Вступление.
На протяжении лет человеку сопутствует огромное количество так называемой «житейской ткани». Непрерывная череда событий, подобно рыбацкой сети, вылавливает нас из свободных глубин и пытается увить плотным покровом уз, наслаивая слой на слой, событие на событие. С одной стороны, узы являются защитой от переменчивого ветра и стрел врага, с другой – заставляют нас почувствовать власть времени и личную зависимость от коллективного или автократического произвола. Единственное, над чем не властны житейские ткани, – это дух. И если тело не в силах порой разорвать путы времени, то дух дышит, где хочет. Он свободен!
Глава первая. Осада
Тихону выпало родиться в семье художников. Так распорядилась судьба. Хотя, наверное, неправильно говорить о судьбе как о категории творческой. Фаталисты утверждают: судьба – историческая константа, вписанная в мировой порядок задолго до рождения самого человека. К сожалению, фатализм ничего не объясняет, он только констатирует и успокаивает нас, когда мы не довольны происходящим. Поэтому в деле осмысления судьбы он малоэффективен, если не сказать – бесполезен. Попробуем в нашем рассказе отойти от этой навязчивой формы миронепонимания и проследим судьбы главных героев с иной, вдохновенной точки зрения.
Когда Тише исполнилось восемь лет, случились известные октябрьские события 1993-го года. Сейчас мало кто помнит, с чего началась вся эта безумная братоубийственная вакханалия. Указ президента Ельцина № 1400 об упразднении Верховного Совета, восстание москвичей, баррикады вокруг Белого дома. Штурм правительственными войсками непокорной «хазбулатовской республики» ранним утром 4-го октября, тысячи убитых без суда и следствия российских граждан. А затем показательный расстрел Белого дома из танковых орудий, ликование нелюдей на Калининском мосту и Москва-река, красная от русской крови, стекающей по канализационным желобам…
* * *
– Артёмушка, оставь Тихона, не бери! Мальчику в школу завтра. Не надо ему с президентами спорить!
– Вер, пойдём с нами! Поглядишь, как делается история, которую твой сын учит в школе.
– Нет, Артём, не пойду. Негоже нам, чадам церкви, о земном попечительствовать. И тебе не советую. И сына оставь, не марай!
По лицу Артёма пробежала тень смущения. Он нахмурился.
– Вера, милая, отпусти! Мужик на Руси веками за правду стоял. Что ж теперь изменилось?
С минуту они молчали, потупив головы. Женщина подсела к сыну:
– Тиша, от папы никуда, понял? Идите…
Уже смеркалось, когда Артём с сыном подошли к баррикадам.
– Мальца-то зачем привёл? – обернулся к Артёму усатый мужчина почтенного возраста, выкладывая из портфеля завёрнутые в газетку бутерброды.
– Тут, поди, скоро жарко станет.
– А затем, – отозвался Артём, – как я потом ему расскажу о вас и ваших потрясающих бутербродах?
– Да вы угощайтесь! – всполошился собеседник. – Простите дурака, сам не догадался предложить.
– Нет-нет, что вы! У нас всего полно, вам – ангела за трапезой!
– С ангелом, это хорошо. Это, как в будущее оглянуться. Простите, вы, наверное, верующий?
– Жена моя – христианка. Такого ортодокса в юбке днём с огнём не сыщешь! А я который год смотрю на неё, слушаю других и думаю о своём. Стараюсь жить не умом, а сердцем. Пока сердце не поманит, ум не откликнется.
– Почему ж здесь оказались? Скажу вам так: неумное тут творится безобразие. Вон те, что на балконе, до хрипоты раскричались, – мужчина указал на балкон Белого дома, с которого депутаты Верховного совета по очереди обращались к собравшимся, – гляжу я на них: страшно им, ох, страшно! И назад ходу нет – свои же заклюют, и наперёд боятся, мол, как с ними, раскольниками, Борис Николаевич поступит. Мужик-то он бедовый, махнёт лишний стакан и пересажает всех лет на десять. Не верят они в нашу победу, чую сердцем, не верят!
Усач обнял Тишу. Мальчик улыбнулся.
– Не страшно? За парня, говорю, не страшновато? ОМОН с дубинками пойдёт – мало не покажется.
– Выведу как-нибудь. Не надо об этом. Перед глазами и так жена с крестом стоит, будто распять меня хочет!
– Так ведь, наверное, сама и отпустила. Не тайком же?
– Отпустила. Умница она…
– Простите, услышал обрывок разговора, – к Артёму обратился молодой человек, сидящий неподалёку, – выходит, вы здесь вы по зову сердца, вроде как очарованный? С ума сойти! Сердце – такой ненадёжный орган! Как поётся: «Сердечной тоскою подуло, фурункул на ж… надуло». Ха-ха! Не слушайте, мне перед смертью всегда весело!
– Типун тебе на язык! – буркнул усач и принялся за бутерброды.
Глава вторая. Молитва
Канули в героическую лету десять долгих дней блокадного распорядка.
Наступил вечер третьего октября. Семья сидела в молчании за ужином. Сгустившиеся за окном сумерки таили ощущение приближающейся беды. Вдруг картинку в телевизоре сменили частотные полосы и пропал звук.
– Так, кажется, началось, – глухо проговорил Артем, поднимаясь из-за стола.
– Я тебя не пущу!
– Вера, милая, – подбирая слова, отозвался Артём, – выходит, мы с Тишкой ходили все эти дни зря? Покуражились, поиграли в Парижскую коммуну и будет?
– Я не знаю! – Вера сглотнула ком подступившего рыдания. – Не знаю ничего. Но тебе нельзя туда, понимаешь, Артёмка, нельзя!
– Папа, я с тобой! – Тиша вжался в живот отца. – Мама, нам надо!
Вера не выдержала, опустилась на табурет и зарыдала.
– Прости, не сдержалась, – с трудом выговорила она минуту спустя, –Тишу оставь мне…
– Тихон, остаёшься с мамой, это приказ! – Артём набросил на плечи пальто, рванул с крючка кепку и вышел.
– Артёмушка… – Вера поднялась, обняла сына и, по-бабьи подвывая, пошла к иконе.
– Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится. Речет Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него. Яко Той избавит тя от сети ловчи, и от словеси мятежна…
Она шелестела губами молитву и непрерывно крестилась, прижав к груди голову сына.
– Тиша, Тишечка, молись за папу. Тяжесть выпала ему нынче, ох, тяжесть великая, не приведи Господь…
* * *
Артём миновал постовых и направился в сторону Горбатого моста. Ввод, к которому он был приписан, обживал причудливый баррикадный самострой и делал последние «боевые» приготовления: бойцы раскладывали бутылки с зажигательной смесью, по графику заступали в караул и доедали женины бутерброды. Вглядываясь в их сосредоточенные лица, Артём почувствовал перемену: ощущение романтического приключения сменилось на осознанное приготовление к личной жертве.
– Бруно сняли. Значит, вот-вот жди гостей, – недобро усмехнулся усач, качая головой.
– Константин Олегович, давайте ужинать! – улыбнулся молодой знаток приближающейся смерти. – Что б ни крошки врагу не досталось! Нам с вами надо успеть переварить ужин и, простите за откровенность, увеличить количество заградительного биоматериала!
– Ну и репей же ты, Антошка! – улыбнулся в ответ усач. – На. У меня как раз для тебя два с сыром и один, хоть ты и не моряк, с сёмгой.
– Привет! – Антон добродушно протянул руку подошедшему Артёму. – Ну что, братцы, чую, весёлая нас ожидает потеха! А слабо по-бурлацки: «Один за всех, и все за одного»?
Константин Олегович и Антон поднялись со своих мест. Все трое соединили ладони. Вдруг тревожный гул прокатился, как волна, по двору Белого дома. В расположение баррикад стали въезжать фургоны с ранеными из Останкино. Последний шарм «а-ля повоюем», последняя надежда на то, что всё как-то бескровно рассосётся, рухнули при разгрузке первой же машины.
* * *
В два часа ночи взвод Артёма перевели с Горбатого моста в Девятинский переулок, а на их место встали ополченцы другого взвода. Передавая баррикаду новым постояльцам, никто не знал, что этот приказ делит людей, как в трилогии Симонова, на живых и мёртвых, что через три с небольшим часа, в первые же минуты утреннего штурма защитники Горбатого мостика погибнут все до одного. И будет это жуткая картина. На полном ходу БТРы сметут игрушечный баррикадный самострой и станут в упор расстреливать убегающих людей. А Артём с товарищами, кусая локти, будут наблюдать этот гибельный «спектакль» со стороны, потому что их баррикада окажется единственным оборонительным укреплением, которого не коснётся вакханалия смерти. Власть не решится гнать БТРы по Девятинскому переулку вдоль стены американского посольства…
* * *
В девятом часу утра Артём, растерзанный случившимся, добрался наконец до дома.
– Муж мой... – только и смогла выговорить Вера. – Живой!
Артём на автомате включил телек и повалился на диван. На Калининском мосту разворачивались танки, выходя на огневую позицию. Минут через пять первое танковое орудие, затем второе прямой наводкой ударили по Белому дому.
– Поздно, – горько ухмыльнулся Артём, – перебили без вас.
Он схватил с журнального столика старинный металлический канделябр и швырнул его в экран телевизора. Раздался скрежет разбивающегося стекла, полыхнул огонь, и комната наполнилась едким привкусом палёной канифоли.
– Ах ты, Господи! Ничего, Артёмушка, я приберу. Пойдём, пойдём, тебе надо умыться.
– Верочка, Вера! – задыхаясь, Артём перешёл на крик. – Никто! Понимаешь, ни одна собака у метро не повернула голову. Они на работу спешили, сволочи! Хоть залейся кровью, им – по фигу!.. Такие люди ради них гибли… Не понимаю!
– Артёмушка, ты живой, и слава Богу. Сейчас не думай об этом. Завтра, всё завтра…
Артём долго ворочался, вскрикивал и наконец провалился в глубокий неправдоподобный сон. Такие сны овладевают нами после отчаянных потрясений, когда матрица ума теряет упругость и становится похожа на желе: наступил – провалился.
Вера смотрела на спаящего мужа и не верила своим глазам. Ведь ровно в два часа ночи она проснулась от страшного внутреннего крика. Стараясь не разбудить Тишу, бросилась на колени перед иконой и больше уже до самого утра не спала ни минуты…
Глава третья. Они встретились
Артём проспал больше суток. Наконец он вдохнул пряный октябрьский воздух, льющийся от распахнутой балконной дверцы, его лёгкие расправились, и он проснулся. «Где я? – мелькнула тревожная мысль вслед за вспышками огня в глазах. – Ах да…». Он приподнялся на локтях, прислушался. Из кухни доносились голоса Веры и Тихона. «Как же это всё случилось? – мысли Артёма сжались в комок вокруг воспоминаний о прошедшем. – Не приснилось ли мне? Да разве такое возможно? Антон, Константин Олегович, те двое…». Мысли Артёма метнулись в сторону, припомнив случай десятилетней давности.
В дачном кооперативе «Вымпел» случился пожар. Загорелся дом Кузьмича, человека замкнутого и, как говорили, с волнующим прошлым. Сбежались все, тушили сообща. Только ближайший сосед Пантелей, ударник и заседатай в месткомовских бюро, простоял с ведром воды у калитки своего дома, на случай если пожар пойдёт в его сторону. «Ты что ж соседа не тушил?» – усмехнулся потом Евсей Колобашкин, гуляка и вообще очень неприятный человек. А Пантелей ему в ответ: «А оно мне надо?» «Сука ты! – не выдержал тогда Евсей. – Падла бездушная. Жахнуть бы тебя, да закона такого нет, чтоб сволочь убивать безнаказанно. А жаль!»
Как рыбы, выброшенные волной на берег, стояли живые, чудом избежавшие общей смерти защитники Девятинской баррикады у метро «Баррикадная». Каждый следующий выстрел за спиной, будто ещё одной верёвкой вязал их и не отпускал по домам. Меж них бесстыдно сновали бесы и хрипло лаяли: «Слышно? Может, погромче сделать? А? Товарищей убивают, а вы тут целёхонькие стоите. Ничего сделать не можете? Можете! Можете вернуться и умереть вместе с ними. Нет? – Да! Но этого вы как раз и не можете, господа герои. Не-мо-же-те!..»
– Ну что, Антошка, повеселился? – спросил, как из гроба, Константин Олегович, не зная, куда пристроить руку, привыкшую держать портфель.
Артём посмотрел на Антона и по плечам понял, что он плачет.
– Пойдёмте, нас рассматривают, как диковинных зверушек, противно, – сквозь зубы произнёс Константин, – прощайте, друзья.
Не дожидаясь ни от кого ответа, он накинул на голову капюшон плаща и направился в метро.
– Пора, – оживился Артём, – кажется, начинается новое время.
Он обернулся в сторону выстрелов и добавил:
– И правда, пойдёмте. Не хочется присутствовать при контрольном в голову.
Простившись взглядами, ополченцы рассыпались по подземным коридорам метрополитена.
* * *
«Как удержаться от осуждения? – размышлял Артём, постепенно приходя в себя. – Нет, не простить. Простить невозможно. Но вымести из души осуждение. Ельцин, небось, тоже оправдывается. Интересно, что за правда у него, ради которой можно убить столько людей… Звериная на крови? Как Бог допустил такое? Неужели все защитники баррикад были отъявленными грешниками и только кровью могли искупить свой грех? Разве интеллигентный Константин Олегович или весельчак Антон заслужили такое? А ребята из Приднестровья, их за что?..». Он вспомнил многолюдный двор Белого дома и в центре двора палатку с плакатом, растянутым между двумя флагштоками «Группа разработки теории счастливого общества». Как сладко давить БТРами беспечных романтиков и оплывшую жирком почтенную профессуру! Что-то подобное наверняка испытывал римский легионер, убивающий Архимеда…
Чем дольше Артём пытался разобраться, тем более запутанным представлялось ему свершившееся событие. Мало-помалу он вновь задремал и сквозь тонкий чувственный сон расслышал, как в спальню вошли Вера с сыном.
– Тоша, твой папа – герой. Люби Бога, сынок, Он сохранил нам папу.
– Ма, а как мне думать про тех, кто погиб?
– Не знаю. Я стараюсь не думать об этом. Не нам разбирать деяния Бога.
Артём слышал, как они вышли и прикрыли за собой дверь. «Не понимаю, – сквозь сон подумал Артём, – а если б нас не перевели…»
* * *
Оглушённые случившимся, они разошлись так же случайно, как встретились. Никому не пришло в голову обменяться хотя бы телефонами. С каждым днём Артём всё острее чувствовал нужду увидеть хоть кого-то из боевых товарищей. Им овладело чувство сакральной посвящённости, именуемое «ратным братством». Антон, Константин Олегович, другие… То, что случилось, не имеет права бесследно исчезнуть из памяти. Если смерть исчезает из прошлого, она, не связанная временем, непременно явится в будущем. Артём понял: встретить кого-то из боевых товарищей можно лишь там, где стояли их потешные баррикады. Наверняка туда приходят и они.
Он забросил дела и ежедневно подолгу бродил вокруг Белого дома, то заходя со стороны парка Павлика Морозова, то минуя территорию стадиона «Труд». Часами сидел на лавочке в Девятинском переулке и ждал. Народу, как правило, было немного. Москвичи так и не поняли, что произошло в их родном городе четвёртого октября. Скромные букетики цветов и бесконечно длинные списки погибших… Самодовольная власть не препятствовала выражению человеческой скорби, полагая, что всё это лишний раз пойдёт в назидание законопослушным гражданам нового российского миропорядка.
* * *
В один из вечеров Артём приметил фигуру молодого мужчины в плаще и какой-то старомодной шляпе. Мужчина медленно спускался по Девятинскому переулку со стороны Садового кольца. Он как-то странно выбрасывал из-под плаща то правую, то левую руку, будто указывал сам себе на что-то важное и необходимое к запоминанию.
– Антон! – крикнул Артём на всякий случай.
В походке молодого человека ему привиделся боевой товарищ. Мужчина обернулся. Его руки медленно потянулись вверх, затем стремительно выплеснулись из-под плаща вверх и на несколько секунд повисли в воздухе. Не опуская рук, он помчался к Артёму, истошно крича: «Ну, наконец-то!». Товарищи бросились в объятие друг к другу. Пытаясь хоть как-то справиться с нахлынувшими чувствами, они закружились по переулку, выпорхнули на проезжую часть и через минуту под недовольные гудки автомобилей с хохотом вернулись на тротуар. Когда утих первый взрыв радости, Антон сбросил улыбку и, став необычайно серьёзным, с ходу выпалил: «Константин Олегович умер». Артём уставился на Антона, ожидая разъяснений.
– Ты тогда в метро первый вышел, кажется, на «Полежаевской», а нам обоим было до «Октябрьского поля». Там же в вестибюле мы обменялись телефонами. Помню, Олегович сказал с досадой: «Как же мы Артёмку-то упустили!»
На следующий день позвонил мне с просьбой приехать. Приезжаю, вижу: лежит Олегович в постели, жена плачет, вьётся над ним, а он: «Не надо, Маша, что уж теперь…». Я подошёл. Он взял меня за руку и держит и всё говорит, говорит. Потом посмотрел мне в глаза и тихо, пока жена была на кухне, сказал: «Вчера был худший и самый счастливый день моей жизни». Я хотел его переспросить, как такое возможно, но он откинулся на подушку, закрыл глаза и до самой смерти не проронил ни слова. Умер он через два часа. Я стоял у изголовья. Такие дела.
– А про тех двоих ты что-нибудь слышал? Одного, помню, звали Юра, другого…
– Борис.
– Да, Борис. Про них что?
– Ничего не знаю. Юра, как ты помнишь, первым пошёл в метро. А Борис… Вроде шёл рядом, а потом, гляжу, нет.
– Что ж, на нет и суда нет. Помянем Олеговича?
– Пойдём, я знаю хорошее место, – Антон махнул рукой, – тут недалеко.
Минут через десять они вошли в уютный деревянный интерьер шашлычной «Домбай».
– Здесь всё по-советски, коренасто, – шепнул Антон и добавил, – и недорого.
Крупная и вправду коренастая женщина-официант раскрыла большую промасленную тетрадь, зафиксировала заказ и с достоинством уплыла за перегородку пищеблока.
– Сколько здесь настоящего, – улыбнулся ей вслед Антон, – а какое мясо подают!
Через пару минут в зал ввалилась ватага неплохо одетых молодых ребят. Сдвоив столики, парни расселись напротив наших героев.
– Ну вот, – нахмурился Антон, понижая голос, – посидели.
Пока другая официантка брала заказ у развесёлой компании прибывших, из-за перегородки пищеблока показалась уже знакомая нам работница. В руках она держала витиеватый поднос, уставленный всевозможными тарелочками, рюмочками и соусницами. Поверх питательного разнообразия царствовал изящный графин с длинным рельефным горлышком.
– Ну, что скажешь? – усмехнулся Антон. – Сила!
Женщина переложила содержимое подноса на белую скатерть стола, церемонно сервировала столовые приборы и из графина наполнила водкой две рюмки на две третьих глубины каждую. Если бы не внушительный подбородок, абсолютно рыжий цвет волос и излишне коренастые формы, можно было подумать, что вас обслуживает сам ангел, до того женщина завершала каждое движение чарующей простотой жеста.
– Ну-с, начнём, – Антон поставил на ладонь рюмку, поднялся и негромко, стараясь не отвлекать никого в зале, заговорил:
– Когда люди умирают по старости – это понятно, это нормально и терпимо. Когда люди гибнут в случайных катастрофах, гибнут непредвиденно, вдруг – это тоже понятно. За всё приходится платить, в том числе за прогресс. За удовольствие жить в удовольствие приходится платить порой самой жизнью. Но когда государство испуганно щерится на собственный народ и предпочитает его скорее убить, чем с ним попробовать договориться, вот этого я понять не могу. Мы же сами эту власть выбирали, орали, голосовали, до последнего часа надеялись на её благоразумие… А в ответ получили пулю в сердце и контрольный в голову. Друг наш и старший товарищ Константин Олегович, светлая о тебе память, Бог с тобой! – Антон перевёл дыхание. – Выпьем, Артёмка!
Последнее предложение Антон сказал, видимо, несколько громче положенного. Компания весёлых пришельцев, притихшая было в ожидании заказа, обернулась на звук антоновой речи и наперебой заголосила:
– Мало БТРы утюжили красно-коричневую сволочь! Ничего, Ельцин ещё покажет себя!..
Не ожидавший такого поворота, Артём растерянно поглядел на товарища. Антон с невозмутимым видом выпил рюмку памяти. Затем достал из сумки деревянные нунчаки и демонстративно положил их на стол.
– Мой милый друг, – громко сказал он, обращаясь к Артёму, – призываю тебя в свидетели: если какая-нибудь новая русская сволочь забудет правила приличия, ей следует указать на её же ошибки.
С этими словами Антон взял в руки нунчаки и продемонстрировал несколько упражнений. Невероятно, но он пересчитал летающими палочками бумажные салфетки на соседнем столике, заправленные в плоские салфеткодержатели. Впрочем, последнюю салфетку можно было не пересчитывать. От воинственной компании не осталось и следа.
Глава четвёртая. Два мнения
– Что за время! Куда ни плюнь, всюду сволочь! – хмыкнул Антон, возвращаясь за столик. – Скажи, Артёмка, что им здесь надо? Здесь же всё советское – от коврика перед дверью до нижнего белья нашей очаровательной официантки!
– Антон, где ты научился так палками махать?
– О, это долгая и красивая история. Как-нибудь расскажу! – рассмеялся Антон и, возвращаясь к теме несостоявшегося конфликта, заметил. – Ты обратил внимание, как они подчёркнуто благополучны? Мы для них дикари и варвары. Все наши разговоры с ними о совести, чести, порядочности – блеф! Какая порядочность! Их жизнь – матрица, шахматы. У пешки нет органов чувств, нет чести. Надо – ляжет под удачную комбинацию и глазом не моргнёт. Между фигурами нет личных отношений, только правила, «брачные контракты»!
– Ты слишком категоричен. Они, как и мы, пропитаны материнской любовью! Добро не исчезает бесследно.
– В том-то и канитель. Зло может до бесконечности надкусывать добро и за счёт этого увеличиваться в количестве, но ему никогда не овладеть способностью к созиданию. Зло не может созидать само себя. И в этом вся штука. Новые русские задумали что-то создать. Ха-ха! Их инструментарий заточен на приобретение уже имеющегося, и только.
– Антон, и всё-таки ты слишком категоричен. Демократия – штука древняя. И её главное преимущество перед всякой авторитарной системой – человек получает возможность быть услышанным.
– Э-э, что ты говоришь! Эффект толпы, слышал про такое? В толпе человек аннигилируется как личность, превращается в материал. Толпа – среда, над которой рано или поздно очередной безумец карабкается на броневик. И чем безумнее его речи, тем податливее толпа. Толпа – это множество подобных. Она держится на подобии, но жаждет безумия!
– Красиво говоришь! Уж не сочинитель ли ты, Антоша? Я ведь про тебя ничего не знаю.
– Учусь, Артёмка, учусь. А пока, как Платонов, двор подметаю.
Артём разлил по рюмкам остаток водки, встал и поставил рюмку так же, как Антон, на ладонь.
– Со смертью Константина Олеговича из моего сердца ушла ненависть, а из ума злоба. Который год тянет меня жена Вера на исповедь к священнику: «Исповедай перед Богом сердечную тяжбу, тебе легче станет!» Она права, носить груз непонимания действительно тяжело. После того, что с нами случилось, я чуть не свихнулся. Как ни старался понять смысл произошедшего, кроме невнятной обиды и безалаберной злости на ум не приходило ничего. Когда ты сообщил о смерти Олеговича, я сначала захлебнулся волною горечи и какого-то сердечного удушья, но потом это схлынуло, и я почувствовал себя, прости за нелепую откровенность, счастливым. Ты сказал, что Олегович назвал тот страшный день своим самым счастливым днём. Может, потому его смерть освободила меня от пережитых страхов и злобы ума. Олегович будто исповедал меня, вобрал в себя и унёс из этой жизни огромный ком нечисти, который достался всем нам в то страшное утро. Я внутренне чувствую, что могу спокойно смотреть в глаза омоновцу, стрелку БТРа, положившему ребят на Горбатом мосту, Ельцину с экрана телевизора. Все они пытались превратить меня в труп или, хуже того, в злобного дикаря, но у них, теперь я знаю это точно, ничего не получилось. Нет, я не простил и, наверное, не прощу никогда, но над моим сердцем больше нет их чёрной власти. Помнишь древнюю поговорку: «Вы можете меня убить, надругаться над телом, но вы не можете причинить мне зла». Так вот, они больше не могут причинить мне зла! Олегович – чудесник. Нам было легко и не страшно рядом с ним живым, а теперь его смерть стала нам оберегом. Светлая память!
Ребята расплатились с мадонной советского общепита и покинули гостеприимный «Домбай».
Глава пятая. Двадцать лет спустя
Сентябрьским вечером 2014-го года в квартире заслуженного художника России Шевелёва Артёма Викторовича раздался телефонный звонок. Трубку поднял хозяин.
– Антон, ты ли? Ну, здравствуй!
Голос в трубке не узнать было невозможно.
– Артёмка, радость моя, если можешь, приезжай на Киевский к семи. Простимся.
Задолго до назначенного часа Артём отложил кисти, взял на всякий случай пару фотографий последних лет, оставил жене записку и вышел из квартиры.
Они встретились в зале ожидания. Обнялись, как тогда в Девятинском, и, с трудом отыскав свободное место, присели на лавочку возле каких-то автоматов. Порывистые движения друзей и взволнованная манера общения явно не соответствовали их поредевшим шевелюрам с проталинами проступающих лысин. Но вокзал суетлив, и его торопливым посетителям нет никакого дела до того, что происходит вокруг.
– Кто ты, что ты, куда, зачем?.. – начал было Артём.
– Артёмка, как же я рад тебя видеть! Прости десятилетнее молчание. Так было надо. Больше ничего тебе не скажу, просто посидим рядом. Как Тихон?
– Тихон молодец. Окончил МИФИ, работает в Курчатнике, говорят, будущий светило. Ну а ты? Женился, дети?
– Куда там! – Антон посмотрел на часы. – Мне пора. Как всё устроится, напишу.
– Что всё?
– Ну как ты не поймёшь – всё, что устроится! – Антон улыбнулся, обнял Артёма за плечи и уткнулся лбом в лоб товарища. – Ну, прощай!
Он поднял с пола походный саквояж и быстрыми шагами направился к выходу из зала. Секунд через десять-пятнадцать его силуэт смешался с толпой и совершенно потерялся из вида. «Не понимаю! Какие-то шпионские страсти…» – нашёптывал озадаченный Артём Викторович, выходя за территорию вокзала.
* * *
Больше полугода от Антона не было вестей. Как-то майским воскресным утром за несколько дней до Дня Победы в квартире Шевелёвых раздался звонок. На часах было без четверти девять. Артём Викторович принимал душ, дверь открыла Вера Павловна. Перед ней стоял молодой офицер и держал именной пакет для хозяина квартиры.
– Проходите, Артём Викторович сейчас выйдет.
Лейтенант снял фуражку, тщательно вытер подошвы сапог и переступил порог.
– Проходите в гостиную. Хотите чаю?
– Нет-нет, благодарю. Я подожду.
Через несколько минут, вытирая голову полотенцем, в прихожую торопливо вошёл Артём.
– Здравствуйте. Я вас слушаю.
– Артём Викторович, вам пакет. Прошу вас вскрыть депешу и передать ответ мне лично. Я подожду, сколько необходимо.
Артём взрезал край пакета и достал письмо. Пробежав глазами содержимое, он поспешно ответил:
– Конечно, конечно. Я только переоденусь.
– Разрешите вас подождать в машине? – лейтенант отдал честь.
– Да-да, конечно. Я сейчас.
Закрыв за лейтенантом дверь, Артём быстрыми шагами направился в спальню.
– Вера, Верочка, где мой синий костюм и галстук в горошек?
– Куда ты ни свет ни заря? Мы же в храм собрались?
– Антон объявился! Представляешь!
– Антон? Как хорошо…
Вера Павловна задумчиво посмотрела в окно. У подъезда стоял огромный чёрный «Мерседес», и лейтенант разговаривал с молодым парнем-шофёром, одетым в солдатскую полевую форму. Артём Викторович поспешно вышел из квартиры, спустился в лифте на первый этаж и вышел из подъезда. Вера Павловна наблюдала в окно, как лейтенант отворил заднюю дверцу машины и, захлопнув её за Артёмом, сам сел на переднее сидение. Мерс, покачивая полированными боками, тронулся со двора.
«Интересно, куда мы едем?» – размышлял Артём, выспрашивать не хотелось. Они миновали площадь Гагарина и с Ленинского проспекта свернули на улицу Косыгина. Машина мчалась, не обращая внимание на цвета светофоров и ограничительные знаки скорости. Перед смотровой площадкой шофёр включил мигалку. Показался Троицкий храм. Артём невольно припомнил доброго знакомого, ныне почившего отца Сергия Суздальцева и его последний прижизненный подвиг – роспись в храме Георгия на Поклонной горе. Он настолько отвлёкся на воспоминания, что забыл о цели поездки и о том, что скоро увидит Антона. Вот, Артём Викторович, нашёл я богомаза достойного. – голос о. Сергия звучал в памяти Артёма, как живой. – Отыскал-таки, и где б вы думали? В Заиконоспасском монастыре обнаружил! Зовут Борис Алексеев. Хорошо пишет. С ним и буду писать Георгия!».
Машина повернула налево, на Мичуринский проспект и притормозила у КПП больничного комплекса Администрации Президента. Ворота распахнулись, «Мерседес» въехал на территорию и остановился у входа в главный корпус. Лейтенант отворил заднюю дверцу:
– Артём Викторович, прошу вас.
Они вошли в вестибюль и поднялись на четвёртый этаж. В дверях хирургического отделения их ждала молоденькая медсестра с двумя белоснежными халатами. Накинув больничную спецодежду, Артём Викторович последовал за лейтенантом по коридору. «Вот тебе и шпионские страсти…» – думал Артём, едва поспевая за своим провожатым. У палаты № 429 они остановились. Справа и слева от широкой витражной двери стояли два часовых в полевой солдатской форме. Когда Артём с лейтенантом ещё только подходили, часовые встали по стойке смирно, прижав к груди обрезы АК-47.
– Подождите, пожалуйста, – обратился лейтенант к Артёму и вошёл в палату.
Через минуту он вышел и, не закрывая дверь, сказал:
– Артём Викторович, проходите, генерал-полковник вас ждёт.
Артём вошёл в просторное идеально убранное помещение. У окна стояла единственная кровать, на которой под тонким одеялом лежал человек. Вся верхняя часть его тела, видневшаяся над одеялом, включая руки и голову, была забинтована. Только глаза и рот идентифицировали в лежащей фигуре живого человека. Но и этого для Артёма было достаточно. Перед ним лежал Антон, Антошка, говорун и философ, мастер восточных единоборств и тонкий нежный друг…
У изголовья Антона переминался с ноги на ногу высокий худощавый врач. Антон приподнял руку и поманил врача, чуть сгибая указательный палец. Врач изогнулся, как деревенское коромысло, выслушал Антона, затем распрямился сказал:
– Хорошо, Антон Георгиевич, только недолго, несколько минут, не больше. Я буду за дверью.
Как только он вышел, Артём присел на край кровати.
– Артёмка! – чуть слышно прошелестел Антон. – Прости, что потревожил. Я должен был тебя видеть. Ведь мы с тобой, как прежде, молодые и красивые, так?
– Так, Антон, – откуда-то из глубины отозвался Артём, – мы с тобою ещё…
Он не договорил, горячие слёзы брызнули из его глаз. Артём зажал кулаком рот, чтобы не взвыть, и замолчал.
– А теперь иди, друг, – шевельнул губами Антон, – такие дела…
Артём припал к забинтованной груди товарища и обнял его белое полотнище. У обоих было такое ощущение, что время остановилось или вообще закончилось.
– Иди, – повторил Антон.
По свистящим звукам, сопровождавшим сказанное слово, Артём почувствовал, что друг задыхается.
– Мы встретимся, – глаза Антона заискрились в лёгком прищуре.
Казалось, где-то там, под бинтами, он улыбается, как прежде, светло и радостно.
– Мы обязательно встретимся!..