, любовными беседками и обветшалыми гербами на воротах ... всё это кануло в невозвратное прошлое!» Насчет «невозвратности», конечно, можно поспорить. Лев Николаевич Гумилев утверждал, что стадии пассионарности и субпассионарности регулярно сменяют друг друга.
Не случайно в субпассионарную эпоху классицизма появились и созвучные эпохе философы, например Декарт, с его внятной всем философией, которую может принять и католик, и протестант, и даже турок. Турки, конечно, читать Декарта не стали, потому что для того, чтобы читать Декарта, нужны типографии, а турки типографии у себя запретили. Был один такой момент в начале XVIII века при султане Ахмеде III, решили турки открыть типографию: какое-то время она поработала, а потом всё запретили. Вот что об этом пишет Жан-Жак Руссо в «Рассуждении о науках и искусствах»: «Султан Ахмед, уступая настояниям нескольких так называемых людей со вкусом, согласился устроить в Константинополе типографию; но едва был пущен в ход типографский пресс, как его пришлось уничтожить и выбросить части его в колодец». Но в Европе ситуация была более благополучной: и у католиков, и у протестантов были типографии, университеты, гимназии, лицеи и т.д. Все понимали значение образования.
Спиноза – еще один пример философа, созвучного эпохе классицизма. Еврей и пантеист, он был тем не менее удивительно популярен и среди католиков, и особенно среди протестантов. Вот, например, Гёте был большой поклонник Спинозы. Он пишет в своей книге, что он от противного пришёл к Спинозе. Он увидел в какой-то книге портрет Спинозы и под ним подпись на латинском языке: «Signum reprobationis in vultu gerens» («имеющий знак проклятия на своём челе»). И он говорит: неужели Спиноза самый плохой, самый проклятый? Стал читать и, в конце концов, увлёкся. А Гёте, обратите внимание, сам поначалу был чисто «классический» человек. Например, он обожал всякие парки. Для него парк был заменой церкви, парк – это было то место, где можно было бы чувствовать своё единение с Абсолютом, молиться Богу. Парк, именно парк. Почему? Потому что это природа. В этом смысле Гёте – типичный представитель классицизма. У нас, конечно, классицизм появился позже, у нас всё немножко со сдвигом. У нас первая половина XVIII века – это ещё елизаветинское барокко, которое пришло из Польши, но уже с Екатерины II у нас наступает классицизм. Обратите внимание, что Екатерина II поехала в Царицыно и приказала там сломать дворец, построенный для неё архитектором Василием Баженовым в стиле «московского барокко». Он уже почти всё построил, а она сказала: «Всё ломайте и стройте по-другому». Т.е. она искала какие-то новые формы, она хотела, чтоб у неё было, как в Версале, подражала Людовику XV. Ей казалось, что то, что построил Баженов, убого по сравнению с европейскими дворцами. У неё была какая-то своя идея, но, в конце концов, Царицынский дворцово-парковый ансамбль был все же построен в стиле классицизма архитектором Матвеем Казаковым. Барокко уже надоело. Потом, конечно, надо вспомнить наших англоманов Шереметьевых, усадьбу Кусково в Москве, там тоже и фарфора очень много, и роскоши всякой. В целом очень напоминает Шёнбрунн, но Шёнбрунн – это место, где жили короли. Где жила знаменитая императрица Мария-Терезия, а потом её сын – император Иосиф II. Это, конечно, королевская усадьба типа Зимнего дворца. Что ещё характерно для эпохи классицизма? Желтый цвет Шёнбруннского дворца (на картине итальянского художника Бернардо Беллотто, 1760) – это влияние Китая. В Китае жёлтый и коричневый – это какие-то очень важные цвета. Теперь вы спросите, а при чём здесь Китай? Почему Китай появился в XVIII веке? Дело в том, что и тут философы опять постарались. Одна из попыток примирения католиков и протестантов принадлежала Лейбницу и его ученику Вольфу. Я рассказывал уже о Лейбнице и его идее теодицеи – что Бог создал лучший из возможных миров и таким образом можно было примирить людей с наличием зла в мире. Если зло есть, то, по крайней мере, мы можем утешаться тем, что его могло быть ещё больше. Бог оптимизировал мир, учитывая не очень благоприятные начальные условия, т.е. злую волю человека, и Бог всё-таки так устроил, чтобы эта злая воля проявилась в щадящих размерах. Когда Лейбниц умер и произошло Лиссабонское землетрясение 1 ноября 1755 года, то очень многие люди разочаровались в теодицее, потому что Бог мог, с их точки зрения, как-то лучше устроить мир, чтобы не было таких страшных трагедий. Но это уже проблемы Вольтера и некоторых других людей. Гёте, кстати, тоже очень переживал по поводу Лиссабонского землетрясения, ему было 7 лет, и он пишет в своих мемуарах, что все кругом только об этом землетрясении и говорили. Но вернемся к Китаю. Китайской философией очень заинтересовался ученик Лейбница – Христиан Вольф – и даже за это увлечение поплатился: в этом нашли «вольнодумство» и его уволили из университета Халле. Он вынужден был перебраться в Марбург, где в местном университете продолжил преподавание философии, в частности, преподавал ее студенту из России Михаилу Ломоносову. Моду на Китай привезли французские иезуиты, в частности, о. Франсуа Ноэль, издавший в 1711 году в Праге на латинском языке книгу «Philosophia Sinica» («Китайская философия»).
Появилась также новая, характерная для эпохи классицизма тема – толерантность. О толерантности писал английский философ-эмпирик Джон Локк и уже упомянутый нами Спиноза. И здесь Китай пришёлся очень кстати, потому что китайцы были как бы внешние по отношению к Европе. Им эти наши споры между католиками и протестантами непонятны, потому что само то, что мы христиане, представители христианской цивилизации – это для них гораздо важнее. Поэтому китаец не видит этих тонких различий между католиками и протестантами. И вместе с тем, если мы хотим быть понятны китайцу, мы должны постараться представить христианство со всеми его внутренними спорами в максимально рациональном виде, т.е. как-то объяснить китайцам, во что мы верим, чем мы живём, каковы наши идеалы. И, наконец, читая китайских мудрецов, которые переводились сначала на латинский язык, а потом и на европейские языки: Конфуция, Мэн-Цзы и других, – люди видели, что, оказывается, есть вот ещё какой вариант – естественная религия. Постараюсь пояснить это на конкретном примере. Конфуций пишет: «В пятьдесят лет я познал волю неба». Что это значит – «воля неба»? Миссионеры-иезуиты, когда эту китайскую идиому переводили, говорили, что это всё равно что «воля Бога». Небо для китайца – это всё равно что Бог. Обратите внимание в письме Татьяны к Онегину: «То воля неба: я твоя», - Пушкин употребил китайский оборот – «воля неба». Вроде как бы и Бог, но не совсем Бог. Он мог написать: «То воля Бога: я твоя», – но звучало бы не так, согласитесь, какой-то нюанс здесь есть. Небо – это более безлично, более пантеистично. Это очень хорошо описывает как раз психологию девочки из помещичьей усадьбы, т.е. девочки, воспитанной в традициях классицизма, на фарфоровых статуэтках, на романах «Ричардсона и Руссо». И прогулки, обратите внимание, и сад, и скамейка, и вообще культ природы. Всё это тоже характерно для классицизма. Поэтому и «воля неба» не случайно в письме появилась. Я уже говорил, что когда Вольф прочёл целый цикл лекций по китайской философии, то его обвинили в том, что он проповедует атеизм. Это, конечно, не атеизм, это просто естественная религия. Попытка найти наименьшее общее кратное. Воля неба – это то, что, может быть, даже примут студенты Физтеха. Или нет? Или только вакуум? Но ведь сейчас, в конце концов, не классицизм. Почему мы должны говорить о сегодняшнем дне? Для XVIII века воля неба была в самый раз. А с учетом того, что в Россию всё приходит с запозданием, то и в начале XIX века многие элементы классицизма у нас еще оставались. А Конфуций очень многих мог примирить. Читать китайских философов считалось признаком просвещённого человека.
Какие ещё события ознаменовали начало эпохи классицизма? Осада Вены 1683 – одно из этих событий. Мы уже вспоминали 1648 год – окончание Тридцатилетней войны. Важной датой является 1688 год – Славная революция в Англии, изгнание Стюартов. Что, собственно говоря, произошло? Карл II Стюарт прогнал пуритан и восстановил англиканскую церковь (пуритане не признавали епископов). Его младший брат Иаков II подозревался в симпатиях к католичеству. Когда Карл II умер, Иаков II взошёл на престол и англичане забеспокоились, не захочет ли он опять вернуть католичество. Поэтому решили убрать его с престола и пригласить другого короля (из Голландии) Вильгельма III Оранского. И получился бескровный переворот, который получил название "Славной революции". Первый раз, кстати, слово «революция» использовалось в политическом значении. До этого революция просто означала вращение. У Коперника сочинение называлось «De revolutionibus orbium caelestium» («Об обращениях небесных сфер»). У Коперника никакой революционности не было, если только не считать, что он поменял местами Землю и Солнце, что тоже в каком-то смысле переворот. Но Коперник, когда говорил об обращениях небесных сфер, имел в виду именно обращения, а не революцию. И вот впервые слово революция стало использоваться в значении переворота, именно политического переворота, когда заговорили о Славной революции. А потом уже произошла и Французская революция, которая ознаменовала конец классицизма. Потому что, как бы вы ни относились к Французской революции, это была гибель помещичьих усадеб, это был новый виток пассионарности, т.е. люди умирали, убивали и гильотинировали, и себя не жалели, и других не жалели. Робеспьер – это, конечно, не тот человек, который любит канареек и комфорт. Французская революция, таким образом, завершает эпоху классицизма.
Эпоху классицизма обычно связывают с абсолютизмом, приводя в качестве примера короля Франции Людовика XIV, при котором был построен Версальский дворец. Людовику XIV приписывают слова: «Государство – это я». И Мольер, когда писал пьесу, мог не волноваться по поводу церковной цензуры, ему было важно только угодить королю. Если королю пьеса понравилась и король изволил смеяться во время пьесы, то всё было в порядке. Один человек решал. Почему так? Опять субпассионарность. Люди хотят покоя, хотят, чтобы их защищал какой-нибудь абсолютный монарх и обеспечил им покой и тишину. Пусть это будет Людовик XIV. Гарант порядка и стабильности. У нас это была Екатерина Великая, которая вела всё время исключительно удачные войны. И даже при ее внуке Николае I, хотя его царствование окончилось Крымской войной, не очень удачной для нас, всё-таки какой-то период стабильности в России был. Когда Пульхерия Ивановна – помните рассказ Гоголя «Старосветские помещики» – могла варить варенье и солить рыжики, т.е. чувствовать себя в относительной безопасности. Вы скажете – ну подумаешь, а для людей, которые пережили Тридцатилетнюю войну, это очень много значило. Кстати, окончание Тридцатилетней войны совпало с началом Фронды. Когда французские аристократы решили малолетнего короля, ему было 5 лет, низложить вместе с его матерью Анной Австрийской и её любовником кардиналом Мазарини. Кто читал «Двадцать лет спустя», может вспомнить этот эпизод, там д’Артаньян как раз спасал малолетнего короля от этих бунтовщиков. Так начинался абсолютизм. А в XVIII веке возникло новое движение – масонство, которое поначалу казалось целиком пропитано идеями классицизма: толерантности, пантеизма, культа природы, а вместе с тем геометрическими идеалами, т.е. идеалами Декарта, символом которых является знаменитый масонский циркуль. Почитайте «Войну и мир» Толстого, как Пьера Безухова в масоны принимали. Нет смысла напоминать, что масонство в Россию пришло позже, чем во Францию и в Германию. Масонство, конечно, типичное классицистское явление, но, как ни странно, именно в недрах масонства возникла новая парадигма, которая привела к Французской революции. Масонство появилось в 1717 году – ещё одна важная дата. Кстати, масоном был Гёте. Я читал недавно его приветствие, обращённое к масонской ложе и изданное отдельной брошюрой. В принципе это можно почитать, это не тайна, никто этого не скрывал. В масоны записался даже Моцарт, и это нашло отражение в «Волшебной флейте». Даже какое-то непродолжительное время в масонской ложе находился Пушкин. Масоном был и друг Пушкина философ Чаадаев. Масонство вдохновлялось идеями толерантности, т.е. в масонскую ложу принимали и католиков, и протестантов. Правда, членству католиков в масонских ложах попытался воспрепятствовать Папа Климент XII, издавший энциклику «In eminenti», в которой он угрожал отлучением от церкви всем католикам, кто дерзнет вступить в масонскую ложу. Но Людовик XV не придал большого значения этому папскому запрету и не закрыл масонские ложи во Франции. Та же самая ситуация сложилась и в Австрии: император Иосиф II не препятствовал деятельности масонов (как раз в его царствование Моцарт и вступил в масонскую ложу).
Какие ещё были яркие представители абсолютизма, кроме Людовика XIV? В Австрии это была Мария Терезия, императрица, женщина, которая очень эффективно и строго руководила Австрией и своим мужем. И вот экскурсантам, посещающим Шёнбруннский дворец, рассказывают, что после того как она родила очередного, шестнадцатого по счету, ребёнка, она мужа отгородила от себя ширмочкой. Т.е. она была женщиной очень волевой, как наша Екатерина II. Екатерина II, Людовик XIV, Мария Терезия и Фридрих II Великий. Кстати, почему Фридриха II прозвали «Великий»: ведь он проиграл семилетнюю войну, русские уже вошли в Берлин, правильно? Но тут что случилось? Ему очень повезло, что умерла русская императрица Елизавета Петровна, в честь которой названо наше «елизаветинское барокко», и как бы завершилась целая эпоха, потому что к власти пришёл муж Екатерины II Петр III, который очень любил Фридриха II и предложил ему очень выгодные условия мира, вернул ему всё завоеванное в боях русской армией. Конечно, Петр III нажил себе колоссальное количество врагов среди офицеров, потому что это унижение для армии, столько воевали, проливали кровь и кончилось ничем. И на гребне этого недовольства Екатерина II устроила переворот и отправила своего мужа под арест в Ропшу, где он вскоре умер при невыясненных обстоятельствах. Подозревают, что Петра III убил охранявший его в Ропше граф Алексей Орлов, родной брат любовника Екатерины II Григория Орлова. Но мир с Пруссией уже был подписан, и в результате Фридрих II сделался «Великим», благодаря этому удивительному спасению. Отметим, что Фридрих Великий еще до начала Семилетней войны пригласил к себе в Берлин Вольтера. Их оживленная переписка продолжалась и после того, как Вольтер покинул Берлин. Вы скажете, кто такой Вольтер, что до общения с ним снизошел прусский король? Вольтер даже не аристократ, как вы знаете, и тем не менее с ним переписывались две королевские особы, Фридрих Великий и Екатерина II. Екатерину, кстати, тоже называли «Великой». Т.е. фактически Вольтер был другом, корреспондентом, даже в каком-то смысле советником двух великих правителей. Каковы были убеждения Вольтера? Вольтер, как и Юм, был теист (theist), или деист, т.е. верил в разумное устройство природы и, конечно, в существование разумного Творца, который, однако, не вмешивается в ход вещей и не творит чудеса, такие как пресуществление. Поэтому барокко как стиль несовместимо с теизмом. У теиста своя эстетика. У него не эстетика восхваления чудес, в которые он не верит, потому что он считает, что это было бы странно, если бы часовщик постоянно подкручивал созданные им часы. Если он их сделал так, что они постоянно нуждаются в ремонте, значит это не очень хорошее произведение, понимаете? Каждый раз надо батарейки менять. Батарейка – это как бы очередное чудо. И Юм, и Вольтер считали, что величие Творца проявляется как раз в неизменности законов природы. А главный враг деизма или теизма – это суеверие (superstition) – вот с чем надо бороться. И незадолго до смерти Вольтер сказал: «Я умираю почитая Бога, любя своих друзей, не ненавидя своих врагов, презирая суеверие» (Je meurs en adorant Dieu, en aimant mes amis, en ne haissant рas mes ennemis, et en dеtestant la superstition). Иными словами, суеверие – самый большой враг. А барокко как стиль отождествлялось с суевериями, потому что монстранции, культ Девы Марии – всё это, с точки зрения теизма, суеверия.
Важно было и то, что барокко разделяло Европу, а задача классицизма – соединить. Т.е. задача классицизма продлить мир насколько это возможно. Сама Семилетняя война, которая началась непонятно ради чего, воспринималась Вольтером как абсурд, что хорошо видно из его повести «Кандид, или Оптимизм». Все в Европе были очень довольны, когда эта война, наконец, закончилась. Конец Семилетней войны и восшествие на престол Екатерины Великой – 1762 год – очень важная дата для понимания классицизма. А вторая дата, совпавшая с началом Семилетней войны, – это Лиссабонское землетрясение (1 ноября 1755 года). Почему это событие, которое совершилось на отшибе Европы, в Лиссабоне, – это юго-запад Европы, Лиссабон никогда не был в числе культурных столиц, это не Вена, не Рим, не Париж, – так всех взволновало? Почему Гёте с таким ужасом вспоминает о нём, ему было 7 лет, все об этом говорили, как это было страшно… Почему? Потому что это подрывало веру в разумное устройство мира. Вот в этот самый теизм, что действительно Бог так всё хорошо продумал, что Ему даже не нужно батарейки менять в часах. Понимаете? И вдруг произошло совершенно нелепое, непонятное, противоречащее разуму событие, гибель среди бела дня более чем 100 000 человек, гибель цветущего города, который соперничал с Амстердамом, с Лондоном, потому что португальцы, вы знаете, открыли путь в Индию. Они с Индией торговали, у них была там колония Гоа... Правда, они занимались работорговлей. Может быть, это было наказание за грехи? Ну и, конечно, как пишет Гёте в воспоминаниях, очень много было сказано проповедей в церквях по поводу того, что надо покаяться, что это знак конца времён. 1 ноября 1755 года – после этой даты классицизм стал потихонечку клониться к упадку, пока, наконец, взятие Бастилии в 1789 году не ознаменовало конец классицизма. И, конечно, само мировоззрение Гёте и эволюция этого мировоззрения показывает, как постепенно рушились идеалы классицизма. Во-первых, у него Вертер кончает с собой («Страдания юного Вертера»). Потом «Фауст», вышедший в 1806 году, хотя задумал его Гёте гораздо раньше. Фауст, как вы знаете, уже герой переломный, герой, разочаровавшийся в рационализме и поэтому обратившийся за помощью к Мефистофелю, – это некий кризис классицистской программы, декартовской ясности. Мы уже говорили о масонстве, о причудливой смеси в нем мистицизма и рационализма. И вот в середине XVIII века появляется некая новая мистика, своеобразная очень. Кстати, появляется почему-то в Швеции. Я имею в виду Сведенборга. Я бы его охарактеризовал как спирита или экстрасенса. Вы спросите, как это возможно в эпоху Просвещения, в эпоху Юма и Вольтера? Конечно, эта мистика противоречила теизму, потому что, согласно теизму, Бог не должен открывать Себя каким-то людям и вообще допускать какие-то необычные явления. Так что идейно Сведенборга нужно отнести уже к романтизму, т.е. Сведенборг в каком-то смысле предтеча гетевского Фауста. Это человек, который имел какие-то иные каналы для получения информации, кроме эксперимента и теории. Но вы спросите, почему Сведенборг прославился и стоит ли о нём вообще говорить? Во-первых, Сведенборг упоминается в «Пиковой даме» Пушкина. Но, кроме того, Сведенборг прославился тем, что чуть не прельстил Канта. Был такой момент, когда Кант заколебался, а связано это было вот с чем. Он тогда увлекался одной женщиной (Шарлоттой фон Кноблох) и вёл с ней переписку. Это был 1863 год, как раз после окончания Семилетней войны. В письме от 10 августа 1763 года он сообщил ей об очень интересном событии. В Стокгольме внезапно умер голландский посланник и не успел рассказать жене, где он хранил важные документы. Через некоторое время появляется серебряных дел мастер и требует оплатить работу, которую он делал по заказу покойного. Вдова была уверена, что муж ему заплатил, но доказать этого не могла, так как не могла найти необходимой расписки. Короче, вся семья была в шоке, а кого спросить – муж-то умер. Обратились к Сведенборгу, духовидцу. Он по их просьбе вступил в контакт с духом умершего, и тот якобы сообщил ему, что вот у него в кабинете есть ящик в столе, и в этом ящике есть фанерка, и под фанеркой лежат важные документы. Вдова последовала совету Сведенборга, нашла этот тайник, и в нем оказалась нужная ей расписка. На Канта эта история, как видим, произвела большое впечатление. Он на всякий случай заказал из Лондона восемь томов сочинений Сведенборга на латинском языке. Стал читать. Но когда он стал читать, то пришёл в ужас, потому что убедился, что здесь нет никакой методологии, т.е. человеку что-то является, а потом вдруг не является. С таким человеком просто невозможно иметь дело. У меня сегодня вдохновение есть – я приду на лекцию, а потом у меня не будет вдохновения – я не приду. Или какой-нибудь голос меня остановит: на Физтех сегодня не иди. Т.е. человек живёт в каком-то ненормальном режиме. Он слышит голоса и внимает им. Иногда это помогает, и он находит какие-то документы, но в какой-то момент голос может сказать: выбросься из окна. Понимаете? Это же опасная вещь. И, в конце концов, прочитав всё это, Кант написал очень жёсткую критику на Сведенборга – «Грёзы духовидца». Т.е. он понял, что это тупик. Либо это что-то вроде дельфийского оракула, т.е. (для XVIII века) анахронизм, либо надо менять парадигму. Я потом вернусь к этому сюжету, когда у нас будет романтизм. На самом деле эпоха романтизма в каком-то смысле тоже возврат к так называемому вдохновению. «Являться Муза стала мне», – пишет Пушкин. Понимаете? Вот когда Муза является, значит человек как бы не в себе немножко, да? Чуть-чуть. Ну, как бы Муза продиктовала, я записал. Музы нет – поэт хладен, молчалив, ничего не пишет. Это как раз романтично очень. Может быть, Сведенборг – предтеча романтиков. Утверждают, что он оказал большое влияние на идеолога романтизма Уильяма Блейка. Не случайно, что и Пушкин взял к одной из сцен в «Пиковой даме» эпиграф из Сведенборга.
Теперь продолжим тему классицизма в архитектуре. В эпоху классицизма появились новые возможности для скульптуры и архитектуры. В архитектуре появилась такая возможность, как проектирование усадьбы, я об этом уже говорил. Также появляется новый вид здания – театр, опера. В Лондоне уже при Шекспире существовал театр, но его пуритане закрыли. Потом опять открыли при Карле II, и это уже фактически начало новой эпохи. Потом появляются театры во Франции (1641 год – открытие театра Пале-Рояль, где шли пьесы Мольера), позже всего у кальвинистов в Женеве – там только во второй половине XVIII в. Но в принципе театры победили. И в России тоже – Фонвизин, Грибоедов… У нас немножко позже всё. Конечно расцвет классицизма – это Мольер, Расин, Корнель – классическая пьеса. Появилась опера. Вот пожалуйста, допустим «Дон Жуан» и «Женитьба Фигаро» Моцарта, светская опера – это всё ещё классицизм. Театр - это тоже порождение классицизма. Нельзя сказать, что театр – это барокко. Ещё один момент, характерный для классицизма – это памятники и обелиски. Вы знаете, что скульптура существовала в эпоху Возрождения, например «Давид» и «Моисей» Микеланджело, но в эпоху классицизма появилось желание обессмертить светских политических деятелей, ученых, религиозных реформаторов. Обелиски сооружали в честь какой-нибудь победы. Если вы читали стихотворение Пушкина «Воспоминание в Царском Селе», то там описан памятник, посвященный победе над турками при Кагуле («в тени густой угрюмых сосен воздвигся памятник простой»). Но потом уже появлялись памятники просто разным деятелям. Почему-то мне вспоминается памятник Лютеру в Вормсе, хотя он был воздвигнут в XIX веке, но всё равно это как бы одна и та же идея, что памятник можно поставить просто обычному человеку, не обязательно святому. Начало этой традиции восходит к эпохе классицизма. Она в эпоху романтизма еще больше расцвела, т.к. эпоха романтизма – это культ героев, культ гениев. Теперь, если взять поэзию, мы видим какой-то интересный момент. Берём, допустим, типичного немецкого поэта эпохи классицизма Клопштока, и вот он пишет в подражание Гомеру поэму «Мессия» или «Мессиада» – тогда (в эпоху классицизма) такие поэмы были в большой моде. Ломоносов написал «Петриаду» в честь Петра I, Херасков написал «Россиаду» в память взятия Казани войсками Ивана Грозного с аллюзиями на победы Екатерины II над турками и т.д. И вот с какой поэтической фразы начинает свою поэму Клопшток (обратите внимание!): «Воспой, бессмертная душа, искупление грешного человека». Т.е. он обращается не к Музе. «Илиада» Гомера начинается с обращения к Музе: «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына», – а Клопшток обращается к своей бессмертной душе, т.е. человек творит сам – это очень важно для классицизма. Человек творит не подчиняясь Музе, а сам. Например, сам читает лекции. Не то что слушает какие-то голоса, или Муза какая-то ему подсказывает, а сам – вот это классицизм. Впервые появляется идея самостоятельного творца. Потому что всё-таки творец эпохи барокко подчёркивал пребывание в состоянии благодати, что ему помогает Бог. Тот же Виньола, Бернини, если вы спросите их, – скажут: да, нам помогал Бог, мы творили шедевры, но мы всегда чувствовали помощь Бога, всегда чувствовали какое-то вдохновение. И вот впервые прозвучало это обращение к бессмертной душе. Получается, что моя бессмертная душа (правда она сотворена Богом, поскольку она бессмертна) является источником творчества. То же самое говорил и Кант, что источником нравственных поступков является моя собственная свобода, моя собственная душа и мой собственный выбор. Поэтому я и отвечаю за своё творчество. Если плохо написана поэма, то значит плохо написал автор, автор виноват. Если, допустим, Пушкин плохо написал, он скажет в своё оправдание: «Муза изменила мне». А тут уже нет. Если человек говорит: воспой, моя бессмертная душа, что-нибудь, то он и отвечает за содержание собственной поэмы. Клопшток был востребованный поэт, но сейчас его совершенно забыли. Ломоносова, конечно, лучше знают. Вот почитайте «Петриаду» – это же просто грубая лесть. Но так надо было писать. Не то чтобы он не видел ужасов войны, просто надо было создать образ идеального правителя. Требование жанра. Само то, что человек обращается не к музе, а к собственной бессмертной душе, – это тоже некий знак, свидетельствующий о том, что сменились некие культурные стереотипы. А в эпоху романтизма опять появится муза, опять появятся ангелы и демоны, опять у Фауста лучший друг Мефистофель. На следующей лекции мы поговорим о романтизме, который придёт на смену классицизму. У меня целая программа. Почему, вы спросите, слишком много искусства и мало философии. Дело в том, что я сторонник мнения австрийского искусствоведа Ханса Зедльмайра, что искусство – это сны человечества. Если вы хотите произвести психоанализ человечества, то проанализируйте искусство, тогда вы поймёте бессознательное человечества. Почитаешь Ньютона, как всё красиво, всё умно, а посмотришь, как пуритане закрывали шекспировский театр, скажешь – нет, не так всё просто. Картина должна быть полной.