Не роман
Вступление не автора
Моя подруга, назовем ее Лидия, покидала Cтрану. Она начинала новую жизнь на Новой Земле. Все старое - вещи, архивы, эмоции, воспоминания - она не планировала брать с собой. Лидия пригласила к себе меня и других ближайших подруг и предложила взять на память из ее вещей, что кому понравится. Остальное оставалось в уже проданной ею квартире в Царском селе и планировалось в подарок детскому дому во Владимире. Я выбрала несколько книг, в том числе альбомы Яна ван Эйка и Иеронима Босха в мягких обложках, «макулатурное», как пошутила Лидия, собрание русских философов*, томик произведений Велимира Хлебникова 1986 года издания и восьмой номер журнала «Новый мир» за 1965 год с «Театральным романом» Булгакова. Отдельно от прочих вещей лежала картонная коробка с бумагами. Подруга подвела меня к ней: «Вот здесь лежит та моя жизнь, о которой ты не знаешь. Я планирую все это сжечь. Но если хочешь – возьми, почитай. Ты любишь всякие страсти – здесь их много». Я приехала, как обычно, на «мерсе», поэтому отказываться не стала.
Мы с Лидией были знакомы довольно давно, но близко сдружились только в последнее время, и никаких подробностей о ее прежней жизни я не знала. Я дружила с элегантной, успешной и уверенной в себе женщиной с внешностью удачно заматеревшей фотомодели, знала влюбленного в нее жениха – умного, симпатичного мужчину, гораздо моложе ее, с которым она теперь уезжала. Бракосочетание, на которое, разумеется, я была приглашена, планировалось через месяц в Тоскане.
Весь месяц я разбирала архив подруги: рассматривала фотографии, читала письма, дневники... Передо мной разворачивалась жизнь, о которой я и не подозревала, общаясь с целеустремленной, собранной и ироничной Лидией. Эта жизнь и она казались несовместимой ошибкой, и я подумала: о скольких других тайных, страстных и трагичных жизнях современных мужчин и женщин мы не подозреваем.
Я приехала на свадьбу. В Леворно я спросила Лидию, как она отнесется к тому, что я опубликую ее архивы, особенно ничего не изменяя. Лидия ответила, что не возражает, только просила, чтобы имена и места событий были изменены. «Я пыталась сама описать свою историю в романе, но так и не собралась – только несколько набросков сделала. Ты там нашла, наверное. И вот еще, - Лидия достала из письменного стола небольшую книжку, - На память сама себе издала. По-моему, стихи неплохие… Если твое произведение будет успешным, с тебя ресторан по моему выбору! Авторского гонорара мне не нужно. Пусть он останется тебе – здесь придется много потрудиться, чтобы получилось что-нибудь читабельное». На том и порешили.
Прошло два года – и вот книга готова. Я предложила Лидии прочитать рукопись, в надежде, что она захочет дописать что-нибудь, прояснить какие-то детали, неясные из существующих документов, но она отказалась, сославшись на отсутствие времени «на глупости, которые и так отняли у меня слишком много жизни». Я не очень настаивала: вырисовывавшийся в книге образ мог Лидии не импонировать.
Я выношу на суд читателя сборник подлинных документов, которые подобрала и систематизировала по своему усмотрению. Возможно, они не в полной мере отражают истинную историю во всех подробностях, но в то же время являются свидетельством того, что Любовь живет и в современных прагматичных и целеустремленных мужчинах и женщинах.
Enjoy!
28 февраля 2006г.
*Очевидно, имеется в виду практика 80-х годов, когда за сданную в утиль макулатуру можно было получить подписку на дефицитные книги или махровые полотенца. (прим. редактора)
Посвящается Н. М.
«Тот, кто будучи любим тобою, любит взаимно,
воздает тебе уже награду;
тот же, кто будучи любим, не любит тебя,
делает вместо себя твоим должником Бога»
Свт. Иоанн Златоуст
Часть первая. Алексей. Любовь.
Лидия. Черновик романа.
2003 год, 21 февраля. Москва.
Я не помню своего детства. Как, впрочем, и юности. Наверное, это странно и непонятно. И для меня самой это удивительно. Когда я слышу воспоминания о всяких забавных и печальных историях, меня поражает, как точно, до малейших деталей, запомнили рассказчики давние события своей жизни. Мне кажется, что запомни я всю цепь событий, их логическую связь, я бы смогла понять и оценить свое в них участие, а через это – и мой характер, определивший Судьбу. Я постоянно думаю о том, как все могло бы сложиться в моей жизни, жизни моих детей, если бы…
Была бы я счастливее? Мучили бы меня меньше эти хаотичные, нелогичные, полные ностальгии сны, после которых я просыпаюсь в слезах? Смогла бы сохранить семью в согласии с теми патриархальными традициями, в которых была воспитана сама? Вопросы, на которые нет ответа в этой жизни.
Часто говорят: чужая душа – потемки. А не потемки ли и наша собственная душа? Да, более или менее точно можно предсказать, как мы поступим в тех или иных обстоятельствах. Но что нас к этому подтолкнет? И как мы сами оценим свой поступок? Вот что важно: как именно оценим мы сами себя, чем оправдаем и в чем осудим. И все же, через всю мою жизнь прошел луч, нанизавший на себя те обрывки, из которых и сложилось то, что я могу назвать только одним словом: Судьба.
Впервые я увидела его , когда мне было шестнадцать. Я много слышала о нем, и любопытство мое было растравлено. Внутренне я уже покорилась: это дом, где мне хорошо, где меня любят, где я хочу быть. Здесь живет Он, мужчина, которого я еще не видела, но он есть, и я жду эту встречу покорно и спокойно, как ждут Cудьбу. Что это было: то ли в самом деле эта встреча стала моей судьбой, то ли мой характер предопределил события, последовавшие за этой встречей? Но только от нее, от этой встречи, разошлись широкие круги и раскачали многие другие судьбы и жизни. Кто-то заблаговременно отошел в сторону, кто-то слегка покачался на волнах, а кто-то потерпел крушение.
Эта история – не назидание другим. Она лишь еще одно свидетельство, что Бог есть, что придумал Он для нас свои Божьи законы, как поводыря для слепцов. А коли хочется нам выдумать свои – то и риск наш, и ответ держать нам и детям нашим. Молодой, упертый, самонадеянный человек! Как ты хочешь бросить вызов, оставить след, изменить все так, как кажется нужным и правильным тебе. И вот ты – уже усталый и разочарованный, а как близко стоишь ты к тому, молодому. Вся жизнь – лишь мгновение. Уходишь, оставляя за собой раздор, исследив и растоптав чужие судьбы, и последнее желание – вернуть все на круги своя – остается невыполненной мечтой. И другие молодые, упрямо уверенные в своей правоте, повторяют то, что уже привело к разочарованию не одну душу.
Из Зодиакального гороскопа Лидии, составленного брахманом Маюрой, учеником Махариши Махеш Йоги.
Время составления неизвестно.
Солнце в Весах.
Луна в Рыбах.
Час рождения – Близнецы.
Солнце + Юпитер дают оптимизм.
Солнце + Меркурий дают необъективную самооценку.
Солнце + Венера дают притяжение людей.
Солнце + Нептун дают склонность к загадочности и интуицию.
Меркурий + Марс дают уравновешенность.
Венера + Марс дают гармонию полов.
Алексей. Письмо первое.
1971 год, 10 января. Аул Бешта. Дагестан.
Лидия, милая!
Я не знаю, как написать тебе то, что, чувствую, должен сказать. Неделя, проведенная с тобой в Москве, дивная неделя, кажется мне сном. Когда прощались с тобой в аэровокзале, думал: заберу с собой, в чем есть увезу, умыкну тебя, а там – будь, что будет. Только в последний момент остановило что-то меня. Посмотрел на тебя, с глазами твоими огромными, ореховыми, да на сапожки твои московские… А приехав к себе, окунувшись в неустроенную жизнь свою, понял: слава Богу, что не поддался минутной слабости - а ведь иначе, как слабость, не назовешь мое влечение к тебе. Ну а разговор наш телефонный и тебе показал, я думаю, что нечего нам сказать друг другу. Так и жизнь наша с тобой, если бы, не дай Бог, соединили мы судьбы наши, была бы такой же тягомотной и ненужной, как и разговор тот. Тебе, я думаю, легко будет забыть мимолетную нашу встречу. Может быть, не сейчас, потом, ты поймешь и простишь меня.
Алеша
Лидия. Из Дневника.
1981 год, 14 июня. Москва.
Воспаление надкостницы. Была у зубного. Два дня подряд давали наркоз – «веселящий газ». Вчера помнила, что в состоянии наркоза ощущала что-то необычное, но никаких деталей. А сегодня сконцентрировалась. Рядом врач-анестезиолог. Он накладывает мне на лицо маску с закисью азота. Странные ощущения. Куда-то уплываю. Сначала приятное онемение. Потом где-то внизу на счет четыре ощущаю всем телом резкий, пронзительный гул, похожий на сирену, оповещающую о воздушной тревоге : у;-у;-у-;-у-; Три «у» вверх, и одно «у» вниз. И купол над головой – звездный. Кажется, что именно сейчас происходит нечто самое главное в жизни: понимаешь ее смысл, входишь в сверхсознание. Голоса доносятся издали, и голос одного человека, того, который ввел тебя в это состояние, - самый главный в жизни. Голос ласковый, теплый, знающий свою силу, спокойную силу. И я знаю: что этот человек скажет, то и сделаю, не сомневаясь и не размышляя. Все же пытаюсь понять: из чего складывается эта сила? Может быть гул, стоящий вокруг, и царящий во мне самой (у;-у;-у-;-у-;) – то, что снимает барьер воли? Может быть, и этот звук, и этот звездный купол, что несется на меня? Не знаю. Понимаю только, что ничего нет, кроме этого голоса, знающего, что я должна делать. И нет предела и радости моей, и защищенности оттого, что есть голос, который знает, что я – пустота, и все зависит от этого всесильного голоса: что он даст мне, то и будет в этой пустоте. И вот я уже лечу к свету по темному туннелю. А куда лечу? Улетаю и не знаю, вернусь ли в свою знакомую жизнь – и чувствую, что нет, не это важно: то, к чему я лечу, завораживает радостным ожиданием.
И тут же мысль: А как же Денисика оставить, такого маленького? Потом понимаю, что нет, не берут меня в этот новый радостный мир, еще не время, и обещаю себе: хорошо, пока вернусь, но все запомню, все до деталей. И тут же в конце туннеля слышу смех: ничего не запомнишь, все позабудешь! И что-то меня вверх подкидывает – я всплываю и просыпаюсь. Врачи смеются: «Действительно, веселящий газ. Вы так хохотали!» И еще странная деталь: в тот момент, когда за меня принималось решение, остаться или вернуться, дергается правая рука и нога – и спадает одна туфля. Сразу пришло на ум: когда видишь человека, попавшего под машину, всегда знаешь, жив ли он, по этой примете: если обувь с ног упала, значит уже там. Возможно, я туда летела, только вернулась с полдороги? Теперь я больше не боюсь смерти. Нужно только сначала немножко потерпеть – да это и хорошо: есть время на подготовку. Страшно внезапно уйти.
Лидия. Письмо первое.
1984 год, апрель. Москва*
Утеряно.
Алексей. Письмо второе.
1984 год, 15 июня. Валдай, деревня Глазово
Моя чудесная, моя любимая!
Так неожиданно и так приятно было получить вдруг твое письмо. Спасибо. Я молчал, потому что надеялся – вот-вот увижу тебя. Все представлял себе неожиданную эту встречу. До последнего времени не было ясно, останемся ли мы здесь, или возвращаемся в Москву. Работа тяжелая, с прошлогодней не сравнить. Мы потребовали за нее большие деньги (по совхозным масштабам), по 1100 руб. в месяц , к сожалению, на двоих. Или платите, или мы уезжаем. Дайте две недели подумать и согласовать – попросили у нас. Хорошо, - ответили мы, - будем пасти до первого июня. В последние числа мая из дирекции сообщают – да – они согласны, но дайте еще дней десять подумать. И только вот сейчас окончательный ответ – согласны. Так что почти месяц – как морковка перед ишаком, маячила возможность возвращения. И хотя такой отъезд был не очень желателен, т.к. вернулся бы без денег, и надо было бы срочно куда-то устраиваться, а куда – неизвестно, т.е. полная неопределенность, но я все думал о том, какой у нас с тобой будет дивный месяц. Вспоминал тебя, дивную, вспоминал наши встречи и все мыслил, надеялся – хоть бы отказали, черт с ним, с заработком, проживу. Вот так – или любовь, или деньги. Но, обычное злодейство, деньги взяли верх. После согласия совхоза нам остается только работать и зарабатывать. И как только стало ясно, что в Москву я не возвращаюсь, что встрече нашей не суждено состояться, то, как в драме, – небо вдруг сразу нахмурилось, и с севера понеслась по нему какая-то серость, и такая наступила непогодь, такие дожди и ветры, что все попрятались по избам, и живой души не увидишь. Комары и слепни, и те не
то передохли, не то скрылись до поры. А нам все одно – каждый день надо выгонять скотину и пасти ее до вечера, а она при такой погоде все норовит в лес забиться, в самую гущу, оттуда ее и не выковырять, а там волчьих следов пропасть – ждут-поджидают глупых наших буренок. Тут еще вдобавок Саша – напарник мой, колол дрова и въехал себе топором в ногу. Кости целые, но рана глубокая, и в больницу не отвезти – бездорожье полное, все ручьи превратились в реки, и тракторы захлебываются. Телефона нет, связи никакой нет, а врача тут никогда и не видывали, так что лечись, как знаешь. Вот Саша и лежит, зализывает свою рану, а я пасу и матерюсь за двоих и кляну и погоду, и скотину, и деньги. Возвращаюсь в избу мокрый и злой, сушусь у печи, слушаю, как возятся крысы в подвале и думаю: что я, собственно, здесь делаю, чего мне в городе не сидится? По делу вору и мука – так, кажется. И все же – не так все и страшно. И хотя устаю, как пес, и писать, конечно, ничего не пишу, но чувствую себя очень неплохо. О снотворном, что прихватил с собой по городской привычке, и думать забыл, и Леви еще не открывал – нужды нет, а так почитываю с удовольствием англо-американскую дребедень и живу почти что растительной жизнью. Приходится еще заниматься готовкой да мотаться в соседнее село в магазин. Но в августе приедет Стелла и будет жить в деревне уже до конца нашего «срока», и тогда будет несколько легче. Примерно через неделю, как только заживет нога у Саши, перегоним мы стадо на дальние лесные пастбища, это уже совсем на отшибе. Как кочевники, на навьюченных лошадях перевезем свое шмотье, запасы еды и будем жить там в палатке, только бы с погодой все было нормально. Сегодня вот первый сносный день: и небо кое-где голубеет и не льется с него. В деревне появимся только в конце июля, пропасем здесь с месяц, а в последних числах августа опять на дальние пастбища, уже до октября. Так что короткая наша с тобой переписка на этом и обрывается, но месяц уже прошел, Бог даст и остальные пролетят незаметно. Не так давно получил письмо от Киры и в нем несколько очень теплых строк о тебе. Приятные чудеса. Так хочется, чтобы все к тебе хорошо относились, чтобы понимали, какая ты у меня чудесная. Я вспоминаю тебя часто, думаю о тебе, о нас с тобой, и мысли эти, скорее не мысли, а чувства, нежные, подкожные – их никакими письмами не передать. Одно хочется – скорее тебя увидеть, вот и тороплю время: скорее, скорее. А оно и на самом деле, в дурацких делах моих, теми, что сейчас занимаюсь, пролетает совсем незаметно. Как твоя болячка имени Надежды Константиновны? Не манкируй, пожалуйста, посещением врача, будь к осени совсем здоровенькой. Скорее бы тебя обнять, дуреху длинную, нежную, такую замечательную. Так соскучился по тебе. Быстрее бы эти месяцы пролетели, хоть бы совсем вычеркнуть их из жизни, больно они тоскливые без тебя. Но не буду скулить, а то совсем тошно станет, буду ждать терпеливо нашей встречи.
Целую тебя, моя любимая.
Алеша
Лидия. Из Дневника.
1984 год, 20 июня. Москва.
Мифология и религия служат переводу архетипов из коллективного бессознательного в подсознание и сознание человека. Они суть инструменты для обеспечения условий выживания человека в процессе его эволюции, идущей по пути все большего обособления человека сначала как вида от других видов, а затем и обособления одного человека от другого внутри человеческого сообщества. Поскольку основной тип мышления человека – образный (во сне происходит сличение образов подсознания с архетипами коллективного бессознательного), то и религия оперирует образами, аллегориями, прототипы которых уже заложены в коллективное бессознательное. А отсюда основной метод религии – молитва, медитация и ее посредством постоянное вложение в подсознание образов, которые будут затем сличены с архетипами коллективного бессознательного и сформируют модель поведения человека. Причем, условием наибольшей восприимчивости сознания к усвоению предлагаемых образов является вера, поэтому вера – ключевой и важнейший аспект любой религии.
Из Зодиакального гороскопа Лидии, составленного брахманом Маюрой, учеником Махариши Махеш Йоги.
Время составления неизвестно.
Меркурий + Плутон дают мышление и интуицию.
Венера + Плутон дают склонность к искусству и к рутинной каждодневной работе. Браки от Бога.
Марс + Плутон дают непобедимость. Зло отскакивает. Те, кто нападает – обречены.
Восстанавливаемость сил и здоровья и себе, и ближним.
Плутон + Солнце + Марс. Человек, находящийся под влиянием этих знаков, - дирижер по жизни, организатор.
Луна в Рыбах – водная планета в водном знаке. Дает непостоянство в друзьях.
Луна + Уран дают оригинальность мышления и восприятия. Восприимчивость ко всему новому и новейшему.
Юпитер – под влиянием этого знака человек старается не попадать под серьезные влияния.
Лидия. Из Дневника.
1984 год, 21 сентября. Москва.
Я стою и с остервенением крошу морковь. Я осознаю эту злобную волну и, как могу, пытаюсь бороться с ней. Мой эндокринолог говорит, что это естественное состояние, которое я могу время от времени испытывать при негативной стимуляции. Оно связано с гиперактивностью щитовидной железы. В такие моменты мне кажется, что во мне живет кто-то злобный, неподвластный мне. Я чувствую, как «настоящая я» - спокойная, милая, сдержанная, воспитанная и во всех отношениях эмоционально зажатая - выхожу из-под контроля и с какой-то неистовой, неуправляемой злобной радостью даю себе насладиться этой недозволенной в приличном обществе свободой кричать, бить посуду, с бунтарским восторгом швыряя ее в стену, заходиться в истеричном плаче. Знаю - или кажется, что знаю? - что могу остановиться, взять себя в руки, но эта темная часть моей души, вырвавшаяся вдруг на свободу, слишком сладка, чтобы так сразу отказаться испить ее до дна. Потом будет чувство усталости, изможденности, стыда, сожаления, но в этот момент стихия во мне сильнее воли.
Лидия. Сохраненное письмо первое.
1984 год, 17 декабря. Москва.
Любимый мой!
Мы еще не простились, еще будет завтра, но мне сейчас так тяжело, очень хочется удержать тебя, но знаю, что делать этого нельзя. Завтра, когда мы увидимся, я постараюсь быть веселой и беззаботной, чтобы тебе было не так тяжело расставаться со мной. Хочется верить, что не так тяжела разлука, как ее ожидание, иначе как это вынести? Но это не страшно, нет, не страшно. Я счастлива. Счастлива думать о тебе, знать, что ты со мной, как бы далеко ты ни был. Алешенька мой, ты любишь меня? Я до бесконечности могу спрашивать тебя об этом, но, наверное, никогда не привыкну к твоему неизменному теперь ответу. Ты любишь меня. Как это произошло, почему сейчас, не прежде? Но какое это имеет значение? Не надо мучить себя прошлым, ведь без него не было бы настоящего. Любимый, все хорошо, и у нас так много времени впереди. Мы обязательно будем вместе. И я так хочу родить тебе ребенка.
Когда ты уедешь, я буду терпеливо ждать, без тоски и слез, буду хорошо, весело думать о тебе и этим стараться помочь. Буду читать, умнеть, работать – а за этим всегда мысль о тебе. А несколько минут до сна – это время наедине с тобой, когда я вспомню все, от чего уравновешенная моя голова (Весы, все-таки) идет кругом, и вспомню тебя в моменты безумия, и опять меня охватит блаженство, триумф (прости меня за это!) и нежность, нежность, нежность. Люблю тебя. Хочу дать тебе счастье, хочу быть тебе другом, хочу, чтобы ты всегда стремился ко мне. Я так долго ждала. Ждала тебя таким, каким ты сейчас пришел ко мне.
За окном снег, тишина, и мы сейчас так близко друг от друга, в одном городе. Как бы мне хотелось вытащить тебя на улицу, побродить по морозу до усталости и вернуться к тебе, и пить чай, и говорить, говорить, и любить тебя до утра, и знать, что здесь мой дом, и больше нигде и никто меня не ждет. Мне всегда так мало времени с тобой. Будь спокоен, я больше не стану возводить между нами стены и буду с тобой столько, сколько ты захочешь. Я не могу без тебя жить.
За окном ночь, она ведет за собой утро. Уже сегодня я увижу тебя. Так же скоро пройдет и наша новая разлука, которая наступит послезавтра. Люблю тебя. Навсегда твоя.
Л.
Лидия. Из Дневника.
1984 год, 18 декабря. Москва
Не понимаю, что происходит. Только два часа, как расстались. Были вместе – чувствовала себя королевой, властительницей, а осталась одна, и вот я – нежизнеспособная частичка, оторванная от целого, и стремящаяся воссоединиться с ним. Помню, как в детстве разбила градусник, и капля ртути распалась на полу на частицы. Они дрожали и как будто куда-то стремились, как будто им было одиноко и тоскливо. Казалось, что живые капельки потеряли ориентацию в пространстве и, как несмышленые цыплята, искали теплое крыло. Мне казалось, что я слышу, как они плачут. Самая большая капля тоже дрожала и слегка перекатывалась с места на место. Вдруг я увидела, как одна из небольших капелек оказалась на близком расстоянии от большой, и та втянула ее в себя так мгновенно, что момент слияния остался вне моего зрения и сознания. Тогда я стала подгонять и другие капли к «материнской». Большая капля все увеличивалась и увеличивалась, и вдруг опять распалась, не выдержав внутреннего напряжения. Почему мне пришло в голову это сравнение сейчас?
Господи боже! Меня бросает то в жар, то в холод, сердце бьется где-то в горле, руки дрожат, и не могу дождаться, когда же освободится твой телефон. Мне надо, необходимо немедленно слышать твой голос. Вот что, наверное, чувствуют наркоманы. Бедняги. Ну вот, еще раз набрала номер – и нет ответа. Тебя нет, и я чувствую себя, как песок, о который грохнула морская волна и откатила, унося с собой, что успела ухватить: больно, пустынно, как будто с души сорвали кожу. Все это время, что близится твой отъезд, меня лихорадит. Хочу, чтобы ехал, работал, не перегорел внутри. Подтолкнуть хочу: скорее, скорее! И еле удерживаюсь, чтобы не умолять: ну останься, останься еще хоть чуть-чуть.
Все психологи давно согласились: мужчина и женщина – существа с разных планет. Мы как птицы и рыбы: живем рядом, но среды обитания у нас разные. Неслиянны и нераздельны. И как объяснить рыбе, что воздух упоителен, и как объяснить птице, как приятна прохлада воды? Что такое женщина для мужчины? И мужчина для женщины? Да, физиология понятна, мы – продолжатели рода, хранители генофонда. Значит, и поведение наше контролирует эта заложенная в нас потребность? Трудно согласиться, что мы, разумные существа, не контролируем свои поступки, нас ведет наша натура и инстинкт. А где же Душа? Моя Душа умирает, когда он покидает меня. Без него мне ничего не нужно. А его Душа погибает, когда он в бездействии, когда не знает, не умеет приложить свои силы, когда «не поставлен на крылья». И так, наверное, для всех мужчин и женщин. Мужчина ищет себя, свою Душу в Боге. Женщина ищет себя, свою Душу в мужчине. И как найти того, кто полюбит и сбережет ее?
Ложусь спать. И несколько минут до сна – это время наедине с ним.
Господи, прости!
Алексей. Письмо третье.
1984 год, 18 декабря. Москва.
Утеряно.
Лидия. Из Дневника.
1984 год, 20 декабря. Москва.
Когда я говорю о свободе, на ум приходит ветер, птица в облаках, трава – все то, что живет, как нам кажется, не осознавая себя. А есть ли у них свобода? Или их жизнь подчиняется строгому порядку, регулируемому свыше? Пока Адам и Ева жили, не осознавая себя, они были в Раю. Ближе всего к ним, думаю, люди, живущие по законам племени. Они не знают личной свободы. Каждый живет, как часть единого целого, как часть единого организма. Как тело человека: нога не осознает, что она нога. Рука, не знает, что она рука. И даже голове не приходит в голову, что она была бы счастливее, если была бы, к примеру, сердцем. Чем менее «цивилизован» человек, тем меньше он страдает от своей «неполноценности», «несовершенства», «греховности». Ответственность за чувства, рождаемые в нем, «естественный» человек приписывает богам, посылающим на него любовь, покой, гнев, радость, печаль. По мере того, как человек осознает, что он сам – целый мир, все рождается в нем, исходит от него, он становится «субъектом действия». Об этом учение Христа, показавшего человеку, что он свободен и равен Богу в желаниях. Но ни один человек не может навязывать свою волю другому. Человек имеет право лишь на себя и отвечает за свою жизнь перед Создателем. Основное преступление, которое Советская Россия сделала по отношению к себе – это отказ от Бога и религии. Этим была уничтожена возможность равенства людей, хотя бы перед Богом, что создало естественную человеческую иерархию не только в социально-экономической системе, но и в системе морально-нравственных ценностей, в сознании людей, запретив им сомневаться в правильности устройства этого мира, запретив им желать. Так оправданы любые поступки, если кто-то, имеющий на то власть, решил, что это будет во благо всем, тем самым обрекая всех на оправданное рабство.
Но архетипы, живущие в коллективном бессознательном и подсознании человека, говорят о другом. И это несоответствие знания и поведения вызывает чувство вины – человек чувствует, что ему лгут и лжет он сам. Но в чем источник этой лжи? В том, что человек не хочет помнить, что он Божье дитя и не имеет права диктовать другим, как им жить. Это греховный соблазн – верить в свою непогрешимость. Основной мой конфликт с Алешей - политический: он считает, что коммунисты виновны в судьбе страны. А я думаю, что бесполезно искать виновных, мы все вошли в соблазн. И это касается не только России. Разница только в том, что у нас это в гипертрофированной форме, конечно, но и наказание всем нам дано более тяжкое, чем другим народам. Любимая Алешина Америка слишком рассудочна и прагматична, чтобы душевно и духовно проживать свои ошибки.
Право каждого убежать из страны. Но как же стране, народу, жить дальше, если исчезнут самые талантливые, самые способные к трансформации? Только под всеми нашими интеллектуальными спорами – мой животный страх: Он уедет?!!
Лидия. Сохраненное письмо второе.
1984 год, 24 декабря. Москва.
Алешенька, любимый мой! Как давно ты уехал. Уже неделя прошла, как мы виделись с тобой. Рассказать, чем занимаюсь? В среду провела занятия, потом ездила к Л.Т. У нее все хорошо, только она очень волновалась о тебе. Приехал Саша, позвонил и сказал, что у вас там очень плохо, он возвращаться не собирается, и не надо было тебе туда ехать. Я успокоила ее, как смогла, что ты на Сашу никак не рассчитывал и знал, что он будет в Москве к Новому году. Только мне почему-то кажется, что тебе там неплохо, если только ты не скучаешь. А в четверг – вдруг такая радость – письмо от тебя, в самую нужную минуту.
Мне очень тяжело сейчас, очень тоскую, зачем скрывать? Но ты не беспокойся, я успокоюсь, все пройдет через две-три недели, как и весной. Знаешь, я раньше совсем не думала о твоей книге, мне казалось, что это не имеет ко мне отношения. Нет, не буду об этом. Какой-то суеверный страх. Алешенька, ты так мне нужен, так важно все, что ты говоришь. Я сроднилась с тобой, и это случилось не сейчас и не весной, а гораздо, гораздо раньше, я и сама не знаю, когда.
Алешенька, знаешь, все то время, что ты был в Москве, я жила, как в вихре. А сейчас мир вокруг меня стал потихоньку замедляться и оседать. Я заметила это вчера: стояла на кухне, и вдруг увидела, какого цвета клеенка на столе и все вокруг в цвете и форме, а до этого ничего не замечала, все сливалось и переходило друг в друга, как когда снимают на камеру с быстро движущейся карусели окружающие огни вечером. Только разница в том, что на месте стояли мы с тобой – остановили время, – а весь мир вихрем кружился, сливаясь, вокруг нас. И я теперь с удивлением оглядываюсь вокруг на самые обычные, привычные вещи – я их забыла, не видела, не замечала. Помнила только тебя, твои руки, когда обнимаешь, твои глаза, когда смотришь на меня. И даже не умом помнила, а всеми ощущениями, тем, что, наверное, называют душой. Только душа у меня была не маленькая, за грудиной, а разлитая по всему телу, все его заполняющая, от макушки до кончиков пальцев на ногах, и вся она жила тобой и отдельно от меня. Как это объяснить? С тобою я – не я, у меня нет своей воли, своего разума. Они подчиняются чему-то, что выше, сильнее их. Я даже не могу винить себя в наших разлуках – я не могла поступить иначе: не я уходила, какая-то сила уводила меня, чтобы еще окончательнее доказать мне, что я не могу без тебя жить, что никто и никогда заменить тебя не сможет.
Сегодня Рождество. Никогда не ощущала, что это праздник, а сегодня почему-то хочется елки, огней, веселья. Хочется с тобой встречать Новый год! Это был бы такой веселый и счастливый новый год!
Алешенька, так тяжело писать письма человеку, которого любишь. Все правда, и все – не так. Кто из великих сказал, что высказанная мысль – ложь? Алешенька, правда – что я люблю тебя и буду ждать и очень не хочу, чтобы мои письма мешали тебе работать, и если только это будет так, - не колеблясь, напиши, я всё понимаю. Я так верю в тебя, так помню всё, что ты мне говорил, что мне не нужно никаких письменных доказательств. И ещё я немножко боюсь отстраненности и сдержанности твоих писем, хотя и понимаю всё, что за этим стоит. Это не страшно, что я призналась тебе в этом?
Л.
Лидия. Из Дневника.
1984 год, 26 декабря. Москва.
Коллективное бессознательное, подсознание, личное сознание.
Сознание – механизм получения информации.
Подсознание хранит всю информацию, накопленную через личный опыт, забытый и неосознаваемый, но оказывающий постоянное влияние на деятельность человека. Подсознание хранит модели поведения, выработанные в результате личного опыта. Коллективное бессознательное – генетический опыт. Коллективная бессознательная область хранит архетипы. Архетипы «К.Б.» выросли на инстинктах, как условия выживания вида. Так считает наука. Возможно, это непредставляемое по мощности вместилище всей информации, как гигантский компьютер. А, возможно, там живет и всем управляет Бог? И это Он дал нам правила игры?
Деятельность человека основывается на постоянном сличении полученной информации с уже имеющейся в подсознательной и коллективной бессознательной областях. Причем, наяву происходит сличение с подсознательной областью (т.е. более поверхностное), а во сне – сличение подсознательных образов с образами (архетипами) коллективной бессознательной области ; «утро вечера мудренее». Отсюда сон – основная мыслительная деятельность человека, во время которой принимается решение. Причем, чем слабее преграда между подсознанием и коллективной бессознательной областью, тем более человек видит природу вещей и явлений. Такое понимание мыслительного процесса также объясняет, почему человек патологически не выдерживает лжи – возникает внутренний моральный и психологический конфликт! А потом этот конфликт выходит болезнью и на уровне физиологии. Причем ложь – это не только то, что мы сами говорим или делаем. Это и та ложь, с которой мы миримся, которую допускаем в свою жизнь. Постоянный конфликт сознания и подсознания с одной стороны и коллективного бессознательного с другой «обыдляет» человека, сводит его или к бездуховности, или к порокам, или к тому и другому вместе. То есть, толкает к Дьяволу.
Боже, Боже! Спаси и помилуй!
***
Молчанье иногда дается трудно.
Кусая губы, думаешь одно:
В словах нет правды, так заведено,
Что высказано – ложь, иль очень скудно.
За мыслью – мысль, слова – полувиденья,
Где хвост одной – глядишь, уж хвост другой.
Летят, как поезда от узловой,
Сквозь полустанки бесконечного движенья.
Самой себе не в силах объяснить
Как, почему, каким путем искомым,
Невиданно запутанным, иль ровным
К уму от сердца и назад ложится нить.
Как гобелен, из чувств и настроений,
Воспоминаний, опыта и снов
Мысль соткана, и логика оков
Меняется от света и от тени.
Что высказано – ложь, иль очень скудно.
В словах нет правды, так заведено.
Кусая губы, думаешь одно:
Молчанье иногда дается трудно.
Лидия. Сохраненное письмо третье.
1985 год, 1 января. Москва.
Любимый мой, вот и Новый год! И в новом году, как и в старом, я думаю о тебе. Писем от тебя еще нет, и я немного нервничаю, всё ли у тебя хорошо. Как мне хочется приехать к тебе. Сейчас это, конечно, невозможно, но я строю всякие заманчивые планы на лето, уехать с тобой куда-нибудь на неделю или на две, вот было бы чудесно.
Дарья моя дома, и стала совсем уже большой. А характер у неё! – трудно будет с ней сладить: упрямая, своевольная, если что решит, то только так и должно быть. А с другой стороны – такая нежная, жалостливая, добрая. Знаешь, она мне очень нравится. Думаю, и тебе понравится.
Ты уехал и стал мне – если только это возможно – ещё ближе и дороже, и мне кажется, что я никогда не любила тебя так, как сейчас. Ты уехал, и я не мучусь больше, как поступить. Стало ясно, что никто, кроме тебя, мне не нужен, что нам нужно быть вместе. А все эти рассуждения, чтобы я была и там, и здесь – сущая ерунда. Да и жестоко по отношению ко всем – ведь жизнь не сцена, и я не актриса, чтобы с одинаковым успехом играть одновременно несколько однотипных ролей. Я только боюсь одного, не испугался бы ты. Ты только в письме ничего мне об этом не пиши. Потом поговорим, когда приедешь. И как ты решишь, так и будет – в любом случае я буду с тобой, пойму или постараюсь понять, а ссориться с тобой и обижаться не буду (надеюсь).
Алешенька мой, отчего так тяжела разлука? Я очень беспокоюсь о тебе, а писем нет, как ты – я не знаю. Как тебе работается? Или маешься, как и я? Знаешь, что выпало тебе в этом году? – «Утром сей семя твоё и вечером не давай отдыха руке твоей, потому что ты не знаешь, то или другое будет удачнее, или то или другое равно хорошо будет». Кончился «отдых на траве». Так или нет?
Ты знаешь, я вдруг заметила, что очень часто думаю на английском. Вернее, все время думаю по-английски, даже с тобой так иногда говорю. Странно, правда? Наверное, это оттого, что последние 12-15 лет читала почти исключительно по-английски, только последний год стала больше читать на русском. В институте, помню, заставляла себя думать на английском, а сейчас даже и не замечаю сама, что без конца вылетают английские слова – не из пижонства, а потому, что я к ним больше привыкла. К тому же, они зачастую точнее и короче выражают суть. Это плохо, наверное, потому что обедняет мой русский – вместо того, чтобы сообразить, как будет по-русски, говорю по-английски. Но ведь то же было и с французским в прошлом веке?
Любимый мой, уже почти пол-месяца, как мы не виделись. Ты по-прежнему любишь меня? Или забыл? Нет, этого не может быть, я слишком сильно тебя люблю, чтобы ты забыл меня. Если бы ты знал, как мне хочется поговорить с тобой, просто сидеть рядом с тобой и о чем-нибудь говорить. Видишь, какая я смирная.
Обнимаю.
Л.
Алексей. Письмо четвертое.
1985 год, 19 декабря. Валдай, дер. Доброе.
Лидия, любимая, вчера в спешке писал тебе короткую записку, за несколько минут до отъезда; искал и не находил нужных слов – пойди, найди их там, где все заполнено нашими встречами, нашими ласками, нашей любовью и вся комната моя на Горького этим пропитана (так не хотелось покидать ее!). Теперь же, сутки спустя, (а кажется, Господи, как давно все это было – так много вместилось в эти часы), уже в Добром, в избе у своих друзей, снова пытаюсь эти слова найти.
И опять это трудно, хотя вокруг уже ни следа твоего, лишь (лишь?) во мне самом все тобой исслежено, столько тропинок тобой протоптано: подкожных, подмысленных, чувственных, осознанных и неосознанных, что по ним все нужные слова, как зайцы в разные стороны разбегаются – как мураши разбегались по мне из-под руки твоей – и не переловить их. А так хотелось бы! Переловить, в конверт запечатать, тебе отослать, и делай с ними что знаешь, что хочешь.
В Москве, в ночь перед отъездом, почти не спал, не мог, о тебе думал. Казалось, ладно, в поезде отосплюсь. Снотворным подстраховался, пару таблеток проглотил, на полку забрался: кыш, Лидия, брысь, моя дивная! Да не тут-то было… Время идет, сна нет, тебя полно. Под утро стал беспокоиться: ох, просплю свою станцию. Наконец, на два часа провалился, да сам же из сна и вынырнул: и шести утра еще не было, стоял на перроне в Пенно, в темноте да в морозе и чувствовал себя на удивление свежим, отдохнувшим. Потом полупустой автобус и за окнами темно, и бело, и все незнакомо, будто впервые еду по этой дороге, хоть столько раз по ней уже езжено, да зимой – впервые. Мужики подсаживаются с разговорами – они меня узнают, а я их – нет: как места под снегом изменились, так и они под шапками да тулупами.
Еще не рассвело, как доехали – зимняя дорога накатанная, быстрая: ни вязкой грязи, ни тряских колдобин. Весь светлый день провел у знакомых в ожидании трактора; угощал их вином, а они меня – забавной матерщиной о своем житье. От них же узнал, что с Сашей – напарником своим, я разминулся всего лишь на сутки. Накануне он уехал в Москву и вернется только весной (да и то не наверняка). Так что чистое одиночество впереди.
В шестом часу вечера, уже снова в темноте, выехал в Доброе. Утеплился, как мог, забрался в кузов, и покатили. Ожидал – промерзну, да не успел: вместо прежних пяти часов, по зимняку за полтора проскочили.
Словом, неожиданно быстро и легко добрался почти до дома. Осталось запрясти лошадь в сани и часа за полтора по красивейшим местам доехать до Глазова.
Таня и Виктор хотят, чтобы я погостил у них несколько дней. За чаем, коньяком и разговорами мы просидели с ними до двух ночи. Теперь пять утра. Радушные хозяева мои и три их собаки спят в соседней комнате. Поначалу мне казалось, что и я тут же усну, а остался один – ты тут как тут. Хотел было распечатать твое письмо, да решил, что сделаю это только когда буду уже у себя, то есть, как бы совсем наедине с тобой. Напоминает это мне, как мусолил тебя словно мышку, перед тем как съесть – помнишь ведь, любимая моя. Ведь помнишь? Так и случилось, что вместо того, чтобы читать твое письмо, сел писать тебе. (Чукча не читатель!) А теперь и спать смысла нет. В семь отсюда пойдет трактор, с ним и отправлю, чтоб скорей добраться до тебя. Вдруг да успеет к Новому году, как обещал тебе. Правда, обещал не тосковать, длинных писем не писать и работать. Но пока это не в счет – ведь я еще в пути. Только как бы мне выспаться?
Брысь! Целую.
Алеша
Лидия. Черновик письма.
1985, 4 января. Москва
Алешенька мой!
Вчера, наконец, пришло от тебя письмо. Шло оно целых две недели! Неправдоподобно! Но все-таки дошло, знаю теперь, что две недели назад всё было хорошо. Как только получила от тебя весточку, сразу успокоилась, и жизнь стала прекрасной. Раньше у меня ни на что не было времени, всё сидела, ходила, лежала, думая только о тебе, всё время голова была забита одним: что случилось, почему не пишешь? А теперь сразу появилось время и на йогу, и на аэробику, и на книги.
Алеша мой, прочла твое письмо, и до того хорошо и тепло на душе стало! Как тебе живется в твоей избушке? Тепло? У нас в Москве ветры, метели, так завывает иногда, кажется, что и я с тобой на краю обрыва, на берегу застывшего озера.
Просьбу твою – письма сжигать – я не смогу исполнить, прости меня.
Алексей. Письмо пятое.
1985 год, 5 января. Валдай, дер. Глазово.
Лидия, знаешь ли, чем я занимаюсь с утра до ночи? Мой стол завален черновиками писем – всё к тебе, да сочиняю сказочки для Дарьи. Сплю очень мало, заберусь в постель и не могу уснуть. Если засыпаю – то ненадолго. Редко, когда удается проспать часов семь. Обычно только под утро проваливаюсь в какое-то забытье часа на три, и снова на ногах. Кажется, на следующую ночь стоит лечь в постель, и тут же усну. Да не тут-то было, опять до утра маюсь. В среднем получается в сутки часа по четыре отдыха. Измучился. По тебе не тоскую, нет повода, я с тобой просто не расстаюсь. Все мысли бродят вокруг тебя, да по годам прошедшим, по всем семнадцати, как заяц от погони все прыгаю и вслед себе кричу: «ату его!».
Все было бы не страшно, если бы объяснялось моей привязанностью к тебе, так вдруг неожиданно проявившейся за последние месяцы, мол, влюблен, и все тут. Боюсь, однако, что все гораздо хуже. И, наблюдая за собой, я вижу явные следы болезни. Голова, как будто, все время занята, но нет необходимой сосредоточенности. Мысли крутятся как-то без толку. Когда сажусь за стол, то в том, что пишу, появляется какой-то странный, навязчивый, мешающий мне ритм. Я оттого и не отправлял тебе письма, что в них всюду присутствует этот гнусный ямб. Причем, фразы выходят готовыми сразу, редко где вымарываю какое-нибудь слово или переставляю его. Чтобы не быть голословным, вот тебе пример:
Прошло полмесяца с последней нашей встречи, а все мои попытки освободиться от тебя – напрасны. Мне легче было в Добром, там отвлекали люди, а как к себе добрался – нет спасенья. Спасибо, по ночам пока не снишься (скажи мне, дрянь, где ночи ты проводишь?), а днем все мысли только о тебе. Я вспомнил Дагестан, все было тогда иначе, лишь по ночам ты шмыгала в постель. Теперь пробралась в душу и такой ленивой теплой кошкой там свернулась, что, сколько ни кричу «пошла!» и «брысь!», ты ухом не ведешь, лежишь и смотришь, то замурлыкаешь, то когтем вдруг царапнешь: такое счастье и такая мука! И как тебя прогнать?
Или, еще более убедительный:
Теперь дом ожил, мухи отогрелись и крысы появились; только за ночь изба немного остывает, стекла к утру густая изморозь покроет, и просыпаюсь в тихом молоке – что там, за окнами: какое время, какая жизнь, и есть ли что вообще? И первое, что чувствую я – кошка. Лежит на месте, сразу не поймешь: ее ли я пригрел, иль сам я греюсь? Встаю и, полуголый, растапливаю печь. Пока пью чай, растут круги прозрачные на стеклах, от центра к переплету и, сквозь них, заглядывает в дом все, что снаружи. В одном окне застывшая полынь торчит из снега бурою щетиной на мертвых щёках: человек уж умер, а борода тихонечко растет. В другом окне на яблоне засохшей висит, качаясь, рыжий твой фонарик, беспомощный и жалкий, но живой и трепетный. И всюду глушь, совсем не то, что летом, теперь ни озера, ни зелени, ни птиц, один застывший лес глухим забором, да снег. А как стемнеет, сколько ни смотри – ни огонька, и тишина такая, как будто вся деревня под водой.
Вот такая грустная история. Причем, это ведь не стихи, это, что называется, с налета написанные тебе письма, вернее, куски из них. Даже в этом письме, в самом его начале, ты можешь заметить все тот же болезненный ритм, и мне пришлось приложить немалое усилие, чтобы задавить его. Ты видела рисунки людей, больных шизофренией? Там этот же ритм проявляется в расположении черточек и штрихов. Если ты попытаешься объяснить всю мою дурную писанину просто состоянием влюбленности, то ты – дура. В новогоднюю ночь у меня был довольно сильный приступ, мощный срыв. Мне, кажется, потом удалось докопаться до причин, его вызвавших, но об этом после, сейчас не хочется к этому возвращаться. Скажу только, что спастись, буквально – спастись, мне удалось прибегнув к молитве, к которой я никогда раньше склонен не был, и все обернулось страстным религиозным порывом, вернее, прорывом, о чем я до сих пор вспоминаю с немалым смущением. И в то время, когда люди нормальные веселились или пытались это делать, я, в своем заброшенном медвежьем углу, истово крестился и клал земные поклоны. Доведись тебе все это подсмотреть, боюсь, что кроме неприязни и жалости вся эта картина иных чувств у тебя бы не вызвала. Ты можешь убедиться, что я с тобою откровенен, как и все последнее время, и не вижу смысла что-либо скрывать от тебя. Сюда сразу хочется добавить, что кризис в отношениях со Стеллой, который тлел все последние годы, а теперь так явно проявился, в немалой мере отложился на мое нынешнее состояние. Ни ты, ни мои близкие (а по сути далекие), наверное, так никогда и не поймете или просто не захотите понять, что значила и значит в моей жизни эта удивительная женщина. И еще, я убежден, что из того положения, в котором теперь нахожусь, я смогу выбраться своими собственными усилиями и, более того, всякое проявление сочувствия, всякая попытка помочь мне (а я улавливаю это всегда очень чутко), если это будет исходить от кого-либо кроме тебя, может только усугубить мое состояние. «Чтобы мутная вода стала прозрачной, надо оставить ее в покое», - говорил китаец Лао Цзы. Вот так и со мной надо поступить. И не дай Бог, если Кира пожелает приехать сюда. Появись здесь даже ты, я бы немедленно сбежал куда-нибудь. И я не хочу получать писем ни от кого, кроме тебя. Попробуй это как-то объяснить Кире, так как если от нее будут письма, мне будет трудно, хотя бы из простой вежливости, оставлять их без ответа, а вести переписку мне сейчас очень трудно. В ближайшее время я не собираюсь писать никому и тебе тоже (прости меня за это!). Когда я смогу написать тебе, то перешлю конверт в письме к Кире, она сообщит тебе об этом, и ты получишь его либо из ее рук, либо по городской почте (до востребования) – это для того только, чтобы тебе зря не ходить на почту справляться, есть ли письмо. Меня и сейчас очень мучает сознание того, что ты ждешь моих писем, а их все нет.
Лидия, я старательно избегаю по отношению к тебе слова
«моя» (все-таки, присоединилось к твоему имени, хоть снизу, да подлезло), считая как-то не в праве подгребать им тебя к себе. (Даже в слове «любимая» слышится это «моя», отчего сочетание «моя любимая» я воспринимаю как скрытую тавтологию.) Ты безусловно свободна от каких-либо обязательств, связанных со мной. Эти вот «кроме тебя» не должны ложиться бременем на твою душу. Если вдруг желание писать мне вдруг пропадет, не противься этому. С меня хватит и того письма, что было со мной все это время, я его распечатал, как только добрался до своей избы. Там есть все, что мне нужно: и твоя любовь, и твоя искренность, и твое желание помочь мне. И даже тот утешительный обман, что все у нас хорошо. Я сам за него цепляюсь, хотя умом понимаю – это не так. Мне сдается, что и ты это уже стала понимать. И дай Бог, если я ошибаюсь. Порой мне кажется, что если бы ты сейчас снова махнула хвостом и нашла себе утешение в чьих-то объятиях, а вокруг тебя есть, наверняка, хорошие и достойные мужчины, то это было бы выходом для нас обоих. В Москве я бы за такую попытку набил бы тебе морду, столь для меня милую и дорогую, отсюда же смотрю на это почти как на желанную неизбежность. Дай Бог, чтобы и в этом я ошибался. О своих чувствах к тебе я ничего писать не хочу, они и так не тайна для тебя. Хотя понимаю, что это – очередное мое свинство. Нам всегда приятно, (так уж мы устроены), слышать, как нас любят, даже если это исходит от людей нам не очень близких, а тем паче, если это говорит дорогой нам человек. И я свинья вдвойне, потому что сам, каждый раз перечитывая твое письмо, наслаждаюсь той теплотой, что лучится от него.
Выше я сказал «не хочу». Это не так, тут следовало написать иначе, вместо «не хочу» читай «боюсь». Я качу свое письмо сейчас как под горку, шизофренический ритм в нем, как в начале, не появляется. Вот я и боюсь, что коснись своих чувств к тебе, опять зачеканят по бумаге строчки идиота. Право, это было жутко. Как у Булгакова, когда не хотели, а пели «Священный Байкал». Стоило мне взяться за перо, как начинала ползти ямбическая поебень (прости!), от которой душа холодела, но с которой не мог справиться. Вон эти листы валяются вокруг меня – их можно сразу подшить к истории болезни. При этом учти, что я никогда стихов не писал, хотя вкус к стихам чужим у меня, несомненно, развит, и я всегда могу на него положиться, даже сдавать внаем. А тут просто сладу не было. Да еще какая-то мозговая лихорадка, беспокойство, истощенность от недосыпания. У меня в Москве еще стали проявляться эти симптомы, но я думал, стоит уехать, и пройдет. Но ошибся, тут-то и началось обострение. То письмо, что из Доброго отправил, я уже писал с каким-то душевным ознобом и ничего не помню, что написал, кроме каких-то зайцев. Те пять дней, которые провел в Добром, прошли, как в глубоком опьянении. Я и оттуда все порывался бежать и бежал, наконец, сюда в надежде обрести покой, да попал, как кур во щи. Сегодня мне, слава Богу, много легче. Погода, что ли меня тонизирует. Когда сел писать, то за стенами бушевала такая пурга, что временами дом сотрясался. В окна было ничего не разглядеть за три шага. Выглянул и увидел только, что мои глубокие следы к колодцу (полыньи надо пробивать каждый раз заново - замерзает) начисто замело. А снег все метет и метет к дому, и ветер шквальный воет. Может быть, оттого и хорошо мне. Авось не завалит. Раз письмо дойдет, то все в порядке. Ты за меня не беспокойся, любимая, (зачеркнуто: «вот не доглядел и прорвалось, и хоть тут же…») и дров и еды у меня хватит, и из дому я могу не выходить неделями, тем более что идти мне никуда и не надо, разве что в Доброе за хлебом и письмо отнести, я всю неделю собираюсь это сделать (там, небось, твои листочки уже лежат, меня дожидаются), да все мучился с письмом к тебе. А сегодня вот повезло. Завтра отнесу, хотя видеть людей мне ох как не хочется. И тут такое уединение дивное, только Доброе через окно наискосок (и то по вечерам смотрю, там никаких огней, завалило их, что ли?), а в других направлениях лес и лес, на десятки километров, да озеро застывшее, и за ним дальше все леса. И так отрадно от этого. Мне давно следовало этой лесной стеной оградиться от городских моих проблем и заняться той единственной, что может явиться моим спасением, то есть писать книгу, даже если она и не будет получаться, все равно работа над нею сделает что-то мне необходимое – вылечит душу.
Тут вот я прервался, приготовил себе еду, отдохнул немного – так, походил по дому, у меня чисто и пусто – кровать, да стол, да лавка. Вот еще сундук стоит с продуктами – крысиное вожделение, да самодельная полка с бумагой и книгами – я еще ни одну так и не раскрыл за это время – не могу и не хочу читать. Единственное – письмо твое прочту перед сном и все. Не перед сном – перед попыткой уснуть, до утра обычно маюсь, крыс слушаю, да сказки для Дарьи сочиняю. Вот, вспомнил, сегодня ведь Сочельник. Завтра Рождество Христово. Поздравляю тебя запоздало, любимая. Ты, знаешь, мне сейчас хорошо так и оттого, что про Сочельник вспомнил, и что сижу и пишу тебе по-человечески. Кто знает, может, и миновало все. Ты, пожалуй, зайди на почту через неделю после получения этого письма (но не раньше, мне это мешать будет – сознание, что ты можешь раньше зайти – мне время нужно). Вдруг я смогу тебе еще написать, хоть коротко, а написать. Я помню хорошо, что ты наставляла меня длинных писем тебе не кропать, но у меня в эти дни и короткого не получалось. Все твои советы и предписания, как-то: мед, витамины, травы, геркулес выполняю с пунктуальностью пенсионера.
О чем еще написать тебе, милая, добродетельная потаскушка? О своей жизни здесь, кажется, все тебе уже рассказал, чисто внешняя ее сторона в этой, Богом забытой, деревушке уже наладилась. Трудными были только первые два дня: стены все в инее, печь в трещинах, ветхая труба наполовину развалилась. Тяги не было, и дом наполнен был таким угарным дымом, что дверь и окна приходилось держать все время нараспашку. Из-за моей болезни в октябре ничего толком, кроме дров, подготовлено не было, и пришлось теперь, в дыму и на морозе, замазывать глиной печь, латать трубу, вставлять вторые рамы, затыкать щели паклей и топить, топить без остановки. Только под утро следующего дня стал со стен сходить иней, и дыму поубавилось. Правда, матрац и одеяла, оттаяв, оказались насквозь мокрыми, а с потолка затенькала капель (и уж до вечера) и, разбиваясь об пол, замерзала, покрывая его ледяной коркой. Хотелось спать, но было еще чертовски холодно, и я было собрался устроиться на печи, несмотря на то, что там тесно и не по росту мне, да не тут-то было: из мелких трещин все еще тянуло угаром, а, вдобавок, печь уже так раскалилась, что матрац, не успев просохнуть, загорелся. Я решил, что лучше замерзнуть, чем сгореть, и устроился на высокой и широкой, как телега, самодельной (здесь все самодельное) деревянной кровати. С той поры так и сплю на ней, но уже не в тулупе, а раздетый, на чистом белье и под просохшими одеялами. В ту вот дымную ночь я и прочел первый раз твое письмо. Спасибо тебе за него, дружочек милый. А теперь надо заканчивать свое. Метель, кажется, улеглась, время перевалило за полночь, Рождество наступило. Сейчас встал, подошел к окну: да, все тихо, полная луна светит и видно далеко вокруг, а в той стороне, где деревня, по-прежнему ни огонька. Может быть, они все упились, я им еще из Доброго дрожжи отправил. Завтра, вернее, сегодня, уже все узнаю. Прощаюсь с тобой. Целую руки, милые глаза и губы, дорогие мне, целую. ****ь! Это я не тебе, это последней строчке. Но и тебе может влететь под горячую руку.
Целую.
Алеша.
Лидия. Черновик письма.
1985 год, 10 января. Москва.
…Лежу в ванне, читаю твое письмо и хохочу. Нет, я верю, что тебе тяжело, но, думаю, мучаешься ты не тем, чем надо. Любимый мой, глупый мой! Начну, пожалуй, с просьбы. Только, чур, исполни! (а не так, как я с твоими запретами поступаю). Собери аккуратненько все черновики писем ко мне и немедленно все их вышли мне. Да и по-праву, мои это письма теперь. Если бы ты знал, с каким наслаждением, трепетом, даже потрясением я читаю и перечитываю эти строчки! Ведь это не ты говоришь, это говорит в тебе сама Любовь! Хочешь верь, хочешь – нет, но ничего лучше я ни у кого не читала. И это – мне. И не надо это в себе давить. Или ты боишься, что разучишься говорить прозой? Не хочу повторять прописные истины, но как же ты не знаешь, что все, кто истинно любит, - поэты, только каждый – в меру способностей. И еще одна прописная истина: все люди душевно устроены по-разному, у всех разная способность отдачи в любви. Кто-то может чувствовать всей кожей и насквозь (таких единицы на миллионы), кто-то чуть-чуть, только краешком, и никогда этого не поймет. Во мне очень большая потребность в любви (может, эгоизм?), в тебе – очень большая способность любить. То, что ты мне даешь одним взглядом, одним словом, одним поцелуем, не могут мне дать и сотни мужчин всей своею жизнью. А может, я просто тебя люблю, и никто мне не нужен, кроме тебя.
Лидия. Из Дневника.
1985 год, 11 января. Москва.
Я все никак не могу оторваться от этого письма, читаю и перечитываю его десятки раз на день, особенно достается тем двум кусочкам, что вызывают у Алеши столько боли, а у меня – столько восторга. Мне раньше как-то казалось, что его письма написаны мне и не мне, как будто он постоянно следит за тем, как он пишет – за стилем, языком, короче – формой. Я не понимала, чем это вызвано. В то же время чувствовала, что его письма могут быть другими. И вот, свершилось. Теперь я не сомневаюсь, что книга (и, надеюсь, не одна) получится. Он может писать не только красиво, он может писать искренне, нежно и тепло, а ведь это еще важнее.
Я с ужасом думаю, что он уже расправился несправедливо и беспощадно со всеми дивными стихами, что писал ко мне, а мне они так нужны. Я сейчас сижу и реву, что могу никогда их не прочесть. По правде говоря, я никогда не сочувствовала его желанию писать и видела в его планируемых книгах только врагов. Мне казалось, что лучше – хороший математик, чем еще один посредственный писатель, и я так счастлива теперь, что ошиблась. Теперь и на необходимость писать я смотрю иначе: это талант, который сидит от рождения, и требует, независимо от желания или нежелания «сосуда», чтобы его выпустили, или он сожжет хозяина изнутри, он тебя будет пожирать, пока ты его не выпустишь. И «муки творчества» необходимы, а страх сродни тому, что испытывает женщина, готовящаяся дать жизнь новому существу, и чувствует, что ее время настало.
Вчера я слушала лекцию, и в ней немного было рассказано о психомоторных механизмах речи. Оказывается, когда мы говорим какую-то фразу, в голове уже готова другая, и чем лучше мы знаем предмет, тем больше готовых фраз ждут очереди. Наверное, это же свойство психики можно применить для объяснения творчества.
Я часто перебираю томики стихов, ищу то, что меня томит, что высказать не дано, и тогда нахожу освобождение в Библии, у Цветаевой, Ахматовой, больше у Тютчева, Фета, а больше всего у Бунина и Пастернака. И вдруг тот же восторженный покой я почувствовала, прочтя Алешины стихи.
Лидия. Из Дневника.
1985 год, 12 января. Москва
Художественное творчество – деятельность человека, обусловленная двумя условиями:
1) Максимальное стирание грани между подсознательной и коллективной бессознательной областями.
2) Максимальное обособление человека от других людей, превращающее человека в «поле боя» его собственных, порождаемых в нем страстей и устремлений, которые никак не обусловлены условиями жизни.
Творчество идет по интуитивной образной модели мышления, сходной с той, что имеет место во сне. У творческого человека в подсознании оседают архетипы, обуславливающие его аскетизм не как выбор образа жизни, а как потребность, хотя это может зависеть и от традиций семьи. Такой выбор художник часто делает абсолютно сознательно. В нехудожественной творческой деятельности сохраняется условие максимального обособления человека за счет осознания себя как суверенного мира. Мышление же идет по пути построения логических связок наяву и «ныряньями» в коллективное бессознательное во время мыслительной деятельности во сне.
Алексей. Письмо шестое.
1985 год, 7=13 января. Валдай, дер. Глазово
Утро, Рождество
Моя любимая! Моя, моя, моя!
Так хочется обнять тебя покрепче.
У меня камень с души свалился – написал, наконец-то, тебе. Там много чуши, письмо тяжелое, как поступь Командора, но не жури особенно меня. И Кире ни гу-гу. Я сам с ней разберусь.
Ночью слушал рождественскую службу. Так хорошо! Тебе все это чуждо, да что с того, когда-нибудь поймешь.
Уснул на редкость быстро и выспался. Приснился сон дурацкий: шла горлом кровь. Но это – тоже чушь.
Я очень тебя люблю и очень скучаю. Попадись ты мне сейчас – зацеловал бы.
Алеша
Вечер, Рождество.
Любимая, вернулся из деревни с твоими письмами. Одно из них – рождественское. Провал в 13 дней от остальных христиан до православных нас с тобой соединил. И мы, вдвоем, справляем Рождество (да только жаль, что ты о том не знаешь). А раз так получилось, то я склоняюсь над твоей душой, - небось забыла, почта бродит долго: ты пишешь мне в письме про свою душу, что разлита по телу от макушки до кончиков пальцев на ногах, и которая жила мной отдельно от тебя, - так вот, пока нигде тут ангелов не видно, в моей избушке, и никто не смотрит, я над душой твоей склоняюсь (лежи-ка смирно) и, начиная с пальцев на ногах, губами к ним прижавшись, вверх поехал, - а до макушки очень длинный путь, как от избы до Доброго, и мне совсем не к спеху, везде, где захочу – остановлюсь. Когда доеду – мы поговорим, ну а пока я очень-очень занят с твоей душой.
Прости, Господь, мне это святотатство в священный вечер.
Вечер, вторник.
Дружочек милый! Спасибо тебе за письма, они такие теплые и дарят мне большую радость. Меня волнует только то, что мое письмо, которое вчера отвез, из-за непогоды долго не попадет в Доброе, и ты будешь беспокоиться: отчего это я молчу. Из самого письма я бы очень много вымарал уже сегодня, чтобы не терзать, не мучить тебя лишний раз. Дай-то Бог, чтобы ты сердечком своим и головкой разумненькой разобралась, что там от болезни моей, что от глупости – и простила. Очень хорошо, что худо-бедно, но написал и отправил. Вчера очень удачно метель улеглась, и я в это окошко и проскочил, а как вернулся, то через пару часов опять началось, и вот по сию пору метет и воет. Огней в деревне не видно: где-то столбы ветром повалило или провода оборвало, и они уже дней десять без света сидят. Всё расспрашивали да удивлялись, как это я в Глазове один живу – к себе звали, волками стращали. А я по пути в деревню, метрах в ста от дома своего, пересек волчий след, такая канава узкая в свежем снегу пропахана: большая стая – след в след шла, и не так давно, то есть в это же затишье, так как пройди они раньше - все замело бы, да ведь тоже не дураки, в непогоду не пойдут. Ну а в Добром мне рассказали, что ходят они двумя стаями: большой в семь голов – это они раньше меня прошли, и малой, три штуки. Да еще одиночка бродит, матерый. Да в 30 километрах, на лесоповале медведя подняли из берлоги, но он сюда еще не дошел. Словом, на обратном пути все смотрел, нет ли волков. Шел, к тому же, когда уже совсем темно было, только снег один слабо светится, как изнутри. Все глаза проглядел, стараясь со своей же межи не сбиться, а белое на белом, да еще в темноте, трудно различить, но за час добрался. И хлеб, и молоко привез, а главное – письма твои. Когда из деревни уезжал, мне бабы в спину все причитали: да куда же ты это в темноту-то такую, оставайся ночевать. Ну, как им объяснить, что мне дома одному, от всех подальше, куда как милее, что спешу скорее с письмами твоими, с тобой наедине остаться.
Хотел было на том месте остановиться сегодня, да решил еще чуть-чуть написать тебе. Чувствую я себя как будто лучше, я правда каждый день пытаюсь себе это внушить, да потом оказывается, что не так это. Но сегодня удалось поработать, два листа исписал. Хоть немного, да и это ладно. По крайней мере, без пульсации в строчках, так меня измотавшей. А она еще вчера чувствовалась, вон, в начале письма, то, что на Рождество писал, стучит там. Хотел было выкинуть, да решил, пусть остается, и мне, и тебе видно по письму будет, как все складывается. Все, кончаю, мой любимый, глаза болят. Мне с керосинкой этой тоже, мучение, я черной ручки от синей при ее свете отличить не могу.
Среда.
Утром я подловил сам себя на том, как происходит мое пробуждение. Я ещё, можно сказать, спал, но первая же подконтрольная мысль была мысль о тебе, я даже не запомнил, какая, но цепкая и ясная – так, проснувшись, хватаются за кошелек, это было необычайно комично, и я засмеялся и проснулся окончательно. Ну, а все остальное, это просто безобразие. Весь день я не мог вытряхнуть тебя из головы и начать работать. Благо бы работа была механическая или задачи решать, а мне-то приходится работать над темой любовной и, конечно же, я все время соскальзывал на нас. Так за весь день – ни строчки, только подбираюсь, и опять о тебе. Хорошо, если бы мысли были приятные, а то, по большей части, негативные, тяжелые. В конце концов, разозлился на себя и решил, что ты была права давным-давно: надо было забросить идею о литературе, жениться на тебе ещё в году 70-ом, сейчас уже подбирался бы к докторской, а то уже защитил бы ее, родила бы ты мне несколько детишек: один-два-три, и был бы я «счастлив и рогат, носил бы стеганый халат», ну и т.д.
Эй, девка! ты меня часом приворотным зельем не опоила ли? Что-то я себя не узнаю. Смотри, я тут буду сидеть хоть до июня, пока не сделаю столько, сколько мне надо. Обнимаю тебя, до костного хруста. Была бы воля - удушил.
Четверг.
Лидия, я скучаю; где твоя душа, где твое тело – они так нужны мне! Сегодня спал три часа, да и то утром от 7 до 10, но зато: с тобой! Наконец, соизволила. Появилась. Люблю тебя – страсть как. Все письма твои читаю, в них, в каждом, такое сердечко стучит милое, хрупкое. И вот вижу ясно, как вчера, это уже навеки осталось: вы с Манчем друг другу навстречу летите. Это как веха – тогда ещё можно было повернуть все иначе. Теперь – хуюк! ---------------------- Отъехали в сторону от этих разговоров, это я сам злюсь и тебя задираю. Так-то я чувствую себя хорошо, кажется, проходит все, а злюсь оттого, что второй день как не курю. Сколько я ни тянул, сколько ни подкупал сигарет по дороге – а день, когда все они вышли, все-таки подошёл, а казалось – когда это ещё будет! Вот и злюсь – курить охота. (Смотри только, не присылай ничего – скандал устрою). Письма мне твои нужны – такие, какие они есть: без барабанов. И что своим подружкам-по****ушкам про меня молчишь – удивила и порадовала. Спасибо.
Пятница.
Вокруг меня странный зачарованный мир: холодный, безжизненный и прекрасный. Снег уж два дня как не идет. И хватит с него: к колодцу и дровам приходилось буквально плыть по снегу, а потом все равно снег смыкался – как вода. Теперь из-за мороза воздух сух, звонок и в нем плавают вспыхивающие на солнце ледяные иглы. Вся бывшая в нем влага осела на деревьях, на кустах, на торчащей из снега палке каменной шерстью. Куда ни посмотри – полное отсутствие жизни: ни птиц, ни зверей, ни даже следов. Все сплошь – мрамор. Красиво и жутко, как на кладбище. Днем всюду блеск, но не живой, как глаз, вода, а другой – стекло. А ночью, когда луна выйдет – такой склеп, такая мертвечина, что завой где волк – так бы на шею ему и кинулся: все же живой, теплый.
Сегодня утеплял дом на случай аховых морозов, да потом работал – задницу отсидел. Кажется, дело медленно, но идет. От глупых мыслей голова почти освободилась. Глупых – это не значит, что о тебе. Глупых – это глупых. А тебя люблю. Тебя все время тормошить и мусолить хочется. Да в постель укладывать – приспело это время.
За день, среди мыслей пустых, есть и несколько хороших, с которыми к тебе обратиться-поделиться хочется, а вечер или ночь, как сейчас, подступит – и все они куда-то исчезают. Голова от мыслей устает, глаза от света этого ****ского, керосинового.
В твоих письмах меня поражает: сколько вмещается чувств на небольшом кусочке. А тут порой, пишешь – пишешь, потом посмотришь – как морозные узоры на стекле: логика мыслей есть, красота иной раз - а безжизненно, холодно. И в письме к тебе так порой хочется, ну, хоть бестелесно, хоть словами приголубить тебя как-то. К себе прижать, по спинке твоей ладонью провести от шейки к попке, и чтобы слова в строчке, как косточки твои под рукой моей все это движение тебе передали.
Суббота.
Любимая, как будто неделя заканчивается не так уж и плохо. Сегодня сна, правда, всего два с половиной часа (я думаю, это последнее письмо, где я надоедаю тебе своим сном, состоянием и прочим, так как всё, как мне кажется, постепенно входит в обычные границы), и весь день – полувареный. Снотворного осталось четыре таблетки, но у меня какое-то чересчур быстрое привыкание к подобным снадобьям, и они перестают оказывать на меня какое-либо влияние. Я надеюсь, как-нибудь все утрясется. О тебе думаю уже не так, как прежде, весь день насквозь, а пунктиром. Но не забывай, что у меня досуг – твоему не чета, что я одинок, как Иона у кита в брюхе, и потому время, на тебя уходящее, - большое, но так как мысли о тебе заводят меня порой в такие тупики, из которых одному, без тебя не выбраться, то я чуть-чуть тебе изменяю: завел девицу Марию Алексеевну Мещерскую, нрава веселого, но набожную, и когда мне от мыслей прочих хочется бежать, я к ней и сбегаю. Она чистосердечна, очень непосредственна и все время шокирует Л.Т. Кира ее полюбила за кроткий и веселый нрав, но слегка побаивается, так как укротить ее кроткий нрав не всегда просто. Ты её, насколько я понимаю, терпеть не можешь, она же по отношению к тебе нагло почтительна. С ней я отдыхаю душой от житейских проблем и сексуальных мучений, подобно тому, как сочинял сказочки для Дарьи, когда было совсем худо. Миленький, несмотря на Марию Алексеевну, тебя очень люблю и стремлюсь к тебе ежечасно; когда работа идет, радуюсь – скорее закончу, приеду к тебе, когда работа стоит - думаю, ну и хрен с ней, все брошу, и еще скорей окажусь с тобой. А скажи мне, Лидия… В самом деле, скажи мне Лидия, любимая моя, что ты о нас с тобой думаешь, когда ты сама с собой, со своими мыслями, как мечтается тебе о нашей жизни, как фантазируется, что видишь в мечтах своих, пусть нереальных даже. Напиши, дружочек! Это коварный вопрос, и сам бы я, задай ты мне его, ответил бы так: Ну, как Бог даст, так и будет. А ты напиши. Только так, как есть, без специальных выдумок на экспромт, а как это в тебе самой живет. А выдумывать не надо, тогда лучше совсем не пиши об этом, я не настаиваю и понимаю, что это трудно. //Миленький, скоро мне для укрощения плоти придется и по ночам дрова рубить, так тянет к тебе. Мне и в мыслях своих порой неловко глаза открыть, чтобы взглянуть на то, что мы с тобой вытворяем.// От тишины мертвой у меня в ушах, в башке голоса какие-то звучать начинают; буду считать, что это Мария Алексеевна, девица набожная и нрава кроткого, псалмы поет.// Оставим чуть-чуть места на завтра.
Воскресенье.
Миленький мой, прости за неразборчивость письма. Это на ночь глядя: рука летит, а глаза не видят. Сегодня тихий солнечный день, мороз не сильный. Отправляюсь за твоими письмами. Снегу ещё подсыпало, и деревья ещё больше шерстью обросли. У меня тихо и одиноко, совсем как в келье. Но мысли, увы, совсем не монашеские. Тебя люблю очень.
Алеша
P.S. Чтобы не забыть: за следующим письмом приходи через неделю.
Лидия.
Зодиакальный гороскоп, составленный личным астрологом Лидии (дата не проставлена).
Черная и белая Луна – эффективные точки. Черная Луна – негативный опыт из прошлой
жизни. Белая Луна – позитивный опыт из прошлой жизни.
Черная Луна в Близнецах – слишком много информации из прошлой жизни. Нужно быть
осторожным. 12 дом – подсознательные страхи, тяжелые сны. Искупление через
интриги за спиной и воровство. Не платить тем же самым, тогда Черная Луна перестает работать.
Марс в Стрельце дает гордыню и высокомерие.
Белая Луна в Скорпионе в 6 доме оберегает здоровье и работу. Человек в прошлой жизни был Белым магом или пострадал от Черной магии. Ангелы-хранители – кто-то из умерших родственников.
Сатурн в 7 доме дает страх потерять свободу и желание от нее избавиться.
Очень гармоничная карта дает лень.
Лидия. Из Дневника.
1988 год, 13 января. Москва
«Злой гений» - человек, 1) обладающий инстинктами лидера ( т.е. стремлением вести за собой и к подавлению сопротивления); 2) обладающей особой харизмой и умением вести за собой массы; 3) обуреваем своей идеей до маниакальности и желанием во что бы то ни стало ее воплотить; 4) его мышление идет по пути узнавания и сличения образов подсознания с архетипами коллективного бессознательного, сформированными на ранней ступени эволюции человечества. У «злого гения» генетическая память обрывается на ранней стадии. Его задача – сохранять «статус кво» и возвращать общество назад к проверенным и безопасным, хотя и устаревшим моделям. Он идет против Бога. Он эффективен, когда общество в целом не готово к изменениям.
У «доброго гения» генетическая память идет из самых глубин в настоящее. Он обладает не всегда осознаваемым даром понимать и видеть будущее, он видит архетип в развитии с самого начала до самого конца и строит новое звено в цепи.
Различить «доброго» и «злого» гения при их жизни часто невозможно, так как только время может доказать, оправданны и жизнеспособны ли их учения и дела. Но есть один признак. «Добрый гений», как правило, одинок, так как он привносит развитие архетипа: что-то, чего еще не существует в коллективном бессознательном человечества в целом. «Злой гений», как правило, имеет большую поддержку и много сторонников, так как архетип, на который он опирается, уже давно создан, то есть в психике «толпы» есть аналоги с одной стороны, и с другой, он опирается на инстинкты подчинения, которые еще крепко сидят и в коллективном бессознательном, и в подсознании большинства, так как были (или являются?) обязательным условием выживания вида на раннем этапе развития.*
*Лидию очень занимал феномен Сталина, она много размышляла о причинах его влияния на страну и народ. Очевидно, эта запись в ее дневнике относится именно к этой теме. (прим. составителя)
Лидия. Из Письма.
1985 год, 16 января. Москва.
…Когда начала читать письмо, подумала, что ты понял и без меня, что с тобой происходит, и дал себе волю. Оказалось, напрасно. Если ты хочешь считать, что твой vers libre – проявление болезни, то Алеша больной мне милее Алеши здорового. Нет, правда, шутки в сторону, что знают психиатры о душе, душевном здоровье и нездоровье? К разряду «нездоровых» можно отнести всех нестандартных людей, видящих тонкий мир вокруг нас. А что такое «нормальный» человек? – делай как все? А может быть, это болезнь еще хуже, и называется «синдром толпы» или еще как-то, стандартизация мышления, например. Ну да ладно, хватит об этом. Об одном прошу: книгу пиши, как хочешь, а мне – как сердце диктует. Безумно жаль, если ты в себе это окончательно подавил. Я так тоскую сейчас об этом, как будто потеряла что-то, чем очень дорожила. Знаешь, в детстве бывают такие ничем не восполнимые потери. Никак не думала, что буду так переживать из-за твоих стихов. Право, любимый, не лишай меня такого счастья. Может, я ничего не понимаю ни в стихах, ни в литературе вообще, только обворожила меня твоя музыка. Пусть это будет для меня одной.
Читала твое письмо и думала, как часто перекрещиваются наши мысли: ты спрашиваешь, а я отвечаю, еще не узнав вопроса. (вернее, не прочитав его); я еще пишу, а ты уже высказал ту же мысль и почти в тех же словах. Так часто теперь бывает у нас, когда мы рядом говорим. Удивительно только, что и на таком большом расстоянии мы так слышим друг друга. Понадобилось восемнадцать лет, чтобы ты в это поверил! И это не страшно, потому что ты мне сейчас еще нужнее, или просто так кажется, что люблю тебя больше, чем в шестнадцать. Наверное, кажется. Помню, когда приходила на Горького, прежде всего смотрела, на месте ли твои тапки. Если нет, значит ты дома: какое счастье, увижу! Видишь, даже наличие или отсутствие тапок может быть причиной величайшего разочарования и эйфорической радости. А как я ждала услышать твой голос, когда звонила к вам! Господи, если бы перемотать всю ленту к тому моменту, когда ты впервые поднял меня на руки! Прежде я мало говорила тебе о своих чувствах – не знала как, не умела – а это делало их еще напряженнее, еще болезненнее. А теперь я уже не ставлю условий: или женись, или прощай. Видишь: смирная стала. Но не оттого, что не знаю, чего хочу, просто на все согласна, только бы с тобой. Боюсь, что если ты не захочешь, чтобы мы были вместе, то мы оба об этом очень пожалеем в будущем. Мне кажется, нам очень нужно завести ребенка, не столько ради самого ребенка, сколько ради тебя. Знаешь, чего мне хочется? Наблюдать за тобой, когда у меня будет расти пузо и ходуном ходить, потому что в нем изнутри кто-то пятками стучит, и чтобы ты узнал, что это такое, когда любимая женщина рожает, и чтобы посмотрел, как кормит, какое при этом лицо у малыша. И попробовал молоко на вкус, и взял в рот крохотную лапку.
Вот только мне всегда бывает чуть-чуть страшно: вдруг не сможем мы жить вместе? а такой вариант – поженимся, а не понравится – разойдемся, мне никогда в голову не приходил. Всегда виделось: либо счастье, либо мука на всю жизнь. А мука – оттого, что могу потерять тебя. Да сколько уж можно проверять себя? Конечно, лучше бы не было всех этих сложностей, но что поделаешь, если мы с тобой такие транжиры, будто вечность у нас впереди? И так медленно идем друг другу навстречу, даже не навстречу, а все время рядом, встречаясь и расставаясь, нераздельно и неслиянно.
Так хочется взглянуть в глаза тебе, потянуться и прижаться и почувствовать, как от твоего поцелуя идет мягкая, тяжелая волна вниз, вниз, и ноги перестают держать. И внутри – ни мысли, ни света, всё – тяжесть и растворенность, сквозь которую ты проходишь руками, губами до самой сердцевины, и всё тебе открыто, и чувствовать, что лечу в пропасть, и одновременно почему-то вверх, и очень нужно дойти до конца…
Алексей. Письмо седьмое.
1985, 24 января. Валдай, дер. Глазово.
Любимая, тебе одной строчкой удалось вызвать целый обвал чувств. Напомню тебе её. Ты писала: «Стало очень ясно, что никто, кроме тебя, мне не нужен, что нам нужно быть вместе, и, к тому же, мне очень хочется иметь ещё одного ребенка». (Это в самом первом письме за этот год и, также, самом последнем, поскольку других писем пока не получил). Я с первого же прочтения почуял опасность увязнуть в размышлениях и постарался забыть, вычеркнуть эти слова из памяти. Но в первую же ночь они вспомнились, и вот уже пятый день я занят тем, что пытаюсь увязать хвосты. Работа при этом, конечно, побоку, и я временами, в сердцах, восклицаю: Неужто для этой херни я сюда забрался?! Но, по правде, дней этих не так уж и жаль, так как решать все равно что-то надо, а отмахиваться – сколько же можно. Я, например, в Москве только и делал, что эти мысли отгонял и довольно успешно. А вот здесь ты напомнила, я споткнулся и задумался.
Сначала, признаться, все ругал тебя за это «очень хочется» (хотя и лестно это мне, да не об этом речь), за желание родить «дитя любви». Все спрашивал тебя, по избе вышагивая, а кто же тогда Денис, а Дарья – кто? Что они – ошибки или по долгу, по желанию мужа и по твоему безволию? Наверняка, и тут было твое «очень хочется»! И чем виноваты они, что дура-мать желает теперь все ломать и переиначивать? Ладно, это все вопросы не для того, чтобы на них отвечать. Так, пустая риторика, для разгона.
Даже оставив в стороне ребенка (пусть пока полежит спокойно), которого тебе вдруг захотелось родить, все равно, как не задуматься, что неминуемые наши расставания после дивных встреч, тайные звонки, тайная переписка, вовлеченность в постоянный обман – невыносимыми становятся с того момента, когда понимаешь, осознаешь, что отношения эти совсем не случайные, и в них уже не только постель преобладает (пусть сама по себе и волшебная), а нечто гораздо большее… Как же быть?
Я пробовал представить себе твои мысли, твои желания: это трудно, мы как-то всегда с тобой избегали говорить об этом, и мне сейчас кажется (а пойди, проверь прав ли, нет ли – до тебя далеко), что производишь ты почти механическую замену: вместо Виктора становится Алеша, вот и все. И квартира есть – Горького, и дача – Николина : все тебе мило, все знакомо. И все как будто, в самом деле просто.
Но:
1). Ты знаешь, какое мучение для меня жить на Горького с одной только матерью. Из-за нее я сейчас здесь, хотя гораздо удобнее мне было бы в своей комнате – но не могу, никак не могу, и должна понимать, что это не блажь.
2). Добавляются твои родные. А с ними, я уверен, отношения мои будут ещё хуже (я для них – злодей, они для меня – никто). А родственники – это проблема великая, недаром в Писании сказано: «Враги человека близкие его». Особенно это проявляется, когда дети есть. Тут и Виктора мать будет встревать – не забросит же она своих внуков, и твоя матушка, даже считая, что я загубил жизнь твою, разве сможет она отказаться от внуков, и от тех, что есть, и от тех, что будут? По мне: родственный хоровод хуже омута.
3). Служба – вот еще вопрос сразу же проклевывается. Никаких институтов, никакой науки – это исключается, и грех тебе заставлять меня возвращаться на этот путь, с которого я сознательно сошел. Остается сторож, лифтер, вахтер – падение немыслимое в глазах родных твоих (мои хоть обвыкли) – да хрен с ними. Но шип будет вселенский и сносить его придется, в основном, тебе – высказываться всё ведь тебе будет. Для меня же просто жизнь на Горького, даже с тобой под боком, - каторга. А мои настроения потом, непременно, и на тебе скажутся.
Но – вот другой путь. Для меня наиболее приемлемый, да, боюсь, каторга для тебя. А, по сути – самый простой: увольняйся с работы, забирай Дарью, благо ей в школу не надо, и приезжай ко мне в деревню. Летом, ладно уж, пойду снова пасти. Конечно, удобств городских, в том числе электричества, нет здесь, но живут же люди. И сам вот я – живу. А на лето и с детьми приезжают отдыхать. Дениса до осени заберешь, Будет у тебя на воле брюхо расти, рожать в Москву поедешь. Поначалу можно и на Горького пожить, а потом – опять сюда. По хозяйству все, что надо, все сделаю, тебе не придется ни ведра носить, ни продукты доставать. Года три в деревне поживем, а там видно будет. Замечательно, что дыра здесь такая, что родственники ни твои, ни мои – не сунутся. Такая вот жизнь – по мне, да боюсь тебе – худо.
Можно, конечно, чуть иначе: ты в Москве, на Горького, при детях, а я в деревне. Только что хорошего в такой жизни? Вот такие вот варианты. Позвони маме своей, поделись. Она тебе покажет, в какой дурдом меня упрятать надо.
А вообще-то у меня в жизни сейчас необыкновенно устойчивое положение – мне терять нечего. Ты же, в случае неудачи жизни нашей с тобой, лишаешься многого. Я сознательно гоню себя по социальной лестнице вниз, ради свободы внутренней. У тебя, пусть невольно, все напротив. И духовный путь тебе проделать предстоит – ой, какой еще. И социальное тщеславие, хоть и скрываешь ты его, а присутствует в тебе. И отказаться от того, что имеешь, ох как не просто. Мы бы с тобой могли уехать куда угодно – нас в любую школу бы с радостью взяли. Решишься – сомневаюсь и не виню тебя.
И вот, все настойчивей, проклевывается еще одно решение, ещё один путь. Милая, оставь все, как есть – мука для тебя, как пишешь в письме, и так, наверняка, есть на самом деле. Бросить все, уехать со мной в деревню – через год взвоешь, любимая, да и как не взвыть от романтики сермяжной.
Какой еще выход? Есть самый достойный. И мне так легко предложить его тебе именно сейчас, когда так люблю тебя. Сегодня утром – совсем смешно было. Я эти дни сплю мало и как зверь: то усну, то проснусь. Усну – ты снишься (недавно сниться стала), проснусь – сразу думать о тебе: или сон домысливаю, только что виденный, или желаньем маюсь; потом снова засыпаю и опять во сне – ты. К утру у меня сон и явь совершенно перепутываются: где, что - не поймешь. И вот сегодня я проснулся, и, находясь еще в сумеречном состоянии, когда как будто бы проснулся, но подлинный разум ещё спит (я как раз и боялся раньше, что именно в этом состоянии и сигану с балкона), чувствую, что ты где-то здесь – только ведь была со мной. И хотя вижу комнату свою деревенскую и бочку с керосиновой лампой на ней, да все кажется, что ты недалеко, в соседней комнате, и позвал тебя в голос: Лидия, Лидия, - уверенный, что ты здесь. И тут же от голоса собственного проснулся окончательно и вспомнил, понял – один я.
Люблю тебя очень. Оттого и говорю: Любимая, может быть, отпустить тебя. Я так понимаю твою муку раздвоенной жизни и так хочу помочь тебе – со всей той любовью к тебе, которой теперь переполнен. Но как ни прикидываю, все тебе боком выходит, и я из-за этого себя злодеем и вправду чувствую. И жалко мне тебя, слов нет, «как птицу подбитую, березу подрытую». Душа страдает за тебя. Вот и думаю: может, не возвращаться мне в Москву, сидеть здесь хоть до осени. Ты мне говорила, что при расставаниях наших для тебя только две-три недели первые трудные, а потом и не вспоминаешь. Вдруг и сейчас так, пройдет месяц, ну, другой и всё снова у тебя образуется, и не будет надрыва, какой нас бы с тобой сопровождал, нырни мы вместе в омут житейский. В тебе есть рационализм, воспользуйся им, призови все, что зовется «себе на уме», все за и против разбери и пошли ты меня к ****ей матери, душа моя – дай Бог тебе силы для этого, а опыт у тебя уже есть. И у меня есть, и тут-то хоть совесть моя спокойна, никогда не думал: «ужо вернется». Каждый разрыв с тобой для меня был, как навечно.
Да, ты, дура, кругами ходишь. Ну и попались теперь оба. А всего-то трудов – перестала бы мне писать. Вот и все. Я бы все понял. А осенью приехал бы, а ты, как и следует, при брюхе. Отметила, стало быть, расставание наше. И, Христос свидетель, никогда бы больше не позволил бы нам сойтись, избегал бы и суров был, как иеромонах, какие бы ты песни ни пела. Хотя уверен, всё как и прежде, как сейчас, тянулся бы к тебе, любимая моя дура. Но – и вот «но» это хуже всего, пишу и сам не верю в возможность разрыва такого, а из-за того, что не верю, все это превращается в какое-то сентиментальное нервощекотание, не очень-то достойного, а проще сказать дурного толка.
И вот писал-писал, а от чего отъехал, к тому и приехал. И что делать, как поступить, кто скажет. Как помочь нам с тобой? Как жизни наши дальше вести не нарушая целей наших, таких разных, и не разъединяя души наши, такие близкие?
Целую губы твои нежные, удивительные.
И храни тебя Господь.
Алеша
Лидия. Из Письма.
1985 год, 16 января. Москва
Любимый, я очень верю в твой талант. Ты можешь писать сильно, искренне и необыкновенно красиво. Ты только работай, забудь обо всем и работай. Что тебе мучаться обо мне? Нашел кого жалеть – попробуй, найди кого счастливее меня! И о том, как нам быть, что делать, - не сейчас надо думать, сейчас не это для тебя и для меня главное. Главное для нас – твоя работа. Я очень скучаю, хочу видеть тебя, но когда тебе приезжать, в феврале или марте, - решай сам. Идет книга – оставайся без колебаний, а нет – возвращайся поскорее. Ну, что толку, что ты уехал так далеко, а только и делаешь, что скучаешь и пишешь письма. Я, правда, тоже ничего другого не делаю: только скучаю и пишу письма тебе.
Алешенька, так скучаю по тебе, так хочется оказаться вместе с тобой, лечь рядом, вжаться в такое родное и любимое тело – и пусть мир вокруг делает что хочет – замирает вместе с нами или продолжает своё кружение. Я люблю эти мгновения слитности с тобой, в которой есть всё – и полнота и незавершенность, теплота и блаженство, нежность и покой. Эти мгновения хочется длить бесконечно: кажется, что никогда не пресытишься этим счастьем – быть просто рядом с тобой. Но вот уже чувствуешь, что поднимаешься на еще более сильной волне, перестаешь принадлежать себе, воля и разум – плавятся и исчезают, застигнутые врасплох, и вот уже ничего нет – только губы целуют нежно и властно, только руки обнимают бережно и крепко, только нежность так сжимает сердце, что на глазах выступают слезы. Сильная темная волна захлестывает, и в голове только огненной вспышкой слова «люблю тебя». Подняв нас стремительно на самый гребень, высоко-высоко вверх, она разбивается в пену и уходит, чтобы на смену пришла другая и снова наполнила наши сердца нежностью друг к другу. Круг замкнулся. И снова буду думать, какое счастье слушать тебя, говорить с тобой, чувствовать твое плечо под головой и какое блаженство знать, что ты счастлив мной, и желание твое обращено ко мне.
Люблю тебя.
Лидия. Из дневника.
1985 год, 17 января. Москва.
Вначале было Слово. И Слово было у Бога. И Слово было Бог… Прежде, чем ребенок понимает этот мир, в который он явился, он его слышит. И какие слова доносятся до его доверчивого слуха? «Нет! Нельзя! Упадешь! Сломаешь!» - беспрекословные, не дающие выбора приказы и устрашения. Став взрослым, человек воспринимает этот мир, как нечто враждебное. Наверное, это и обуславливает его пассивно-негативное (или агрессивное?) отношение и к себе, и к окружающему миру.
Алексей. Письмо восьмое.
1985 год, 19 января. Валдай, дер. Глазово.
Лидия, любимая.
Все это, конечно, жуткий бред.
Но:
Неделя пролетела в этом бреду, как в угаре, и за это время ничего мной не сделано.
Я далек от того, чтобы винить тебя.
И даже не так:
Я не хочу, чтобы ты винила себя за это мое бездействие. В конце концов, надо было об этом задуматься, хотя бы для того, чтобы понять: задумываться об этом не следует. Как надо, так все само собой и произойдет.
Я сейчас просто в панике, как уходит время, и как ничего с места не стронулось. Не только за эту неделю, но за последнее время, за несколько лет.
Сегодня суббота, утро. Праздник: Крещение. Святки, что длились от Рождества до сего дня, заканчиваются. Как раз на это время и выпали мои длинные письма тебе. Завтра отправлю тебе всю эту херню (засомневался было – стоит ли это делать – отправлять, да решил, ладно, может и для тебя какой прок из этого получится. Я сегодня представил тебя в том длинном платье, да в этой избе – усмехнулся по-доброму, да не весело. Все-таки, тогда, в тот вечер – я его в последнее время часто вспоминаю, вернее он сам вспоминается – была во всем этом какая-то неразгаданная загадка, какой-то символ, знак – мне. К твоим шалостям (назовем это так) это отношения не имеет, а вот мне это какой-то знак. Я мистики не люблю, но иной раз бывают мгновения почти пророческие, как откровения, и их упускать (т.е. забывать) нельзя. Ладно, придет время – пойму. А сейчас я, кажется, увлекся и про скобку-то забыл, пора закрывать ее), и скорее всего пойдут письма от меня уже короткие. Дай-то Бог. Это не будет значить, что забываю тебя (а иной раз так хочется какого-нибудь дурмана опиться, чтобы тебя из головы вон – да нечего. Только Марья Алексеевна иной раз выручает, я с ней на два голоса беседую. На этой неделе она за тебя очень заступалась. Опять забыл про скобку.) Я люблю тебя, и люблю так хорошо, что и самому нравится.
Я, любимая, привык к одиночеству. Но, иной раз, так жалею об этом. Так хочется веселья бестолкового, легкого, милого. А вместо этого сидишь бирюком и все думаешь-думаешь, а на кой ляд – черт его знает. Жалко. Очень жалко. Даже танцевать хочется иной раз. Раньше ведь умел. А сейчас и этого не умею.
Чудо мое кривоногое (твое возмущение так люблю!) обнял бы тебя, затормошил, изогнул бы всю, как в двух соснах в ногах твоих заблудился бы – не доаукалась. Временами так скучаю – смерть! А в эту неделю – «проблемную», совсем круто было, только и думал, что о тебе, да о том, как быть, как жить, написал тебе чепухи всякой, все тосковал по тому, что вернуть нельзя, с грустью думал, что теперь, как ни старайся, а исправить ничего нельзя. Но как-то надо жить (а про себя, в минуты печальные, думаю: доживать). Все бы, конечно неплохо, если не пожирало бы время в таком количестве. Но – любовь, тут уж без издержек нельзя.
Одиночество у меня немыслимое – ни души. Сквозь окна, сквозь изморозь – белый свет: как в клинике. И ни звука. Только к ночи обычно ветер поднимается, воет, досками какими-то хлопает – будто кто по дому ходит. Выйдешь проверить – кругом метет, ничего не видно, только слышно, как лес стонет, да снег по снегу шелестит. В доме хорошо, печь топится, чернота по углам, уютно, как в норе у крысы. Из меня молитвенник плохой, так что я чаще с тобой время провожу. Вспоминаю, как Бунин глаза твои назвал: ореховые. Лучше, то есть точнее и проще, пойди, скажи. Я тут все пробовал иначе, нет – именно: ореховые.
Мне очень хорошо, что ты есть, пусть далеко, но есть. Знаю, что в любое время, как станет невмоготу – к тебе брошусь. Но пока сижу, потихонечку что-то делаю. В прошлое воскресенье (13-го) вернулся с твоими письмами, да с орехами, да с кукурузой – спасибо Дарье, белке и тебе. Всех целую крепко, кроме белки – она кусается сильно очень. Письма, как и к Рождеству, так и к Старому Новому году поспели, то есть опять мы с тобой как бы вместе встретили. А с Нового года (с 14-го) начались «великие раздумья». Тебе, слава Богу, малая часть от них достается, много на растопку ушло. И были уже совершенно клинические диалоги с Марьей Алексеевной. Мне самому теперь забавно и весело, но со стороны, наверное, выглядело жутковато: за окнами ветер и темень, дом пустой, гулкий, керосиновая лампа едва горит, я от стены к стене хожу, следом тень черная по темным бревнам мотается, и вслух беседую с Марьей Алексеевной, как дальше жить. Ты, душа моя, не думай, что так все время. Чаще по-другому, и настроение хорошее, ровное и мысли такие же. А днем выйду дрова колоть, посмотрю вокруг ни души, ни рыла – и не тоскливо, а совсем напротив – радостно.
Снова напомню тебе: барабанных писем не пиши, а только такие, что до сих пор получал – в них все есть. И не думай о том, что заставит меня задуматься, а что развеселит. Задумаюсь – не велика беда – так и надо. Тебя целую наобум – куда придется.
Алеша.
Лидия. Стихи из Дневника.
1985 год, 18 января. Москва
***
Тебя потерять – себя потерять!
Станет немою мука,
Косноязычны будут слова,
Виною тому – разлука.
Песня уйдет, как и пришла –
В сердце прямым ударом.
В жизни моей радость-беда
Сменится свечки нагаром.
Как рассказать, как описать,
Как объяснить словами
Что для меня моря игра,
Солнце, дожди и пламя?
Нет, не забыть и не прогнать
Песен счастливых память!
Верю, любовь, верности свет
Будут навечно с нами.
Лидия. Из Дневника.
1985 год, 21 января. Москва.
Мне кажется, сон – это ужасно важная часть нашей жизни. Не знаю, как на это смотрит наука, но, я думаю, сон - это наш процесс общения с другим миром, где хранится вся информация, где всё уже есть и существует. И наша любовь тоже уже давно прописана там, и то, что было, и то, что будет. Мы суетимся, думаем, что принимаем решения – и мы их в самом деле принимаем, только не в том и не так, как нам кажется. Поступок происходит не тогда, когда он происходит. Это уже последствия какой-то эмоции в ответ на возможное развитие событий. И уснув, и войдя в этот другой мир, где уже есть наше будущее, и увидев, что там нет места тому, что, как нам кажется, нам хочется увидеть, мы приходим с этой информацией назад. И решения принимаются легче и естественнее. Поэтому, когда человек не спит и теряет возможность обмена информацией, происходит эмоциональное перенасыщение и истощение: есть вопросы, но нет ответов. Такой обмен информацией, наверное, происходит и во время молитвы, медитации. Но бывает другое. Бывает, что человек выходит на «канал информации» и этот канал держит его. Это тоже вызывает огромное истощение – и эмоциональное, и физическое. Ощущая это, человек пытается этот канал перекрыть. Наверное, это правильно. Ведь от этого неуправляемого состояния действительно можно перестать присутствовать в этом мире, то есть сойти с ума. Никто, или почти никто из великих поэтов, не жил долго. Мало кто из «интуитивных» композиторов, таких, как Моцарт, Мусоргский, доживал до сорока. Это те люди, кто творил, находясь в «информационном канале». Другие, кто «поверял гармонию математикой», жили долго. Интересно, правда, что творчество и математика так близки? Кира все время говорит, что Алеша – гениальный математик.
Я вот всё это написала, и подумала: а если бы у меня был выбор: быть великой певицей (не знаю, почему я всегда хотела быть певицей, ведь ни слуха, ни голоса) и умереть рано или просто быть ничем не отмеченной Богом и жить долго, как бы я выбрала? Не задумываясь – первое. Но это легко говорить, даже красиво, когда со здоровьем нет особых проблем (Слава Богу!).
Перечитала, что написала. Мне страшно оттого, что я так мало могу повлиять на свое будущее.
Лидия. Из Дневника.
1985 год, 24 января. Москва.
Вот и пришло время расплаты.
И я с ужасом и стыдом вспоминаю тот день. Дело не только в том, что, пригласив Алешу в мамину квартиру, я причинила ему столько душевного страдания. Дело в том, что я потеряла его доверие, перестала быть для него… чистой, что ли… О, это многоличие мужчин! О, этот их стандарт, который они так охотно переписывают, как им выгодно в данный момент! Как это получается? Ведь он же сам меня учил, что нужно быть свободной, к черту устои, к черту мораль, вот Стела – такая свободная, легкая! Творческая женщина может делать все, никакая грязь к ней не пристанет! Она должна испытать все! О, эти архетипы, держащие наше подсознание в плену! О, это вранье, которое мы творим наяву!
Но я же не знала, не понимала, я же думала, что он просто встречается со мной как друг, что мне все можно, и о любовнике рассказать можно, и посоветоваться о муже и проблемах... Дура! Дура! Кстати, мне действительно нужно ведь было полить цветы, но главная причина – я хотела продемонстрировать новое платье, вечернее, в котором я была почти голой, так сильно оно напоминало вторую кожу. Хотелось, чтобы он восхитился и подумал, правильно ли сделал, что расстался со мной. О мое безмерное тщеславие, безмерная глупость и все то, что делает женщину монстром! Это ж надо было такому быть, чтобы Давид увидел, как мы идем с Алешей и пошел за нами! И как только он телефон этот запомнил, звонил-то по нему только раз! И я, ну зачем я на этот звонок ответила, ну кто мне мог туда звонить! Действительно мистическая история. Я была тогда уже не с Давидом и пока еще (или давно уже?) не с Алешей. Вернее, с Давидом я уже полгода как рассталась, и, когда он позвонил и потребовал объяснений, с кем я в маминой квартире, я почувствовала язвительную радость: а тебе какое дело?! Ты мне кто? Сладость втыкания ножей в ревнивую душу Давида (да, я не сомневалась, что он все еще обожает меня), была слишком велика, чтобы думать о том, что сейчас испытывает Алеша. Вернее, я не думала – нет, вру! – думала о нем, о том, как он втыкал ножи в мою умирающую от ревности душу, когда делал меня свидетелем своих телефонных разговоров со Стелой. И, хотя я считала, что отношения наши уже в прошлом – а мы действительно, хоть и встречались часто, но это были встречи старых знакомых, за плечами которых Великая Близость, переросшая в человеческое доверие и теплоту (я так думала!), я хотела продемонстрировать ему, как сильно меня могут любить другие мужчины! Я с трудом закончила разговор и вернулась на кухню. Алеша лежал на полу, и его била жуткая дрожь. Я растерялась, испугалась, бросилась к нему, стала что-то говорить, уговаривать, успокаивать… Это было как его признание, что ему не все равно, но меня оно не радовало. Я знала, и это был мне знак, что это начало конца его мечты обо мне, что он любит меня и всегда хотел меня, что его сердце разбито… Мне было так же жутко, холодно, страшно, одиноко, как и ему в этот миг. Я все ему простила. В этот день мы не стали любовниками. Без надежды, без будущего, без доверия друг к другу мы покидали дом, разрушивший иллюзии. Это был день, который превратил мою любовь в ложь. И вот теперь я пытаюсь вернуть то счастье, чем была моя любовь к Алеше. Я пытаюсь… но так косноязычно и двулично… Я больше не доверяю ему. Но я дико, всем своим звериным существом хочу принадлежать ему! Мне страшно… Господи, прости и помилуй!
Алексей. Письмо девятое.
1985год, 27 января. Валдай, дер. Глазово.
Целую тебя, чудо длинное! Скучаю! Ты со мной постоянно. Порой в забавных ипостасях. Вчера занят был работой, отвлекся в печь дрова подложить, снова сел за стол, задумался и неожиданно (о другом совсем думал!) увидел ясно так ножку твою в ванной, стоящую на цыпочках как-то вкось, с лодыжкой так странно, как у китаянки, подвернутой. В этой подвернутости отразилось все, что тогда чувствовал. И испытал я такую любовь и нежность к тебе, дуре, что горло спазм пережал, и так страстно захотелось вот сию же секунду у ног твоих оказаться, обнять, уткнуться в них… Вот история… Потом пришел в себя. Вспомнил, не увидел, а вспомнил, что кот ещё там был. Кинул его в ванную, да он выскочил, не пришелся почему-то. Так ты и осталась на одной ножке стоять (левая куда-то тоже подевалась). Я ножку эту и стариком глубоким, даст бог дожить, помнить буду. И это не относится к сладострастным переживаниям (они в сумеречном моем состоянии бродят, когда не то сплю, не то бодрствую), а что-то, хоть и рядом, но уже запредельное, похожее на то, как после близости лежишь и смотришь, как ты лежишь и смотришь, и нет ни сил, ни жизни, только знаешь, что роднее и дороже тебя ничего на свете не существует. Всё, достаточно. Не то вещи начну паковать, к тебе собираться, а мне, миленький, пока никак нельзя. Зря, что ли, сюда забрался. Одиночество удивительное. Один – наглухо, только заячьи следы под окнами да у крыльца. В доме хорошо: пусто, чисто, тепло, и я брожу такой тихий, благостный и от любви к тебе чуть тронутый. Приступ болезни давно прошел, я оклимался, душевный разброд мой миновал, но часто нападает отчаяние, неверие в себя, ужас перед тем, что невозвратно упущено. В такие часы хочется оказаться рядом с тобой и искать малодушно у тебя поддержки. Из-за большого перерыва в работе очень трудно совладать с собой, принудить себя: ленюсь, отвлекаюсь, какие-то пустячные дела нахожу. Этот «дух праздности унылой» раздражает и все портит, с ним, в основном, и борюсь, и работа подвигается вперед очень-очень медленно. А мне надо до Москвы все записать. Как угодно: через пень колоду, шаляй-валяй, но чтобы книга от первой до последней страницы была бы, чтобы дальше уже переписывать, переделывать, перемарывать, но всю подготовительную, черновую работу надо здесь, не то в городе все прахом пойдет. Если тут, где ничего не отвлекает, трудно, то там, без затравки, то есть листов начерно сделанных, и вовсе труба. Любимая, если я в конце марта только появлюсь, это плохо? Напиши правду, не скрытничай и, если плохо тебе - свистни, и я объявлюсь. К тебе просьба: зайди на Горького и из тумбы, что в ногах постели, внизу, вытащи дюжину пачек чаю, у Пашеки попроси снотворное, но не слабее радедорма, сколько даст. Затем, тут же на углу, в первом же магазине по дороге к Пушкинской, где радиоаппаратура, в самом хвосте его, купи три батарейки круглые, обычные (элемент 373), и со своей почты (на Горького почта далеко) все это бандеролью мне отправь. И обязательно (как ты, умница, это сделала с орешками) записку хоть на пять слов вложи туда, а на бланке ничего не пиши (где для письма), я бланка этого никогда не увижу, он в Добром остается или в Слаутино. Но все это в том случае, если не велишь к началу марта в Москве быть, т. к. это мне на март.
Сейчас раздумывал, все ли написал, подошел к окну и, вот повезло, увидел волка. Первый раз в этот приезд. Прыжками, проваливаясь в рыхлый глубокий снег, пробирался он наискосок через озеро. Не туда, куда мне сейчас с письмом идти, а в другую сторону. К тебе пошел. Смотри за Дарьей.
Спасибо тебе за две недели летних – зыбких, неточных, но о которых думаешь. Это было бы славно. Кире, если она в Москве, скажи, пожалуйста, что я ей письмо отправлю где-то 1-го февраля (и тебе тоже). Сейчас могу получить твое письмо уже с отголоском своего же, отсюда отправленного. А письма мои – гнилые, и мне лучше бы отзвука их не слышать – неприятно. Неделя, как последнее письмо отправил, а до сих пор себя дураком чувствую, напредложил тебе ерунды всякой. Право, болван. Благо бы легкий, а то тяжелый. Ты старайся, любимая, чтобы мои письма твои замечательные не засоряли мутью своей.
Алеша
Лидия. Из Письма.
1985 год, 24 января. Москва.
… Чего ты боишься? Того, что ты болен, или того, что болезнь помешает твоим планам? Почему так упорно ищешь в себе болезнь? Давай поговорим об этом.
Конечно, в общепринятом смысле ты не можешь считаться абсолютно нормальным. Что такое норма? Среднее между «очень» и «недостаточно»? Средне развитое воображение, средний интеллект, средняя эмоциональность, средние способности и хорошо развитое чувство самосохранения. У тебя же все эти качества, за исключением последнего, идут к степени «очень» и «превосходно», а это уже грань – та грань, к которой подходит всякий одаренный человек. За этой гранью стоит уже «болезнь», т.е. такое состояние, когда человек теряет связь с миром, создает свой мир внутри себя, со своими правилами и своим языком, непонятным для окружающих. Любому слишком эмоциональному человеку легко ступить в этот свой мир, устав от постоянного безжалостного напряжения, в котором мы вынуждены жить. Твое же состояние отягчается ещё и твоей неуверенность в себе. Эта неуверенность сказывается в том, что ты не ценишь, не понимаешь или не хочешь понять, как много дала тебе Природа. С какой легкостью ты решаешь сложнейшие математические задачи, с какой легкостью льются сейчас из-под твоего пера дивные стихи. Но ты отмахиваешься от первого и пугаешься второго. Ты думаешь, что так не должно быть, что творчество – обязательно мука. А если к тебе явилось вдохновение, а ты не понял? Может, оно сломало в твоей душе заслонку, за которой так долго мучались и ждали своего часа эти строчки? Возьми Пушкина, разбей слова на ударные и безударные, убери текст и оставь черточки. Что получилось? Это то, что ты делаешь со своими стихами сейчас, желая видеть в них только болезнь. Далее, сравнивая Лермонтова и Пушкина, многие критики считают, что Лермонтов был более одарен от природы, так как писал без труда, свободно, говорить стихами для него было так же легко, как дышать. Да и мировая литература знает массу примеров, когда стихи давались поэтам легко и естественно. Мне кажется, что иначе и быть не может, ведь стихи – это когда из самого сердца. Когда человека что-то сильно затрагивает, у него всегда появляется сильная тяга к стихам. Всё это очевидно, не хочу развивать дальше. А по тебе получается, что лучших поэтов надо записать в шизофреники? Или сам ты не можешь объективно взглянуть на то, что у тебя получилось? Может, вместо дивного белого стиха (это ведь так называется?), который так естественно, свободно льется, ты видишь только черточки и палочки?
…Еще о твоих стихах. Любимый, ведь они совершенны, они без малейшей преграды переливаются в душу, согревая её. Помнишь, я рассказывала о девочке, которая «ничего не вымучивает из себя, пишет, как рука лежит», и ты сказал, что завидуешь ей. А ведь теперь это происходит и с тобой. Конечно, та легкость, с которой они льются из тебя, объясняется не любовью ко мне, а твоей одаренностью, внутри тебя уже всё готово, да ты и сам это уже знаешь. Любовь стала лишь катализатором, способствовавшим превращению потенциальных возможностей в реальные стихи. Я не хвалю тебя, смешно хвалить за красивые глаза, за природный ум, словом за всё, что мы принимаем как подарок от Всевышнего. Можно и надо хвалить за то, как человек распорядился тем, что получил от рождения, а здесь тебя, к сожалению хвалить ещё не за что. Ты отвергаешь дары, боясь, что ошибся, что это не твоё (так ребенок не торопится взять подарок, не решаясь поверить, что это для него, боясь, что счастье обернется разочарованием). И твоя религиозность не вызывает у меня ни недоумения, ни жалости. Люди жили с религией тысячелетиями, столько, сколько помнят себя, и очень жаль, что в нас разрушили этот стержень, ничего не дав взамен. А ведь вера – лучшее утешение, опора и надежда измученной душе.
Лидия.
Зодиакальный гороскоп, составленный личным астрологом Лидии (дата не проставлена).
Сатурн в Деве дает культ заботы – заботиться о тех, кого любят, даже слишком. Работа – это лекарство. Трудоголик. Но много зависит от настроения. Не терпят хаоса. Хороший аналитик, но не всем понятна логика мышления.
Сатурн в 5 доме дает много талантов, но человек в них не уверен.
Сатурн в Козероге (8 и 9 дом) дает черты характера: обидчива, ревнива, не терпит предательства. Секс – магия. Энергетика отдается и получается. Но в то же время без секса может обходиться годами без ущерба для здоровья. 9 дом дает внутреннюю честность и порядочность, которые помогают идти по жизни без проблем.
Луна в 11 доме + Уран дают любовь к приключениям.
Лидия. Из Дневника.
1985 год, 5 февраля. Москва.
Мой сон. …И вдруг, как освещенная молнией передо мной картина: крепко сцепив пальцы, мы стоим на двух сторонах трещины, которая становится все шире и все больше похожа на пропасть. В ужасе, мы крепче и крепче сцепляем пальцы, сознавая, что еще немного – и оба рухнем вниз. И не в силах разжать руки, чтобы оттолкнуться друг от друга – и спастись, пусть хоть ценой разлуки. Я страстно желаю – и не могу это сделать. И во сне не покидает меня желание: освободиться, пусть больно, невыносимо, но избавиться от еще худшей, разрушающей боли.
Лидия. Стихи из Дневника.
1985 год, 6 февраля. Москва
***
Пусть тревога, тревога за любовь, что не рядом
Душу страхом изводит под насмешливым взглядом.
Потерять ли боишься, обретя лишь отчасти
Сердца стук, рук тепло, вечность кратких объятий?
Испытав принадлежность, побывав словно вещью
Сердце в рабство попало – неужели навечно?
Жизнь клубком перепутанным, разобрать и не пробуй.
Ну а помощи ждать – что у церкви, убогой.
Что за напасть такая – то блаженство, то мука?
Жаль, что гордость былая не протянет мне руку.
Души корни смешали и сплелись головами –
Где мой лист или ягода – там побег твой с шипами.
А колючки мои твои раны терзают:
Наши души друг друга бередят и ласкают.
Разорвать, разрубить - и обрывки на ветер!
Только станет внезапно безлюдно на свете.
Иль смириться с судьбой? Не испить нам до старости
Счастье с примесью слез, горе с примесью радости.
Лидия. Стихи из Дневника.
1985 год, 8 февраля. Москва.
***
Любимый, как ты печален.
Любимый, как ты тревожен.
Что в душу запало тайно,
Что за тоска её гложет?
Не хмурься, скажи, как другу,
Не мучь меня этим молчаньем.
С тобой разделить готова
Печаль любого признанья.
Поверь, что понять сумею,
Поддержкой стать и опорой.
Ну, что ты молчишь упрямо
И искоса смотришь снова?
Быть может, сама не зная,
Обидела словом случайным?
Иль память, как друг коварный,
Прошлым поит дурманом?
И вот уж сама я в бывших
Размолвках и ссорах стыну,
И в жгучей обиде старой
Захлебываюсь и гибну.
И мы, не сказав ни слова,
Врагами, спиной друг к другу.
Ты муку свою тоскуешь,
Я муку свою смакую…
Лидия.
Западный зодиакальный гороскоп из Интернет-ресурсов.
Жена-Весы может быть легкой, словно пушинка, и благоухать как райский цветок, одеваться в шелка и кружева и выглядеть, словно дорогая фарфоровая кукла, обладать самыми изысканными манерами и голосом, словно колокольчик, и все равно в ней будет присутствовать едва уловимое мужское начало. Она из тех женщин, которые обожают ходить в брюках, а мыслят так логично, что забьют в споре любого мужчину. Правда, женщины-Весы умны и осторожны, они никогда не покажут мужчине своего превосходства, по крайней мере до свадьбы. Невестой она будет постоянно проигрывать вам в шахматы и при этом застенчиво улыбаться. Но не ожидайте, что и потом она будет вести себя так же.
Женщина-Весы с удовольствием примет участие в любом споре, диспуте, обсуждении. Предмет спора ей не важен. Это может быть обсуждение возможных кандидатов на пост президента страны, и пространный монолог на тему: какой манжет на рукаве у рубашки лучше - на пуговицах или с запонками. Разбор и того и другого вопроса может затянуться на час, а то и больше. Причем вам в разговоре можно почти и не участвовать, разве что спросить "почему" или объявить, что вы так не думаете. Но даже если вы и думаете не так, полчаса беседы, сопровождающейся очаровательными улыбками, убедят вас в том, что вы были абсолютно не правы, в чем сами с радостью признаетесь. Следует учесть, что мнение, которое отстаивала женщина-Весы, не ее собственное (она редко его имеет), а тщательно выверенное, взвешенное со всех сторон единственное правильное решение этого вопроса.
Алексей. Письмо десятое.
1985 год, 2 февраля, Валдай, дер. Глазово.
Целую, любимая! Спасибо за траву, за заботу, за письма. Их сразу три навалилось, так рад был! И столько исписано – замечательно. Меня твои письма в дивное расположение духа приводят. Читаю их с наслаждением и, читая, слышу твой голос яснее, чем без писем. Тебя представляю. Иногда это пытка. Одно письмо с того начинается, что ты в ванной лежишь и хохочешь. Все бы отдал, чтобы тебя, хохотунью, поймать в этой ванной. Выловить, на руки тебя, мокрую, поднять, закружить, а потом … вот куда потом – опять в постель? Наверное, а куда же ещё. Я так по тебе истосковался. Только хочется чего-то необычного, хочется тебе что-то очень приятное устроить. Наизнанку вывернуть. Или разодрать на тысячу кусков – вот наслаждение! Каждый бы кусочек перецеловал. Хочется, чтобы ты исчезла вконец и снова появилась, как тогда, когда мы с тобой проваливаемся вместе («А скажи мне, Алеша, почему…»), а потом оживаем. Мне иногда так нравится на самом краю удержаться (чудом!), за какой-нибудь кустик зацепиться и увидеть, как ты мимо пролетишь и вниз ухнешь. И на тебе, сквозь тебя, на тебя в пропасть заглянуть: как ты – в куски или всмятку? Так дивно! А потом ждать, когда ты глаза откроешь: где это я? Как я по утрам, иной раз, открываю глаза с этим – «где-это-я?», и думаю: скорей бы в Москву, скорей бы Лидию обнять. Как хочется, наконец, вдвоем побыть.
Но это – «иной раз», а обычно я встаю, хотя и затуманенный твоим ночным присутствием, но четко нацеленный на свои земные утренние радости. Что там на улице, мне плевать, а на столе у меня мед, орехи, изюм (узнаёшь?), кофе со сливками. Вот как! Подставляй щёку, «влеплю безешку» - всё ведь твои заботы. Травы завариваю и пью покорно и ежедневно, но не без удивления: на коробках всюду – желудок, желудок, а у меня с брюхом никогда осложнений не было. Скажи, милая, зачем мне эти травы пить: мяту, зверобой, тысячелистник? И ещё, где такие орешки растут – расщелканные, у Дарьи под подушкой? Любимая, хватит меня баловать. Вот только чай вышли и всё. У меня тут всего достаточно. Тебя только нет. За поздравление с днем рождения спасибо, за подарок твой спасибо, книга прекрасная. Твоё внимание мне очень дорого, очень трогает и, тем более, придется огорчить. Все черновики я давно (четыре почти недели как) сжёг. Сразу, как только отправил письмо тебе. Уничтожение черновиков – очень приятное занятие. И чем труднее досталось мне то, что я написал, с тем большим удовольствием сжигаю черновики, а то письмо, я помню, с каким трудом мне далось. Мне, в данном случае, право жаль, что так получилось. Я совершенно не предполагал (как на духу!), что все это может произвести на тебя какое-то впечатление. Более того, утром, перед тем, как везти письмо, когда я писал тебе короткую записку (Любимая, моя, моя, моя!) я еще колебался – хотел весь первый лист из письма выкинуть, да пора было ехать, а тут надо было бы писать что-то взамен, что-то предпослать листу оставшемуся. Кончилось тем, чем кончилось: махнул рукой, и всё отправил. Я привел в письме эти «ямбы», чтобы ты видела, почему я задерживался с ответом. Меня тогда эта задержка очень мучила, но фонтан бил, и я никак не мог его заткнуть. Я не буду сейчас спорить с тобой; если ты считаешь это поэзией, Господь с тобой, считай. Мог ли я предположить, что ты так отнесешься? Знай я это, я бы все листочки сохранил и без всякого кокетства тебе бы отправил: на, лопай. Но что поделаешь. Я судил по себе, и листочки накрылись. Пытаться восстановить эту чуму я, миленькая, не буду, не проси. Жди терпеливо, когда меня снова лихоманка одолеет и тогда уже будь на стреме. А пока версификатора удалось задушить в колыбели. 7-го он ещё дергался, но 9-го затих окончательно. И хрен с ним, забудем. А вот Дарьины сказки – это другое. Я их сочинял в те же дни, чтобы хоть как-то отвлечься, мозги промыть себе. И, конечно же, я их не записывал, чтобы не «заямбило», а ходил по комнатам и в голове сочинял. Тогда же, тоже на подмогу самому себе, выволок я на свет Марью Алексеевну и, признаться, до сих пор с ней не расстаюсь, но это уже другой разговор.
Сказок всего три. Как только меня отпустило, не то, когда появилась Марья Алексеевна, я их придумывать забросил. Но эти три коротко записал и уже не забуду. Вот их с меня требуй. Сейчас я над ними работать не буду – это не просто совсем, к тому же, у меня все время на сказки-то и уйдет. Но летом – тереби, получишь. Одна хорошая, вторая похуже, третья – ерунда. Две смешные, третья – не очень. Кстати, о смешном: не ты только хохочешь над письмами моими, но и я от души и легко так над твоими письмами смеялся. Сегодня вот перечитывал, и такой хохот несся из избушки – мы с тобой взаимно друг друга развлекаем. Смеялся я в тех местах, где ты меня превозносишь как математика, а теперь уже и как поэта. Ты такая милая, так забавно сама во всё это веришь. Столько убежденности в твоих словах – прелесть! И мне приятно их читать, хотя и понимаю: это, увы, не так. И в смехе моем и смущение, и удовольствие, и тобой восхищение. А с черновиками – ну что поделаешь! Каждый раз, когда я встречаю твою просьбу о них в письмах, мне неловко, что не могу её выполнить. Я тебе чем-либо другим всё это заменю. Хорошо? И потом, любимая, это всё тебе так с первого взгляда кажется, что здорово. На самом деле совсем не так. Я это пишу не для того, чтобы спорить об этом в письмах с тобой, поэтому ты меня не разубеждай и ничего не доказывай. Сама поймешь, сама разберёшься. Дай только отстояться. И здесь как не заметить, как не съехидничать: вот если бы ты мои письма сжигала или в сортир спускала, то вот тогда ты до конца жизни могла бы пребывать в полной уверенности, что никогда ничего лучше не читала. И чем больше бы ты забывала, что там было написано, тем прекрасней всё это казалось бы тебе. И внукам своим говорила бы: «Ах, какой чудесный поэт был в меня влюблен, от любви совсем спятил, вся поэзия его только в письмах ко мне и была, да велел сжигать, а какие это были стихи!» А сохранишь письма, дотошные внуки сразу потребуют: «покажь!» Ну, покажешь. Прочтут. «Говно, бабушка, твой поэт был!» Они-то правы, да тебе горе – весь флёр улетучился. Так что мой совет – неси их в сортир скорей, они от этого только выиграют, только чур – не запоминай.
Тигра милая, в твоих письмах много деловых и любопытных замечаний, а главное, ты так внимательно и столько времени отдала разным вопросам, со мною связанным, что одно это – врачевание и поддержка для меня.
Деревенский китч на полях – поздравление тебе на St. Valentine’s Day (14 февраля). Не знаю, празднуют ли его православные (на следующий день - 15-го большой праздник: Сретение), но я пользуюсь возможностью обнять тебя, любимая. Сегодня уже второе. Я забрался на вершину моего отшельничества. Теперь дни и недели покатятся быстро, и скоро я тебя обниму объятиями уже не бумажными.
Люблю, целую,
Алеша
Лидия. Из Письма.
1985 год, 14 февраля. Москва.
Алешенька мой, что происходит – не понимаю. Мне кажется, что я с тобой сейчас больше, чем когда ты был в Москве, не расстаюсь с тобой ни на минуту. Я не скучаю, а просто жду твоего возвращения, и оттого, что наша встреча приближается, пусть и не так быстро, как хотелось бы, настроение у меня радостное. Я смотрю на календарь: как много времени приходится на разлуки! Но ты не отдаляешься от меня, а становишься всё ближе и дороже (а как это возможно, тоже непонятно). Нет, наверное, я немного вру. В такое хорошее настроение меня привело твоё письмо с забавными картинками на полях. Временами жутко скучаю. Поскорее бы ты приезжал, отшельник мой милый.
Из-за черновиков я действительно очень расстроилась, хотя, по-правде, не надеялась получить их. Алеша, у меня еще одна просьба. Её, я думаю, не трудно будет исполнить. Я и в самом деле не хочу спорить с тобой, насколько ты талантлив, у меня сложилось определенное мнение и разубедить меня уже не удастся, так что вопроса этого ты совсем лучше не касайся – мне неприятно твоё самоуничижение. А вот за лень и непривычку работать можешь ругать себя сколько угодно, здесь я тебе подпою, это и в самом деле безобразие. Не думаю, также, что моё суждение диктует любовь к тебе: я недаром Весы, умею смотреть на людей беспристрастно. Остается, конечно, вариант, что я ничего не понимаю в les belles letters, но ты же не настолько плохо воспитан, чтобы уверять меня в этом? Так что останемся каждый при своем мнении и поставим точку (хотя я и не теряю надежды, что ты переменишь своё…). Травки можешь больше не пить – два месяца больше, чем достаточно. Радедорм и тазепам найдешь в коробках (жаль, что они тебе ещё нужны).
Любимый мой, приезжай скорее, так видеть тебя хочется – смерть.
Целую, целую, целую.
Лидия
Лидия. Стихи из Дневника.
1985 год, 15 февраля. Москва.
***
Я почти разучилась дышать без тебя.
Ты же – так ненадежен и зыбок.
Я иду по коварного озера льду
И опасность пытаюсь предвидеть.
Вот подошвы неверной ногою стелю,
И не смею назад оглянуться.
И, со страхом борясь, я смотрю лишь вперед:
Знаю, в прошлое мне не вернуться.
И колени дрожат, в напряженье глаза,
Только силы напрасно я трачу:
Всё, что вижу – себя, отраженье свое.
Ты же душу под ласкою прячешь.
Лидия. Из Дневника.
1985 год, 15 февраля. Москва.
Я четко решила, что выйду из партии. Мне и вступать туда было незачем, говорил же Виктор, что это не мое. Но меня ужасно задело, что никто на кафедре не хотел мне давать рекомендацию – «недостойна»! Иногда я совершаю поступки просто для того, чтобы доказать, что я могу быть свободна. На прошлой кафедре встала и сказала: «Я – свободный человек в свободной стране!» Ну и хохоту было! Наверное, очень патетично звучало. Но я в самом деле считаю, что человек может быть свободен, где захочет! Алеша, правда, со мной совершенно не согласен. Он эту страну ненавидит. Вернее, ненавидит власть. А я ему говорю, что дело не только во власти. Вернее, мы сами себе уже сделали и продолжаем делать ту власть, которую имеем. «Всякий народ достоин своих угнетателей» - думаю, это очень верно. Не помню, кто это сказал. Я равнодушна к партии, как институту, вернее, везде могут быть как плохие, так и хорошие люди. И, по-моему, неправда это, что все вступают только из-за карьеры. Мой дедушка, например. Он ужасно верил в Сталина. Помню, когда наступила эра Хрущева, он сказал: «Место себе в Мавзолее освобождает». Мое очень яркое воспоминание с этими его словами связано. Я сидела на качелях с одноклассницами, мы стали говорить о Хрущеве – Господи, первоклассницы! Но у всех, наверное, эта тема обсуждалась дома. Вот я и говорю: «А мой дедушка сказал, что Хрущев себе место в Мавзолее освобождает!» Тут мои подруги на меня накинулись: «Мы вот сейчас пойдем, своим родителям расскажем про это, пусть твоего дедушку арестуют!» Как я перепугалась – не описать словами. До сих пор стыдно вспоминать свои слезы и мольбы к подругам ничего не говорить старшим. А почему такой страх? Тут, наверное, все смешалось: и наказы взрослых никогда ничего не говорить, что дома обсуждают, и напряженное лицо папы, когда он радио слушал (и там такой треск и голос почти фальцетом противно что-то вещает: «Говорит голос Америки!»), а я дверь открывала, что на коммунальную кухню выходила, а там соседей полно, - и страх какой-то в воздухе, которому и имени не подберешь. Я так Мавзолей возненавидела, что первый раз туда пошла, когда уже в институте работала – делегацию повела.
Но выхожу я из партии не по идейным, а по религиозным соображениям. И не потому, что вдруг стала так сильно верить в Бога. Просто поняла, почему религия необходима. И еще я поняла, что России необходимо вернуть царя-батюшку. Русские – как дети. Такие наивные, романтичные, верящие в добро и справедливость. Ни капли иронии и сарказма по отношению к себе, все всерьез. И из-за этого мы жутко поддаемся на всякий обман, нужно только нас убедить, что нам что-то делают во благо. Мы очень сильно отличаемся в этом от англичан. Там каждый – сам себе хозяин, «мой дом – моя крепость». А у нас – коллективное сознание: «один за всех, все – за одного». Англичане принимают тот факт, что натура человеческая слаба, и нет честных политиков, поэтому проверять их нужно ежесекундно. А мы каждый раз впадаем в истерику: «нас обманули!» А кто обманывал? Сами себя! Вот поэтому и нужно нам православие: вернуть себе самоуважение. А царь нужен, чтобы вернуться к истокам, к тому месту, где ошибку сделали. Это все равно как забыл что-то – вернись на то место, где забыл, и вспомнишь. Алеша говорит, что я всеядная. Не знаю, что это такое. Но точно знаю, что во мне всего намешано, - того же, что и во всех других русских. И во всех нас, людях, все одно и то же, только в разных пропорциях. И я в революции так же виновна, как и все другие, и в моей семье с одной стороны – раскулаченные, а с другой – раскулачивавшие. И пока не признаешь своей неправоты, пусть и за предков своих, не только за себя, и не покаешься, ничего хорошего не будет. Только вот понять бы, в чем грех, в чем каяться… Вроде не украла, не убила… Изменяла… и изменяю. Только исповедь неискренняя будет. Не смогу я… Алеша, спаси мою душу, убереги меня… услышь… если не ты, то кто?!
Алеша. Письмо одиннадцатое.
1985год, 10 февраля. Валдай, дер. Глазово.
Моя милая, прелестная, дивная Лидия!
Я так благодарен тебе за нежные и теплые письма, за то, что так часто мне пишешь.
Очень хочется поскорее увидеть тебя!
Скучаю!
Работа моя идет из рук вон плохо. Не идет, а стоит на месте. Виною тому, безусловно, я сам. Голова занята совсем не тем, чем надо. Все думаю о нас с тобой, о том как могло быть, о том, как быть не могло, о том, хорошо все это или плохо, о том, как жить дальше.
Толку воду в ступе.
Сижу часами в одиночестве, в темноте (чего задаром керосин жечь, раз не работаю) – и совсем как старик все думаю и думаю о том, что прошло и о том, что проходит. И кажется, все уже передумал.
И, кажется, пора бы, наконец, образумиться и работать.
Не тут-то было!
Похоже, сюда я приехал не книгу писать, а в себе разобраться. Похоже, что пора уже собираться обратно, к тебе.
В марте ты мне уже не пиши, а последнее февральское письмо пометь, чтобы я знал, что за ним уже писем не будет и можно в деревню больше не ходить, а надо ехать в Москву.
Эти дни я все пытался ответить на два последних твоих письма*. Не письма, а соль на раны (не казни себя за это). Но, как ни пытался - не получается. Нет, не лежит душа. Я и это-то письмо порой заставляю себя писать. И не потому, что не хочу. Как не хотеть, когда только о тебе и думаю. А такое состояние, будто я себе голову переиграл, как музыканты руки переигрывают. Потом это пройдет.
Я завидую людям, которые не впадают в такое созерцательное оцепенение, а продолжают работать, несмотря ни на что.
Моя любимая, на Горького писать тебе не буду. Посредничество моей матери в наших с тобой отношениях, каким бы малым оно ни было – в данном случае, просто сообщить, что есть письмо ( а для меня за этим и улыбка ее, и жесты, и мысли – не могу! с души воротит), может плохую службу сослужить. И ты ведь уже была свидетельницей того. А все никак понять не хочешь. Побегай ещё на почту. Мало осталось, ничего.
Тебя люблю очень, хотя ты и дура.
Целую.
Алеша
P.S. На улице такая холодрыга, что ой-ё-ёй, да надо отвезти письмо тебе. А главное, вдруг твое лежит, ждет меня. С 18 февраля –масленица. Гуляй, кошка! Но через неделю – 25-го – Великий пост. Смотри, сучка!
* Очевидно, эти письма утеряны. (прим. составителя)
Лидия. Стихи из Дневника.
1988, 17 февраля. Москва.
***
Услышь меня, приди, спеши, не медли!
Сейчас ты нужен мне, как никогда!
Сейчас, когда отчаянье, сомненье
Объединясь, меня уводят от тебя.
Еще не поздно усмирить стихию,
Пока плотину не прорвет вода,
Бурлящею стеною не затопит
И церковь, и деревню, и луга.
Уйдет на дно привычная картина
Невозвратимо, словно благодать,
И только маковки церквей отныне
Мне будут памятью ушедшего сиять.
Но вдруг пойму, что не было роднее,
Потерю эту мне не возместить,
И не свою любовь, свою надежду
Смогла я в сердце гордом затопить.
Алексей. Письмо двенадцатое.
1985 год, 25 февраля. Валдай, дер. Глазово.
Моя любимая, скучаю без тебя. И давно бы приехал, кабы квартира пустая была. Вот по календарю да по погоде гадаю, как бы сняться с места, чтобы и до станции добраться, и чтобы в Москву попасть не раньше, а к тому именно времени, когда мать на дачу начнет выезжать: жить бок о бок с ней душевных сил нет. Как бы то ни было, до встречи нашей осталось совсем чуть-чуть. (всё забываю тебя спросить: ты волосам своим дала ли волю, или все ещё их подрезаешь? Молчи, сам увижу!) Иной раз стараюсь представить, что поджидает меня в этой жизни. Иногда, если погода хорошая, то все видится просто замечательно, а если погода плохая, как вот последние дни: все метёт и метёт, где небо, где земля, не разберёшь, а по ночам луна за облаками, и все таким мертвецким светом сочится – хоть вой, и, конечно, вся наша любовь полушки медной не стоит: тебе блажь, мне за старое расплата, и в конце концов обоим боком выйдет – без драмы, но и без приятностей. И тогда совсем в Москву приезжать нет желания – и по тому же календарю прикидываю: останусь, через месяц можно уже скотину пасти, а там, как в эту лямку впряжешься – особенно не помечтаешь. Так до поздней осени время и пройдет. И где любовь плескалась, там, гладишь, сухо. А потом, вот как сегодня, выпадет ясный, хороший день (а когда так, нос к носу, с природой связь огромная, это в городе она притупляется) и еле себя удерживаю завтра же не ехать, и какая там осень – до апреля без тебя не дожить. А когда бреюсь, смотрю на себя в зеркало: патлы свисают, щетина седая – дурак, говорю, старый – прохлопал жизнь. За окном (с той стороны!) сидит муха – морду моет – откуда взялась? – а за ней с крыши капель сверкает – первая! Похоже на весну, да что с ней делать? От тебя почти за месяц три бандероли чайные с записками одна другой короче и всё. Уж не влюбилась ли? Дай знать тогда! Я коров пасти останусь и к осени выздоровлю. Книг не читаю и не пишу – хожу из угла в угол и жду когда мать на дачу уедет, чтобы приехать и обнять тебя – дуру.
Целую.
Алеша
Лидия. Стихи из Дневника
1985 год, 26 апреля. Москва.
***
Почерк детский, душа незрелая.
Нет опоры и нет пристанища.
Прочь бежишь от того, что сделано,
И боишься того, что станется.
Можно ль жизнь так прожить, как хочется…
Если цепью поступков промах!
Не пытайся взлететь над прочими:
Ты не лучше, слабее многих.
И мечту о любви, как в сказке,
Не лелей – не заслужен подарок.
Проживи, как другие, с опаской,
Чувств страшись, что в ночи черных арок.
Ну а болью, что душу изводит,
Украшай серый быт, как цветами,
И надейся, что жизнь не уходит,
Успокоится страсть с годами!
Научись вновь в себя лишь верить,
Жизнь коварна, и нет в ней нянек.
Если, мнится, раскрыты двери –
Будь готова, что зренье обманет.
Одиночеству стань подругой –
Что верней и надежней на свете?
Ничего не страшись, будь мудрой:
За себя только ты в ответе!
Лидия. Из Дневника.
1985 год, 1 марта. Москва.
Сегодня варежки на почте потеряла. Вернее, их украли. Жалко. Такие замечательные были, теплые необыкновенно. Кожа сверху, а внутри – мех кроличий. Мне их брат привез из командировки, откуда-то с севера. Смешно как-то украли. Я сидела на лавке за столом, письмо Алеше запечатала и адрес надписывала, а варежки перед собой положила. И состояние у меня было такое виноватое, как будто всем на почте известно, что вот, прелюбодейка, письмо любовнику пишет. И сидела-то всего две-три минуты. Наверное, над конвертом низко склонилась, или совсем в свой стыд ушла, только голову поднимаю – а варежек-то и нет. Я даже поверить себе не могла: как же так, только что были – и уже нет. Сначала обидно стало, расстроилась, а потом подумала: вот если бы мне за свой грех вот так расплатиться… Ой, нет, легко отделаться хочу. Виктора мне жаль, не заслужил он, чтобы я вот так взяла – и разлюбила. Если бы я такого, как он, встретила до Алеши – наверное, всю жизнь счастлива была бы. Если бы Алеша так меня любил, как Виктор… Я помню, какой я была убитой, когда мы познакомились. А он как-то так по-дружески стал общаться со мной, просто как брат. Я рассказала ему, что только что рассталась с любимым человеком – это наше очередное расставание было, но уж какое-то особенно больное для меня. Уже два месяца прошло, а я все по ночам рыдала, уснуть не могла, и просыпалась от слез. Виктор ни о чем не расспрашивал. Только вдруг говорит: выходи за меня замуж. Это так неожиданно было. Мы и знали друг друга всего месяц, он даже и за руку меня ни разу не взял. Я чувствовала, конечно, что нравлюсь ему, но не думала, что он влюблен. Да мне и не до любви было, одиноко только ужасно. Но так меня тронула эта искренность, это доверие, что я не отказала. Он поцеловал меня, и глаза у него были такие огромные, и слезы в них и столько любви, что я и сама расплакалась от жалости и к нему и к себе, что не нужна я вот так тому, кто мне больше жизни нужен. Через месяц мы поженились. А через три года я затосковала. Странно это. Ведь я полюбила Виктора, да и нельзя было его не полюбить – такого заботливого и внимательного мужа поискать нужно. Но я затосковала! Да так, что куда себя деть, не знала. И не то, чтобы у меня времени было много лишнего, или жизнь была скучной, но все мои эмоции как шампанское в теплой комнате заиграли – только начни бутылку открывать, так и выбьет пробку, так и выплеснет все наружу! Так и случилось. Сначала не с Алешей. С другим. Только я быстро поняла, что не приключений ищу. По Алеше стосковалась. Ну и пришла к нему. Ничего не сказала, только на кушетку села и руку ему протянула. Он подошел, поднял меня на руки, закружил по комнате, у меня слезы по щекам льются, а он их зацеловывает и ничего не говорит, только смотрит на меня так, как будто воскрес от жуткой печали. Воскрес, но не излечился от нее. А потом положил меня на кушетку, а глаз своих от меня не отводит, и я ему в глаза смотрю, как будто от этого моя жизнь, зависит… Пришла я днем, а когда очнулись, уже вечер глубокий был. И что делать, как быть… тут уж варежками не расплатишься, видно.
Лидия. Письмо пятнадцатое.
1985 год, 1 марта. Москва
Любимый мой! Не сердись, что молчала так долго. Была одна причина: не знала, что и как писать тебе. От тебя пришло несколько писем, они и расстроили и раздосадовали меня. Особенно то, сколько раз ты меня благодаришь. Сначала хотела написать что-нибудь вроде: «Милый Алеша, так мило с твоей стороны, что ты так горячо благодаришь меня в своих письмах…и т.д.» Но потом подумала, что писать такое письмо – глупость. Дальше стала думать: вот, навязалась тебе опять, а много ли тебе от этого счастья – одно мучение! Только, прости, но оставить тебя, чтобы легче тебе было, я и для успокоения своей совести не могу предложить. И вот в таких размышлениях пролетели две недели. И были они препротивные во всех отношениях. На работе всё ужасно: здание противное, душное, в воздухе пыль, ректор совсем с ума сошел: какие-то приказы идиотские издает, чтобы нам жизнь усложнить: требует, чтобы мы каждый день отсиживали в институте не менее шести часов, неважно, есть занятия, или нет, и всё в таком же духе. После двух-трёх часов пребывания в институте безумно болит голова. Я раньше не знала, как это – нельзя глаза открыть из-за головной боли – а теперь всё время смотрю прищурившись. Да и в целом обстановка в институте нервная: без конца кого-то увольняют, кто-то выговоры получает, очень многие болеют и приходится работать по 26-28 часов в неделю.
Вот я тебе жалуюсь, и вспомнила, как сегодня Дарья проснулась рано, не выспалась и стала капризничать. Ходит, хнычет, то к одному подойдет, то к другому, а времени ни у кого нет: кто на работу, кто в школу, а она всех просит: «Ну, позалейте Дасу!» А потом рассердилась и говорит: «Дурацкие люди, дурацкие! Никто Дасу позалеть не хотет!» И столько обиды и горечи было в голосе такой крохи, удивительно! Столько боли было в её этом «дурацкие люди», и обращено было, как будто, к целому свету, такому равнодушному и холодному к страданиям человека. Как рано приходится нам испытать безысходность одиночества на этом свете!
Алешенька мой, Алешенька! Скучаю по тебе! И боюсь, что ты не работаешь, хотя что-то мне говорит, что это не так – или я сама себя успокаиваю? Теперь уже скоро, совсем скоро ты приедешь – не сиди только там до распутицы, ладно?
Миленький мой, совсем нет сил писать. А завтра еще шесть часов занятия вести. Сейчас только пять часов вечера, а спать хочется, как в двенадцать ночи. Прости, что написала коротко, ладно? И стихи твои – неужели не осталось ничего?!
Люблю, целую,
Лидия.
P.S. Перечитала письмо и смешно стало: мы с тобой как Манилов с Чичиковым, ты меня всё благодаришь, а я всё извиняюсь. Вежливые! Как ты думаешь, это излечимо?
Напиши мне какие-нибудь стихи, а?
Алексей. Письмо тринадцатое.
1985 год, 26 февраля. Валдай, дер. Глазово.
Моя любимая, дай обниму. Спасибо тебе. Из маминого письма знаю теперь, кто орехи мне расщелкивает. К траве я странным образом приохотился и пожалел, когда прочел, что хватит ее пить. Ну уж нет: у меня на пару недель ещё хватит. Скажи, пожалуйста, а шалфей можно так пить? Я тут пару коробок обнаружил. Маме передай мою благодарность за супы. Я недавно снова был в Добром (за керосином ходил), разговаривал с Кирой. Разговором это, конечно, назвать нельзя. Она что-то мне про тебя говорила, но я совершенно не мог разобрать, что именно.
Вокруг меня всё ещё морозы, но сегодня, вдруг, такие весенние птичьи песни под окном раздались. Выглянул – у них уже любовные сцены, бурные, с потасовками. И солнце тоже, как-то по весеннему глянуло. И пора скоро собираться, но чем ближе отъезд, тем, страшное дело, мне меньше хочется возвращаться. У меня такое легкое хорошее состояние, как будто я чуть опьянел от своего одиночества. И так хорошо отсюда сознавать, что есть ты. И тянуться к тебе. А ехать страшно. И не потому, что в городе мое состояние, знаю, по кускам расползется, как только появлюсь в квартире на Горького, которую ты так любишь, а для меня будь она неладна. Вот и раздираюсь. Но, ничего, в последних числах марта уже появлюсь, дальше тянуть нельзя будет: дороги закроют, автобус перестанет ходить, а мне до него ещё, почитай, сорок километров добираться, как раз грязь и чавкает.
С книгой дела идут плохо, практически ни с места. Зато за три первых дня Великого поста (позавчера, вчера, сегодня) нежданно-негаданно пробились стихи, и я больше уже им не сопротивляюсь. Самому любопытно – что же будет.
Мое «невыездное» настроение – не в обиду тебе. Это как у воды: прежде чем нырнуть и поплыть всегда ёжишься и собираешься с духом. Это мои отношения с Городом и с Людьми. А по тебе очень скучаю.
Если это письмо успеет добраться числа до 10-15, то ответь, а если придет позднее – молчи и жди: скоро сам появлюсь. Тебе я ещё напишу. Целую.
Алеша
***
Я в лесном кольце сам как дикий зверь,
и повадки их мне родней теперь.
Настонавшись всласть, улеглась метель,
забралась луна, крадучись, на ель.
Её волчий глаз на закат глядит,
где кровавый след в облаках разлит.
***
Стихи, стихи, а в доме пусто.
Лишь печь горит.
И белый дым восходит густо
в ночной зенит.
И яркая звезда мерцает –
твоя ль звезда?
И озеро не отражает
из-подо льда.
***
Соразмеряя свое
странное зренье
С тем, как приходится жить –
чую терпенье
необходимо не мне,
чтоб не заглохнуть,
тем, кто со мною в родне,
чтоб не подохнуть.
***
Срубил я дерево,
не написал я книгу,
не вырастил детей.
И я готов подвергнуться за это наказанью,
и завершить свой путь верхом на муле:
спиною к гриве и лицом к хвосту
среди толпы
веселой и счастливой,
что так сажает часто,
пишет споро,
плодится густо.
***
Еле-еле держат ели
на ветвях своих снега.
Но метели отшумели,
и недолго до капели,
и до встречи два шага.
***
На морозе день родился,
Ты, наверно, спишь.
Свет сквозь изморозь пробился.
Убежала мышь.
Я с трудом расправил спину –
затекла.
Всё, что за ночь наработал –
сжег до тла.
***
Цыплячий огонь керосина
чуть дышит за тонким стеклом,
и светится белым равнина,
и теплится желтым мой дом.
И, кажется, старые бревна
не выдержат ветра напор.
И тени ложатся неровно
на темный рассохшийся пол.
И, чтобы согреться немного,
немую прогнать тишину,
я меряю семь до порога
и восемь шагов в ширину.
***
Холодно. Снег под ногами
скрипнет. И тихо опять.
Шарю по небу глазами –
мне бы Весы отыскать.
Теплое стынет дыханье,
звезды внушают покой,
но не вмещает сознанье
связь их с земною судьбой.
***
Пишу стихи – как бы болею корью.
Такой недуг уже не по летам,
и нет врача – помочь пустому горю,
и нет тебя – расставить по местам
мечты и будни…
***
В какой песок уходит жизнь моя
с какими облаками уплывает
из вен моих по капле вытекает
в холодные иль в теплые моря,
не знаю я. Никто того не знает.
Рука сухой песок перебирает
за горизонт стремятся облака
медлительной волной тяжелая строка
к ногам моим, вскипая, подступает
и, непрочитанная, морю возвращает
свою премудрость, от меня тая
в какой песок уходит жизнь моя.
***
Между мной и тобой не просунуть ножа
Видно память о прошлой разлуке свежа
Видно страх потерять что теперь обрели...*
* Далее утеряно.
Лидия. Письмо шестнадцатое.
1985 год, 3 марта. Москва.
Любимый мой, все же где-то там, наверху, две наши нитки узелком связаны, иначе как объяснить все эти бесконечные мистические совпадения: два дня назад отослала письмо с просьбой о стихах, а сегодня оказывается, что они уже есть. И понравились мне твои стихи очень. Давай еще. В одном только у нас несовпадение: тебе ехать не хочется, а я не могу дождаться, когда ты приедешь. Всё письмо хочется двумя словами исписать: «Скучаю, возвращайся!» Но я понимаю твоё состояние сейчас.
Алеша, можно с очередной просьбой? Даже на грани приказа. Я больше твоего «спасиба» ни читать, ни слышать не хочу, это явно не по адресу. Ещё не хватало, чтобы ты ко мне благодарностью воспылал! Нашел благодетельницу. Нет, мой милый, я жутко эгоистичный человек – делаю то, что мне приятно и необходимо. И мне стыдно твоей благодарности, ладно?
Любимый мой, любимый, любимый. В голове ни одной мысли, которой с тобой поделиться бы стоило, одним только переполнена – желанием видеть тебя, до какой-то внутренней дрожи. Я написала «ни одной мысли»? Нет, это неверно, все мысли – о тебе и с тобой связаны. Я так много пишу тебе мысленных писем, все разные и все о разном, а когда сижу над листком, то получается, что пишу о том, о чем вроде бы и не думалось – как ты говорил, помнишь, что никогда не знаешь, что получится, когда садишься к столу.
Я так люблю письма твои получать – перечитываю раз десять кряду, как будто смысл тайный ищу, хочу лицо твоё увидеть, когда ты письмо писал. А потом жду-не-дождусь следующего. Только самой мне всё тяжелее и тяжелее тебе писать, и я знаю отчего. Мы всегда запасаемся терпением на определенный срок, рассчитываем его – и я чувствую, что мой запас истощается по мере того, как нападает тоска, как тяжелый мохнатый зверь, и сдавливает горло – и я долго сижу, собираюсь с мыслями, чтобы не писать одного и того же: «приезжай скорее!» Ведь я не хочу торопить тебя, для работы тебе и один день может важным оказаться.
Поэтому пусть это письмо будет последним в эту разлуку, ладно?
Жду, люблю, целую.
Лидия.
Лидия. Письмо семнадцатое.
1985 год, 6 марта. Москва.
Любимый, думала до твоего отъезда уже не писать тебе, но так хочется поговорить с тобой. Я так скучаю по тебе, если бы ты знал! Если бы ты знал, как я сильно скучаю, ты бы уже завтра был в Москве. Только не подумай, мой милый, что я зову тебя, вовсе нет, я терпеливо жду и буду ждать столько, сколько будет нужно, работай и не думай об этом. Мне просто очень хочется, чтобы ты знал, что мне плохо без тебя. Нет, совсем не так плохо, как раньше, когда я думала, что уже никогда не обнимешь и не поцелуешь меня. Не до безысходности. Я написала сейчас о твоих объятиях, и сразу же удивилась: почему именно это пришло мне в голову, когда есть более, ну, если не более, то не менее важные стороны моих с тобой отношений. Ведь я так люблю говорить с тобой, слушать тебя, просто быть с тобой. Да, я всё это очень люблю, но, когда ты рядом, меня так тянет прижаться и обнять тебя. Очень похоже на то, как маленький шарик ртути втягивается большим. Знаешь, физическое ощущение необходимость, ну просто непреодолимой необходимости, чтобы ты прижал меня к себе. Ты не представляешь, сколько физической муки я испытываю, когда мы едим или пьем чай, а особенно, когда говорим через стол! Я ничего не могу с собой поделать: стараюсь внимательно слушать, отвечать впопад, перебороть эту тягу, не думать о твоих губах, руках, глазах так близко – и все мои управляемые силы уходят на эту борьбу с собой. Когда метеорит входит в атмосферу Земли, с ним, наверное, происходит то же самое – сила притяжения непреодолима. И так было с самого начала и всегда. Я при этом не испытывала никакого страха – не потому, что не боялась, куда это может завести, а потому, что в голове в этот момент не было никаких мыслей: сплошная темнота. Не зря говорят, что желание темно. Я даже не думала, люблю ли я тебя. Об этом я думала и думаю, когда далеко от тебя. А когда вижу, когда рядом – хочу тебя, и всё. Даже природная моя сдержанность, презрение к распущенности, всё, что всегда легко диктовало мне моё поведение, отпадали, как расколотая скорлупа. А тебя моё поведение шокировало. Да и меня, признаться, тоже. Стоило, наверное, приличия ради, поломаться. Может быть и плохо, что я была с тобой всегда чересчур открытой? Ведь слишком сильные чувства, когда к ним не готов, пугают. Начинает казаться, что тебе расставили сеть, и уже не уйти из неё. Но я никогда не умела хитрить с тобой. Во мне бушевала такая темная мощная сила, что справиться с ней я не могла. Меня не устает поражать, что за все теперь уже восемнадцать лет она не только не уменьшилась, не сдала позиций, но полностью закрыла для меня всякий горизонт – я не вижу, не представляю будущего без тебя. Иногда мне в голову приходит мысль: а вдруг Алеша опять откажется от меня? Но мне делается так жутко, что я даже не позволяю себе додумать её до конца. Вернее, я сразу прячусь за: ну что же, подожду ещё.
Любимый мой, по ночам я закрываю глаза и начинаю очень медленно и нежно целовать твои пальцы, ладони, нежную сторону руки до локтя, до плеча, добираюсь до шеи, потом губы, глаза, чувствую под собой такое теплое и родное тело, твои руки у меня на затылке и спине. Потом ты держишь меня за волосы, с силой отводишь моё лицо от своего, и в твоих глазах я вижу столько нежности, грусти и любви, что у меня перехватывает горло. Потом твои губы на моих губах, ты обнимаешь меня всё крепче, и я чувствую, как проваливаюсь в теплую темноту. И я так могу быть с тобой – то целуя, то подставляясь под твои поцелуи, пока не провалюсь окончательно – уже в сон. И всё так медленно, не спеша, так отчетливо, как будто ты со мной, и впереди – вся жизнь. Что же это такое? Когда я успела так слиться, сродниться с тобой, что не могу проводить ни одного дня и ни одной ночи без тебя! Риторически глупый вопрос. Всё дело в том, что теперь я могу позволить себе такую роскошь – не расставаться с тобой ни на минуту. И знаю, что и ты только со мной.
Я часто вижу Киру и Л.Т. Здесь немножко лицемерия с моей стороны: я могла бы видеться с ними и реже, но мне так хочется быть с теми, кто любит тебя – просто потому, что они любят тебя, и я не только с ними, но и немножко с тобой. Любимый, время летит так быстро, и всё равно недостаточно быстро. Когда я увижу тебя? Ради Бога, будь осторожен, береги себя.
Сейчас уже заполночь. Кончаю письмо и иду, чтобы побыть с тобой. Спать не хочется, так что тебе сегодня достанется. С чего начнем?
Лидия
Алексей. Письмо пятнадцатое.
1985 год, 12 марта. Валдай, село Доброе.
Моя любимая Лидия! скоро приеду.
А пока я в Добром – помогаю Виктору. На днях у Татьяны после выкидыша (за коровами ходить всё же нелегко) началось сильное кровотечение. Скорая из Пено добиралась восемь часов. Последние километры, из-за заносов на дороге, тащил её трактор – хорошо, что оказался поблизости, да ещё с трезвым трактористом. У Татьяны пульс уже не прощупывался, и врачи не были уверены, что довезут её. Но обошлось. Живи она в моей деревне или в соседних с Глазово – не спасли бы. Попросту не добрались бы.
В доме повсюду следы крови, даже на дровах. Виктор, оставшись один, как водится, напился, к тому же был повод – отмечали сорок дней (молодая женщина опилась самогоном; третья смерть пока я здесь; двое опились и один удавился). Провозился с ним вчера вечером и ночью. Он кое-как проспался, почти протрезвел и уехал на рассвете, на попутных в больницу, навещать жену. Я так и не ложился – после бессонной ночи настроение – просто никакое. Занимаюсь коровами. Некоторое разнообразие в моей жизни. Вечером запрягу лошадь и сам поеду встречать Виктора.
После моего уединения здесь, в Добром, непривычно людно (человек с десяток). Дней через несколько надеюсь вернуться к себе. Уже скучаю по своему глазовскому дому. Погода, правда, мерзкая. На прошлой неделе мой колодец опять так завалило, что не мог найти его. Откапывал, да не сразу напал на него. Слой снега под два метра – нанесло ветром. Ветер с озера дует непрерывно, гонит поземку. Неба не видно. Гадостно.
Всю ночь мне кажется: вот начался рассвет,
А подойду к окну – луна за облаками.
С землёю небо поменяй местами,
Все тот же мертвенный, все тот же странный свет.
Все плоско, пасмурно. Исчезла кривизна.
Поля из облаков над снежными полями.
И чувствую, как чувствует себя
Кленовый лист меж книжными листами.
Порой, эта изматывающая душу погода видится совсем иной:
Зима как будто откатила,
Весна еще не наступила,
Но в междуцарствии своем
Они е..т меня вдвоем.
И нет уж сил сопротивляться,
Готов во всем им уступать:
В сугроб под горкой превращаться
Или ручьем с горы бежать.
В мечтах о тех временах, когда кривизна снова появится, получились стишки прямо для Дарьи:
Солнце встало над трубой,
Небо выгнулось дугой.
Я на задницу садился,
С крыши по небу катился,
С неба вон на тот бугор,
А с бугра к себе на двор.
Мне ещё бы прокатиться,
Только не на что садиться.
Длинную, прямо бесконечную (можно пристраивать и пристраивать) песенку «Моя любимая» с пристойными и малопристойными куплетами я не буду переписывать. Это скорее аутотренинг, с её помощью т.е. сочиняя новые стишки и многие тут же и забывая, я привожу себя в дивное настроение. Сейчас, например, припомнил, и стало веселей. Вот теперь, в хорошем расположении духа, пойду отнесу это письмо, потом пойду коров кормить, потом лошадь запрягать. Тебя целую. На почту больше не бегай, это письмо последнее (вчера получил твоё, тоже «последнее»).
Целую. До обнимания.
Алеша
Алеша. Письмо шестнадцатое и последнее.
1985 год, июль. Валдай, дер. Глазово.
Милая, бедная, любимая моя Лидия. Минула неделя, как тебя и Дарью увели. Всё это время я старался дома быть как можно меньше – в нем тяжело, мертво как-то стало. Все ваши шмотки как были раскиданы, так по сей день и оставались. Не хотелось ни к чему притрагиваться. Пас своих бычков с раннего утра и допоздна. Ел только творог да кислое молоко, да те яйца, что Тоня принесла, сразу отварил два десятка и луплю их, когда есть хочется. В четверг ездил в Доброе, пытался дозвониться до тебя, но связь такая, что не то что до Москвы, до Пено не дозвониться. Отправил тебе телеграмму в ответ на твою. Потом, уже на обратном пути, раздумывал, а не провоцирую ли я тебя такой телеграммой? Может быть, и к лучшему для жизни твоей и детей твоих, что вернулась ты так неожиданно. Не знаю. Я стараюсь насколько возможно отгонять от себя разные мысли о нас с тобой, да стараюсь устать побольше, чтобы валиться как собака и спать до 4-х утра, а в 4.30 я уже выпускаю скотину.
Из Глазова хочется скорей уехать, оно для меня опоганенным теперь стало, как колодец загаженный. Жаль очень, да что делать. По всей окрестности блуждают слухи про нас с тобой, но не в них дело. Это-то Бог с ними. Но на душе пакостно, мерзко. И еще – не могу себе простить, что отпустил тебя так легко.
Сегодня утром приехал Саша с тремя деятелями из института Землеустройства, у которых глаз на Глазово, чтобы научный стационар здесь устроить. С ними это письмо и отправлю тебе.
В Москве буду числа 20-го. Месяц – это не разлука. Да и не в разлуке дело, а как написал, уж больно пакостно. Если будешь мне писать, то последнее письмо отправь не позднее 10 августа, не то может меня уже не застать.
Кире, вскоре после твоего отъезда, я написал письмо, чтобы позвонила тебе, узнала как дела твои и объяснила подробно, как ехать сюда. Мне казалось, что непременно надо тебе вернуться, что… а потом стало это «что» меняться, хоть и старался не думать об этом, стал думать, ну что тебя дергать, тебе должно быть вообще это привычно, не зря ты у нас «всеядная». Но жаль тебя «не передать словами». И так хочется помочь тебе, но как?
Из приятных новостей: Астру забрали, но вместо нее дали мне здоровенную кобылу, необъезженную. Господи, что она творила под седлом, как только я жив остался. За два дня, что мы с ней привыкали друг к другу, я о поводья стер себе руки, так приходилось их натягивать – постоянное напряжение, в любую минуту могло у неё возникнуть желание сбросить тебя. А ей уделами порвал губы. Теперь как будто друзья. Чуткая, слушается, но всё время чувствуешь скрытую в ней силу. А летит как – сказка.
Целую тебя.
Алеша
Лидия.
Восточный гороскоп Лидии из Интернет-ресурсов.
Тигр - фрондер. Недисциплинирован, у него вспыльчивый характер. Всегда восстает против старшего по чину. Он из того материала, из которого делают революционеров и вождей.
К несчастью, как и все начальники, не всегда заслуживает доверия, которое ему оказывают. Когда он кричит: "Вперед!" - и в делах, и в любви, а также на войне, людям следует подумать, прежде чем действовать, и даже держать его за фалды. Тигр может привести других к катастрофе, вкус к риску у него вплоть до безрассудства, до неосознанных действий.
Трудно сопротивляться его магнетизму. Естественная власть дает ему преимущество. Он не любит повиноваться, но заставляет слушаться других. Его уважают. Никто не осмеливается сказать ему правду. И даже тогда, когда его пытаются убить, его уважают и почитают.
Если ему удается поразмыслить прежде, чем действовать, и внять совету быть осторожным, он может достичь большого успеха. Борец по своей натуре, резкий и вспыльчивый, он способен пожертвовать собой ради дела. Упорный и упрямый, сутяжный и мелочный, он часто находится с кем-нибудь в конфликте. Эгоист в мелочах, способен на бескорыстие в великих делах. Узколобый, он не доверяет никому.
Лидия. Стихи из Дневника
1989 год, 21 октября. Москва.
***
Когда к моей прильнет твоя душа,
Я объяснить смогу - настанет время –
Где мы ошиблись, в чем судьбы вина:
Любви дороги приведут к прозренью.
В пути к себе измучилась душа,
Себя пытая, верная надежде.
Ты объяснить пытался, но стена
Тебя скрывала от меня, как прежде.
Ты говорил, но все твои слова
Я на себя, как туфли примеряла.
Куски кроила и узор плела,
И женским именем разлуку называла.
Нет, ревность та напрасною была.
К любви преграда в нас с тобою скрыта
Речною дельтой, где реки вода
С волной морскою и камнями слита…
Лидия. Стихи из Дневника
1989 год, 10 декабря. Москва.
МОЛИТВА
О, Господи, дай мне силы!
Помилуй, продли мне муку!
Себя принесу я в жертву
Свечою у Царских Врат.
Пречистая, Матерь Божья!
Молю, протяни мне руку:
Я жизнь, как икону, одену
В серебряных слов оклад.
Я все позабыть сумею,
Разлуку сочту за благо.
Захватит волною песня,
И станет больной душа,
Но жизнь не пройдет напрасно,
И радугой в поднебесье
Раскинут шатёр узорный
Упавшие в сердце слова.
***
Не конец