19
***
Хочется вдохнуть воздух эпохи… неповторимый, странный, тревожный. Дивные волновались на дворе времена – перестройка с гласностью уже зацветала буйным дурнопьяном, а руководящие органы на местах не очень-то понимали, что там, на самом верху затевается, и потому нередко пребывали в растерянности, в недоуменной даже раздвоенности… и это, как ни странно, было самое плодотворное время творчества, время нашей совместной, вдохновенной работы над молодёжным выпуском.
До сильно нашумевшего в стране восстания, до алматинских «декабристов» оставалось не более полугода, нам оставалось месяца три, максимум четыре до полной подготовки и сдачи номера в печать. Никто не ведал о затевавшейся в Кремле очередной глупости… или подлости – смещении многолетнего руководителя Казахстана, уважаемого в Республике лидера Динмухамета Ахметовича Кунаева, и потому работали мы, ничего не подозревая о внутрипартийных разборках, в обычном режиме. Работали страстно, дружно.
Но дело, как выяснилось по ходу, в том, что заинтересованы в основном были мы, молодые. А к тому времени, по правде, не очень-то уж и молодые – средний возраст нашей команды приближался к тридцати. Оказалось в процессе работы, что кроме Главного редактора Геннадия Толмачёва, для которого это было делом престижа – выпуск первого молодёжного номера, почти вся «взрослая» редакция смотрела на нас с недоверием, и даже с опаской. Они вдруг почуяли серьёзную угрозу в этой, ещё вчера невинно резвящейся молодёжи, которую же сами поначалу и одобряли, а кое-кого даже милостиво «впускали» в литературу.
Исключением был, пожалуй, лишь Валерий Антонов, многолетний зав. редакцией отдела поэзии (к нему я когда-то впервые пришёл ещё школьником, с тетрадкой стихотворений, небольшая часть которых – чудо из чудес по тем временам! – была опубликована в журнале), ставший к тому времени моим близким другом, старшим товарищем. На подготовку номера оставалось месяца три, и мы работали вовсю, засучив рукава, день за днём собираясь в редакции.
Сложность заключалась ещё и в том, что наши материалы в напутственных пожеланиях Главного вроде как должны были оценить «взглядом мастера» и допустить до печати старшие товарищи. Ключевое здесь слово – «вроде». И вот уж тут не постыжусь воздать хвалу самому себе. Похоже, лишь я один из всей нашей команды смог уловить этот тончайший нюанс (это «вроде») в напутственном слове Геннадия Толмачёва.
Когда мои товарищи, наткнувшись на косное или ревнивое «непонимание стиля и замысла» мэтрами предоставленных к печати материалов, разуверились во всей нашей затее и начали заметно скисать, «приходить в рабочую негодность» и уже не в очень обязательном порядке участвовать в ежедневных заседаниях молодёжной редколлегии, я применил тактику, которую мои друзья оценили лишь со временем.
Я повёл себя на общих с «мэтрами» редакционных обсуждениях невероятно тупо и дико, как могло показаться со стороны, а именно: стал простодушно предлагать «мэтрам» прочитать ту или иную, уже отвергнутую кем-то из коллег рукопись. Причём, предлагал прочитать именно каждому, «по кругу», и только потом уже, на общем собрании и открытом обсуждении вынести окончательный вердикт.
Я очень доброжелательно и вполне простодушно подталкивал рукопись, лежащую в центре обшередакционного стола каждому, по очереди, с самой невинной просьбой: «Может быть, Вы, Юрий Михайлович, прочтёте?.. А, может быть, Вы, Валерий Федорович?.. Ну, тогда, может быть, Вы, Владлен Константинович?.. Ну, а Вы, Морис Давыдович?..»
Забракованная кем-то ранее рукопись с брезгливостью и почти отвращением была, как правило, отодвинута каждым «мэтром» на безопасное от себя расстояние. Но, вновь поместившаяся в центр стола, она уже переставала быть такой, решительно и беспрекословно забракованной. Я хорошо запомнил уловленный мною тогда зоркий и насмешливый взгляд Геннадия Ивановича Толмачёва, как бы сверху наблюдавшего за всей этой редакционной мистерией... или вакханалией… или – бунтом на корабле. И, кажется, только он один сумел понять происходящее с умом и достоинством. Матёрый писатель-юморист, слава Богу, до конца дней не утерял он умения «первым посмеяться» и над общей ситуацией, и даже, если придётся, над самим собой.
Чуть позже Главного тактику эту оценили и мои, загрустившие, было, товарищи. И снова, буквально на глазах, заметно воодушевились. Сами во многом уже опытные редактора издательств, они, наконец-то, со стороны получили наглядную возможность осознать свои собственные редакторские тяготы. Да какой же редактор, уставший от пудов плановых рукописей, от миллионов букв, захочет добровольно брать на себя дополнительный труд, да ещё и неплановый, «несерьёзный» – читать в нерабочее время каких-то щелкопёров? Забраковал коллега, и добро, почему ему не поверить?.. да пусть он даже не очень внимательно прочитал, а скорее всего, просто пролистал второпях… обычное дело…
Толмачёв, поняв леность, закоснелость своих старых работников, да ещё, пожалуй, их вполне обоснованную ревность к поколению, могущему напрочь смести их всех, стал более склоняться на нашу убеждённую сторону, чем на рассеянные мнения своих, порядком уже подуставших коллег.
***
Бой со старой командой продолжался. Особенно трудно проходила проза, публицистика, критика. Со стихами дело обстояло лучше. Во-первых, Валерий Антонов не очень вмешивался в формирование поэтической части номера, доверяя это дело мне.
А во-вторых, неожиданно помог Лев Иванович Ошанин, давнишний друг Олжаса Сулейменова и Геннадия Толмачёва, мой наставник семинара в Литинституте, а чуть позже просто старший друг, несмотря на громадную разницу в возрасте. Боже мой, мало с кем из сверстников чувствовалось себя так легко, окрылённо, свободно, как с ним!
Лев Иванович прибыл на лето отдохнуть в горном санатории под Алма-Атой. Олжас Сулейменов организовал ему уютные совминовские апартаменты, и я нередко навещал его там.
Вначале мы с ним подготовили для «Простора» первую в Союзе, громадную – с добрый печатный лист! – подборку любимого им Николая Гумилёва. Помню, как ещё в 70-годах Ошанин взахлёб, наизусть читал нам, студентам знаменитого «идеологического» вуза малоизвестные стихи запрещённого тогда – по идеологическим соображениям – выдающегося русского поэта. Гумилёв и Пастернак были его кумирами, что, казалось поначалу, не очень-то увязывалось со статусом певца «демократической молодёжи». А он был искренен во всём, и в песнях своих, и в ученичестве у великих поэтов, которые просто по дикости идеологов не очень-то были допускаемы к читателям.
Каково же было изумление его – Лев Иванович это рассказывал мне лично – когда в один из приездов с фронта, редактор боевой газеты показал и вручил ему рекомендацию в Союз писателей. Изумило не то, что без всякой просьбы с его стороны была написана рекомендация, и не столько то, что дана была она незнакомым с ним лично литератором, сколько то, что литератором этим оказался любимый с юности поэт… Борис Леонидович Пастернак!
А ведь именно они, по его словам, Пастернак с Гумилёвым, «заразили» его на всю жизнь обидно позабываемым, старинным жанром русской баллады!
Подборка Николая Гумилёва вышла с предисловием Ошанина, что было сильным аргументом для редактора в случае возможного окрика сверху. Время гласности, а точнее пределов её допустимости было весьма неопределённым, и стихи всё ещё не разрешённого поэта с предисловием лауреата Сталинской, а потом и Государственных премий были практически неуязвимы для критики. А она появилась, всё равно появилась… но уже смотрелись комично возмущения реликтовых «динозавров», «старых большевиков», все эти бессмысленные выклики, что «Простор» занимается контрреволюцией, вовсю печатая врагов советской власти.
Смешно было слушать всё это. Прекрасно помню, как мы, нормальные советские люди, любили субботники, поездки на осенние работы в колхоз, воспоминания о которых долго потом волновали сердца, особенно если случались там романтические истории.
А демонстрации!.. Это же были истинно всенародные празднества – с музыкой, цветными шарами, выпивкой на морозце…
Помню ощущение – если не сходил на демонстрацию, то и праздник неполный. Кругом висели красные тряпки с уже анекдотическими призывами, по-прежнему рьяно партийные «глоты» призывали к чему-то смехотворному… мы просто не обращали на всё это ни малейшего внимания. «Больные люди» – посмеивались над записными трибунами, толкавшими многочасовые речёвки. При этом не впадали ни в какое диссидентство, чаще просто не слыхивали о нём, и не собирались с кем-то бороться, тем более со своей собственной страной. Мы были нормальные люди – мальчишки, девчонки, потом юноши, а потом… потом всё рухнуло.
Но мы не рушили страну. Прекрасно понимали – осязали всей кожей! – Страна пережила страшные годы, возродилась после войны, переболела… и вот, наконец, у людей, у народа в целом выработался иммунитет. К репрессиям, казням, корневым переделкам всего и вся. Наконец-то можно спокойно оглядеться, одуматься и начинать жить по-человечески. Только не рушить, не крушить основы!..
Фигушки.
Шайка властных и околовластных оборотней сбросила личины, «перестроилась». Если б только сама! Так нет, всю страну распушили, перепаскудили…