Алексей. Письмо седьмое.
1985, 24 января. Валдай, дер. Глазово.
Любимая, тебе одной строчкой удалось вызвать целый обвал чувств. Напомню тебе её. Ты писала: «Стало очень ясно, что никто, кроме тебя, мне не нужен, что нам нужно быть вместе, и, к тому же, мне очень хочется иметь ещё одного ребенка». (Это в самом первом письме за этот год и, также, самом последнем, поскольку других писем пока не получил). Я с первого же прочтения почуял опасность увязнуть в размышлениях и постарался забыть, вычеркнуть эти слова из памяти. Но в первую же ночь они вспомнились, и вот уже пятый день я занят тем, что пытаюсь увязать хвосты. Работа при этом, конечно, побоку, и я временами, в сердцах, восклицаю: Неужто для этой херни я сюда забрался?! Но, по правде, дней этих не так уж и жаль, так как решать все равно что-то надо, а отмахиваться – сколько же можно. Я, например, в Москве только и делал, что эти мысли отгонял и довольно успешно. А вот здесь ты напомнила, я споткнулся и задумался.
Сначала, признаться, все ругал тебя за это «очень хочется» (хотя и лестно это мне, да не об этом речь), за желание родить «дитя любви». Все спрашивал тебя, по избе вышагивая, а кто же тогда Денис, а Дарья – кто? Что они – ошибки или по долгу, по желанию мужа и по твоему безволию? Наверняка, и тут было твое «очень хочется»! И чем виноваты они, что дура-мать желает теперь все ломать и переиначивать? Ладно, это все вопросы не для того, чтобы на них отвечать. Так, пустая риторика, для разгона.
Даже оставив в стороне ребенка (пусть пока полежит спокойно), которого тебе вдруг захотелось родить, все равно, как не задуматься, что неминуемые наши расставания после дивных встреч, тайные звонки, тайная переписка, вовлеченность в постоянный обман – невыносимыми становятся с того момента, когда понимаешь, осознаешь, что отношения эти совсем не случайные, и в них уже не только постель преобладает (пусть сама по себе и волшебная), а нечто гораздо большее… Как же быть?
Я пробовал представить себе твои мысли, твои желания: это трудно, мы как-то всегда с тобой избегали говорить об этом, и мне сейчас кажется (а пойди, проверь прав ли, нет ли – до тебя далеко), что производишь ты почти механическую замену: вместо Виктора становится Алеша, вот и все. И квартира есть – Горького, и дача – Николина : все тебе мило, все знакомо. И все как будто, в самом деле просто.
Но:
1). Ты знаешь, какое мучение для меня жить на Горького с одной только матерью. Из-за нее я сейчас здесь, хотя гораздо удобнее мне было бы в своей комнате – но не могу, никак не могу, и должна понимать, что это не блажь.
2). Добавляются твои родные. А с ними, я уверен, отношения мои будут ещё хуже (я для них – злодей, они для меня – никто). А родственники – это проблема великая, недаром в Писании сказано: «Враги человека близкие его». Особенно это проявляется, когда дети есть. Тут и Виктора мать будет встревать – не забросит же она своих внуков, и твоя матушка, даже считая, что я загубил жизнь твою, разве сможет она отказаться от внуков, и от тех, что есть, и от тех, что будут? По мне: родственный хоровод хуже омута.
3). Служба – вот еще вопрос сразу же проклевывается. Никаких институтов, никакой науки – это исключается, и грех тебе заставлять меня возвращаться на этот путь, с которого я сознательно сошел. Остается сторож, лифтер, вахтер – падение немыслимое в глазах родных твоих (мои хоть обвыкли) – да хрен с ними. Но шип будет вселенский и сносить его придется, в основном, тебе – высказываться всё ведь тебе будет. Для меня же просто жизнь на Горького, даже с тобой под боком, - каторга. А мои настроения потом, непременно, и на тебе скажутся.
Но – вот другой путь. Для меня наиболее приемлемый, да, боюсь, каторга для тебя. А, по сути – самый простой: увольняйся с работы, забирай Дарью, благо ей в школу не надо, и приезжай ко мне в деревню. Летом, ладно уж, пойду снова пасти. Конечно, удобств городских, в том числе электричества, нет здесь, но живут же люди. И сам вот я – живу. А на лето и с детьми приезжают отдыхать. Дениса до осени заберешь, Будет у тебя на воле брюхо расти, рожать в Москву поедешь. Поначалу можно и на Горького пожить, а потом – опять сюда. По хозяйству все, что надо, все сделаю, тебе не придется ни ведра носить, ни продукты доставать. Года три в деревне поживем, а там видно будет. Замечательно, что дыра здесь такая, что родственники ни твои, ни мои – не сунутся. Такая вот жизнь – по мне, да боюсь тебе – худо.
Можно, конечно, чуть иначе: ты в Москве, на Горького, при детях, а я в деревне. Только что хорошего в такой жизни? Вот такие вот варианты. Позвони маме своей, поделись. Она тебе покажет, в какой дурдом меня упрятать надо.
А вообще-то у меня в жизни сейчас необыкновенно устойчивое положение – мне терять нечего. Ты же, в случае неудачи жизни нашей с тобой, лишаешься многого. Я сознательно гоню себя по социальной лестнице вниз, ради свободы внутренней. У тебя, пусть невольно, все напротив. И духовный путь тебе проделать предстоит – ой, какой еще. И социальное тщеславие, хоть и скрываешь ты его, а присутствует в тебе. И отказаться от того, что имеешь, ох как не просто. Мы бы с тобой могли уехать куда угодно – нас в любую школу бы с радостью взяли. Решишься – сомневаюсь и не виню тебя.
И вот, все настойчивей, проклевывается еще одно решение, ещё один путь. Милая, оставь все, как есть – мука для тебя, как пишешь в письме, и так, наверняка, есть на самом деле. Бросить все, уехать со мной в деревню – через год взвоешь, любимая, да и как не взвыть от романтики сермяжной.
Какой еще выход? Есть самый достойный. И мне так легко предложить его тебе именно сейчас, когда так люблю тебя. Сегодня утром – совсем смешно было. Я эти дни сплю мало и как зверь: то усну, то проснусь. Усну – ты снишься (недавно сниться стала), проснусь – сразу думать о тебе: или сон домысливаю, только что виденный, или желаньем маюсь; потом снова засыпаю и опять во сне – ты. К утру у меня сон и явь совершенно перепутываются: где, что - не поймешь. И вот сегодня я проснулся, и, находясь еще в сумеречном состоянии, когда как будто бы проснулся, но подлинный разум ещё спит (я как раз и боялся раньше, что именно в этом состоянии и сигану с балкона), чувствую, что ты где-то здесь – только ведь была со мной. И хотя вижу комнату свою деревенскую и бочку с керосиновой лампой на ней, да все кажется, что ты недалеко, в соседней комнате, и позвал тебя в голос: Лидия, Лидия, - уверенный, что ты здесь. И тут же от голоса собственного проснулся окончательно и вспомнил, понял – один я.
Люблю тебя очень. Оттого и говорю: Любимая, может быть, отпустить тебя. Я так понимаю твою муку раздвоенной жизни и так хочу помочь тебе – со всей той любовью к тебе, которой теперь переполнен. Но как ни прикидываю, все тебе боком выходит, и я из-за этого себя злодеем и вправду чувствую. И жалко мне тебя, слов нет, «как птицу подбитую, березу подрытую». Душа страдает за тебя. Вот и думаю: может, не возвращаться мне в Москву, сидеть здесь хоть до осени. Ты мне говорила, что при расставаниях наших для тебя только две-три недели первые трудные, а потом и не вспоминаешь. Вдруг и сейчас так, пройдет месяц, ну, другой и всё снова у тебя образуется, и не будет надрыва, какой нас бы с тобой сопровождал, нырни мы вместе в омут житейский. В тебе есть рационализм, воспользуйся им, призови все, что зовется «себе на уме», все за и против разбери и пошли ты меня к ****ей матери, душа моя – дай Бог тебе силы для этого, а опыт у тебя уже есть. И у меня есть, и тут-то хоть совесть моя спокойна, никогда не думал: «ужо вернется». Каждый разрыв с тобой для меня был, как навечно.
Да, ты, дура, кругами ходишь. Ну и попались теперь оба. А всего-то трудов – перестала бы мне писать. Вот и все. Я бы все понял. А осенью приехал бы, а ты, как и следует, при брюхе. Отметила, стало быть, расставание наше. И, Христос свидетель, никогда бы больше не позволил бы нам сойтись, избегал бы и суров был, как иеромонах, какие бы ты песни ни пела. Хотя уверен, всё как и прежде, как сейчас, тянулся бы к тебе, любимая моя дура. Но – и вот «но» это хуже всего, пишу и сам не верю в возможность разрыва такого, а из-за того, что не верю, все это превращается в какое-то сентиментальное нервощекотание, не очень-то достойного, а проще сказать дурного толка.
И вот писал-писал, а от чего отъехал, к тому и приехал. И что делать, как поступить, кто скажет. Как помочь нам с тобой? Как жизни наши дальше вести не нарушая целей наших, таких разных, и не разъединяя души наши, такие близкие?
Целую губы твои нежные, удивительные.
И храни тебя Господь.
Алеша
Часть 1.11. http://www.proza.ru/2018/04/28/88