17.
***
Всякому блаженству, даже такому, блаженному полубезделью проходит черёд. Наступает пора исполниться озабоченностью, задуматься о дальнейшей жизни, приниматься за дела. Но какие? Главное дело я вроде как выполнил, можно даже сказать, перевыполнил пятилетку, издал всё, что по хорошему счёту должно быть издано. А главное, положил начало созданию Когорты… но дальше, что дальше?
Дальше подступали холода. Безденежье. Да и творческий тот, безумный запой свободы иссякал. Никаких заделов на будущее я не предпринимал, уходя из издательства. Что дальше? Это было неожиданное открытие – жизнь вроде как продолжается, а вот каким образом продолжиться в ней самому, было совершенно непонятно…
И тут неожиданно помог Олжас Сулейменов. И как поэту, которого он на писательских съездах и пленумах называл в первом ряду молодой русской поэзии, и как редактору его книги, за которую я, не так чтобы очень уж сильно, но, можно сказать, пострадал, как и почти все редакторы этого, ни на кого не похожего поэта, в большей или меньшей мере подвергались репрессиям, увольнениям, выволочкам.
***
На экстренном общеиздательском совещании я подвергся лишь устному приказу министра «уволить редактора Киктенко», а также внутрииздательскому выговору с занесением в личное дело. Впрочем, даже до этого не дошло, сочувствующий и Олжасу, и мне наш директор, незабвенной памяти Калдарбек Найманбаев заменил выговор с занесением на устную, вполне сочувственную конфиденциальную беседу и совет поосторожнее вести себя с волками из Госкомитета по печати.
Недоброй памяти Госкомитет по печати…
Вот уж где воистину гнездились главные, порою дьявольски изощрённые вредители литературе! Вовсе не в безвредном для поэтов цензурном комитете. – Не разглашай военные, государственные тайны, не указывай воинских расположений, нефтехранилищ – и печать цензора спокойно, без проволочек ляжет на рукопись.
Недаром ходил анекдот, ехидно и кратко иллюстрирующий реальное положение дел. В беседе редактора с чиновником, последний авторитетно заявляет редактору:
– «Цензуры у нас нет. Это я Вам как цензор заявляю».
То есть, и правда, цензуры, как таковой, у нас практически не было. Но был, был Госкомитет по печати! Наверное, не один захватывающий, а то и детективный роман можно написать о рукописях, загубленных этим страшным в своей таинственности заведением, о сломанных писательских судьбах.
Не стану перечислять всех, дорогих мне людей, особенно молодых поэтов, писателей, чьё творчество, а то и судьбы были подкошены на взлёте. Расскажу лишь об одном, воистину фантастическом приёмчике, разработанным кем-то из загадочных безымянных «контрольных рецензентов», состоящих на довольствии при той чумовой конторе. Теперь это покажется диким, а то и смешным, но тогда…
Тогда я издавал свою первую книжку стихотворений «Росла трава». Откуда взялось такое название? Скорее всего, из самого пейзажа города, усеянного в моём детстве камнями, принесёнными с гор великим селем 1921 года. К 50-60-м годам 20 века они ещё далеко не все были убраны с улиц, расколоты или свезены в каменотёсные мастерские. Так и лежали лобастые валуны в несметном, особенно на верхних улицах города множестве, плотно увитые травой, ползущей от арыков.
***
Из Книги «Записки старой алмаатинки» А.П.Рычковой:
Каждый год, когда выдается особенно жаркое лето, просыпается старый, в глубине притаившийся страх: а к чему такая жарища, не к наводнению ли? Господь милует нас уже многие десятилетия, ещё и огромная плотина на Медео охраняет, а всё равно, нет-нет да проснётся, зашевелится в душе забытый ужас...
Мне было четыре годика в 1921 году, но я хорошо помню тот летний день, с которым связано страш¬ное слово наводнение. Не короткое слово сель, а именно тягучее, вязкое — наводнение. На¬важдение какое-то...
Вообще две напасти постоянно угрожают городу – сель и землетрясение. Землетрясений пережили множество. Слава Богу, небольших, без разрушений. И
даже свыклись с ними — ну, потрясёт минуту-другую, отпустит.
А вообще странно, что никак не воспользуются у нас давнишними открытиями знаменитого земляка, ин¬женера-строителя Андрея Павловича Зенкова. Ведь все его здания выдержали испытание, остались невредимы после сильнейшего землетрясения 1911 года. Строил он дома на высо¬ком фундаменте, с большими подвалами подо всем зданием. Изобрёл особую кладку брусьев, прочно вязавших весь корпус строения крест-накрест. В итоге самое большое деревянное здание в мире, высо¬ченный Вознесенский собор остался цел-целёхонек в почти полностью разрушенном одноэтажном го¬роде. А вот на соборе даже стекла не потрескались. Тогда как все одноэтажные домишки (только не зенковские) рухнули.
Всё это извест¬но, непонятно другое, он ведь придумал укреплять строение очень недорогим и легко доступным средством: вырыва¬ется глубокая траншея, опоясывающая строение, а потом засыпается землёй. Вот и всё. Но именно этот ров, засыпанный мягкой землей, перехватывает сейс¬мические волны. Почему не делают так сейчас? Ведь даже готовые уже здания можно опоясать рвами, предохраниться от напасти. Вот, нашла в старых вырезках любопытные отрывки:
«...Наблюдательный ум человека, его энергия, гений творчества, покоряющий стихийные силы природы, уже теперь вселяют надежду, что стихийная сила землетрясений не страшна грандиозным постройкам человека...»
Архитектор Андрей Павлович Зенков.
«Семиреченские областные ведомости». 1911 г.
«...Если бы строительная техника была бессильна, то вопрос о перенесении города был бы не праздный, а только противный. В настоящем же случае он и противный, и праздный, и смешной...»
(Из ответа А. П. Зенкова на запрос верненских властей
о перенесении города к Илийску. 1911 г.)
«Сейсмостойкое здание должно: иметь очень глубокий фундамент, иметь обширные подвалы – подвал должен быть устроен подо всем домом, т. к. он перехватывает сейсмические волны; иметь антисейсмический ров, окольцовывающий здание, который при твёрдых грунтах может засыпаться землей...»
1911 г. (Из опытов А. П. Зенкова).
«При грандиозной высоте он представлял собой очень гибкую конструкцию. Колокольня качалась и гнулась, как вершина высокого дерева, и работала как гибкий брус...»
(А. П. Зенков о кафедральном соборе после землетрясения. 1910 г.)
«...Я не боюсь за наш город, верю в то, что он украсится каменными, бетонными и другими долговечными строениями. При специальном устройстве фундаментов вполне допустима конструкция грандиозных по высоте до 30-40 этажей зданий».
(Архитектор Андрей Павлович Зенков.
«Семиреченские областные ведомости». 1911 г.)
***
Валуны 60-х густо поросли травой, тянущейся от арыков, были уютны, белоокруглы, и совсем уже не страшны для человека – эти, когда-то с рёвом и грохотом проносившиеся с гор камни, рушившие всё на своём пути. Теперь они были добры, хороши собой, а некоторые из них – по личному выбору и неписанному праву – становились для нас, алмаатинских ребятишек, друзьями. Мы ревностно, и агрессивно порой относились ко всякому «чужому», без спросу вдруг оседлавшему «мой собственный» валун.
А как хорошо было пригожим летним вечерком присесть, словно бы всем телом обнять их прогретые тела, и перекрикиваться с другими «всадниками» по соседству, играя в загадки, потешать друг дружку прибаутками, считалками, забавными историями… мы были настоящие всадники нашего волшебного города!
Горы, камень, трава, дерево – вот из чего сложился пейзаж моего детства, и первая книга, более подсознательно, чем осознанно, так назвалась – «Росла трава».
Подсознательно, как я понял, ещё и потому, что «контрольный рецензент», за неимением явных претензий к сборнику, не поленился сделать диковинный подсчёт: оказалось, в книге 18 раз употреблено слово, о ужас, – «трава»! Но это бы ещё полбеды. А почему целых 15 раз ему встретилось слово «камень»? Я бы так и не узнал почему, и про всю эту опасную арифметику не узнал бы, но уж больно въедливый попался рецензент. Вероятно, каким-то то начальствующим чиновником («моим неведомым доброжелателем») был выдан карт-бланш рецензенту – раскритиковать книгу Вячеслава Киктенко во что бы то ни стало. А уж если попадётся политический подтекст, зарубить её напрочь.
Увы, политического подкопа рецензент при всём желании не обнаружил. Но деньги-то и высокое доверие отработать необходимо? Конечно. И тогда, после странного подсчёта повторяющихся слов, он изобрёл гениальную формулу: «В книге лирических стихотворений Киктенко присутствует, и почему-то настораживает некий НЕУПРАВЛЯЕМЫЙ ПОДТЕКСТ».
Ничего не попишешь, пилотаж. Высокий пилотаж. Апофеоз казуистики!
Говорят, эта формула не осталась в единственном экземпляре, пошла гадить рукописи и других, по разным причинам нежелательных авторов.
Книга моя вышла, но и посейчас не выветрилась горечь от вынужденной всё-таки правки некоторых лирических стихотворений. Стихи те перепечатываю и ныне, но, конечно, в первозданном виде, а вот недоумение осталось: ну кому нужна была та контора, занимавшаяся не столько «священной охраной» государственных ценностей и тайн, сколько бесцеремонной, чаще всего откровенно пошлой вкусовщиной? А то и просто перестраховкой типа «как бы чего не вышло».