Алексей. Письмо девятое.
1985год, 27 января. Валдай, дер. Глазово.
Целую тебя, чудо длинное! Скучаю! Ты со мной постоянно. Порой в забавных ипостасях. Вчера занят был работой, отвлекся в печь дрова подложить, снова сел за стол, задумался и неожиданно (о другом совсем думал!) увидел ясно так ножку твою в ванной, стоящую на цыпочках как-то вкось, с лодыжкой так странно, как у китаянки, подвернутой. В этой подвернутости отразилось все, что тогда чувствовал. И испытал я такую любовь и нежность к тебе, дуре, что горло спазм пережал, и так страстно захотелось вот сию же секунду у ног твоих оказаться, обнять, уткнуться в них… Вот история… Потом пришел в себя. Вспомнил, не увидел, а вспомнил, что кот ещё там был. Кинул его в ванную, да он выскочил, не пришелся почему-то. Так ты и осталась на одной ножке стоять (левая куда-то тоже подевалась). Я ножку эту и стариком глубоким, даст бог дожить, помнить буду. И это не относится к сладострастным переживаниям (они в сумеречном моем состоянии бродят, когда не то сплю, не то бодрствую), а что-то, хоть и рядом, но уже запредельное, похожее на то, как после близости лежишь и смотришь, как ты лежишь и смотришь, и нет ни сил, ни жизни, только знаешь, что роднее и дороже тебя ничего на свете не существует. Всё, достаточно. Не то вещи начну паковать, к тебе собираться, а мне, миленький, пока никак нельзя. Зря, что ли, сюда забрался. Одиночество удивительное. Один – наглухо, только заячьи следы под окнами да у крыльца. В доме хорошо: пусто, чисто, тепло, и я брожу такой тихий, благостный и от любви к тебе чуть тронутый. Приступ болезни давно прошел, я оклимался, душевный разброд мой миновал, но часто нападает отчаяние, неверие в себя, ужас перед тем, что невозвратно упущено. В такие часы хочется оказаться рядом с тобой и искать малодушно у тебя поддержки. Из-за большого перерыва в работе очень трудно совладать с собой, принудить себя: ленюсь, отвлекаюсь, какие-то пустячные дела нахожу. Этот «дух праздности унылой» раздражает и все портит, с ним, в основном, и борюсь, и работа подвигается вперед очень-очень медленно. А мне надо до Москвы все записать. Как угодно: через пень колоду, шаляй-валяй, но чтобы книга от первой до последней страницы была бы, чтобы дальше уже переписывать, переделывать, перемарывать, но всю подготовительную, черновую работу надо здесь, не то в городе все прахом пойдет. Если тут, где ничего не отвлекает, трудно, то там, без затравки, то есть листов начерно сделанных, и вовсе труба. Любимая, если я в конце марта только появлюсь, это плохо? Напиши правду, не скрытничай и, если плохо тебе - свистни, и я объявлюсь. К тебе просьба: зайди на Горького и из тумбы, что в ногах постели, внизу, вытащи дюжину пачек чаю, у Пашеки попроси снотворное, но не слабее радедорма, сколько даст. Затем, тут же на углу, в первом же магазине по дороге к Пушкинской, где радиоаппаратура, в самом хвосте его, купи три батарейки круглые, обычные (элемент 373), и со своей почты (на Горького почта далеко) все это бандеролью мне отправь. И обязательно (как ты, умница, это сделала с орешками) записку хоть на пять слов вложи туда, а на бланке ничего не пиши (где для письма), я бланка этого никогда не увижу, он в Добром остается или в Слаутино. Но все это в том случае, если не велишь к началу марта в Москве быть, т. к. это мне на март.
Сейчас раздумывал, все ли написал, подошел к окну и, вот повезло, увидел волка. Первый раз в этот приезд. Прыжками, проваливаясь в рыхлый глубокий снег, пробирался он наискосок через озеро. Не туда, куда мне сейчас с письмом идти, а в другую сторону. К тебе пошел. Смотри за Дарьей.
Спасибо тебе за две недели летних – зыбких, неточных, но о которых думаешь. Это было бы славно. Кире, если она в Москве, скажи, пожалуйста, что я ей письмо отправлю где-то 1-го февраля (и тебе тоже). Сейчас могу получить твое письмо уже с отголоском своего же, отсюда отправленного. А письма мои – гнилые, и мне лучше бы отзвука их не слышать – неприятно. Неделя, как последнее письмо отправил, а до сих пор себя дураком чувствую, напредложил тебе ерунды всякой. Право, болван. Благо бы легкий, а то тяжелый. Ты старайся, любимая, чтобы мои письма твои замечательные не засоряли мутью своей.
Алеша
Лидия. Из Письма.
1985 год, 24 января. Москва.
… Чего ты боишься? Того, что ты болен, или того, что болезнь помешает твоим планам? Почему так упорно ищешь в себе болезнь? Давай поговорим об этом.
Конечно, в общепринятом смысле ты не можешь считаться абсолютно нормальным. Что такое норма? Среднее между «очень» и «недостаточно»? Средне развитое воображение, средний интеллект, средняя эмоциональность, средние способности и хорошо развитое чувство самосохранения. У тебя же все эти качества, за исключением последнего, идут к степени «очень» и «превосходно», а это уже грань – та грань, к которой подходит всякий одаренный человек. За этой гранью стоит уже «болезнь», т.е. такое состояние, когда человек теряет связь с миром, создает свой мир внутри себя, со своими правилами и своим языком, непонятным для окружающих. Любому слишком эмоциональному человеку легко ступить в этот свой мир, устав от постоянного безжалостного напряжения, в котором мы вынуждены жить. Твое же состояние отягчается ещё и твоей неуверенность в себе. Эта неуверенность сказывается в том, что ты не ценишь, не понимаешь или не хочешь понять, как много дала тебе Природа. С какой легкостью ты решаешь сложнейшие математические задачи, с какой легкостью льются сейчас из-под твоего пера дивные стихи. Но ты отмахиваешься от первого и пугаешься второго. Ты думаешь, что так не должно быть, что творчество – обязательно мука. А если к тебе явилось вдохновение, а ты не понял? Может, оно сломало в твоей душе заслонку, за которой так долго мучались и ждали своего часа эти строчки? Возьми Пушкина, разбей слова на ударные и безударные, убери текст и оставь черточки. Что получилось? Это то, что ты делаешь со своими стихами сейчас, желая видеть в них только болезнь. Далее, сравнивая Лермонтова и Пушкина, многие критики считают, что Лермонтов был более одарен от природы, так как писал без труда, свободно, говорить стихами для него было так же легко, как дышать. Да и мировая литература знает массу примеров, когда стихи давались поэтам легко и естественно. Мне кажется, что иначе и быть не может, ведь стихи – это когда из самого сердца. Когда человека что-то сильно затрагивает, у него всегда появляется сильная тяга к стихам. Всё это очевидно, не хочу развивать дальше. А по тебе получается, что лучших поэтов надо записать в шизофреники? Или сам ты не можешь объективно взглянуть на то, что у тебя получилось? Может, вместо дивного белого стиха (это ведь так называется?), который так естественно, свободно льется, ты видишь только черточки и палочки?
…Еще о твоих стихах. Любимый, ведь они совершенны, они без малейшей преграды переливаются в душу, согревая её. Помнишь, я рассказывала о девочке, которая «ничего не вымучивает из себя, пишет, как рука лежит», и ты сказал, что завидуешь ей. А ведь теперь это происходит и с тобой. Конечно, та легкость, с которой они льются из тебя, объясняется не любовью ко мне, а твоей одаренностью, внутри тебя уже всё готово, да ты и сам это уже знаешь. Любовь стала лишь катализатором, способствовавшим превращению потенциальных возможностей в реальные стихи. Я не хвалю тебя, смешно хвалить за красивые глаза, за природный ум, словом за всё, что мы принимаем как подарок от Всевышнего. Можно и надо хвалить за то, как человек распорядился тем, что получил от рождения, а здесь тебя, к сожалению хвалить ещё не за что. Ты отвергаешь дары, боясь, что ошибся, что это не твоё (так ребенок не торопится взять подарок, не решаясь поверить, что это для него, боясь, что счастье обернется разочарованием). И твоя религиозность не вызывает у меня ни недоумения, ни жалости. Люди жили с религией тысячелетиями, столько, сколько помнят себя, и очень жаль, что в нас разрушили этот стержень, ничего не дав взамен. А ведь вера – лучшее утешение, опора и надежда измученной душе.
Часть 1.14. http://www.proza.ru/2018/04/28/100