9.
***
Вообще в город тянулись многие, претерпевшие удары судьбы. И не только сидельцы Карлага, получившие «по рогам», но и многие, по самым разным причинам переселенцы. Тут нельзя не вспомнить поразивший читателей журнала «Простор», а вначале саму редакцию случай. В конце 90-х годов алмаатинский филолог Майя Бейлина принесла подборку стихотворений Лии Давидовны Бунцельман. Все были поражены….
Мало того, что мы стояли на пороге литературного события, так ещё и удостоены чести готовить ПЕРВУЮ подборку никому неизвестной, удивительной поэтессы, накануне Юбилея. Ей вот-вот должно было исполниться… 90 лет.
«Туман... Туман...
Декабрьские подарки.
Такая влажность в холода и сушь!
Уйти в туман...
Куда-нибудь подальше,
Где бродят призраки погибших душ.
Вдруг угадать их голубые тени,
Их всхлипы... шёпоты... беззвучный шаг...
Почувствовать их губ прикосновенье
В холодных каплях
На своих губах...
Войти в их медленный и зыбкий танец,
Забыть, что где-то солнце и весна,
Менять своё земное очертанье
На ощущенье свежести и сна...
Не ждать чего-то...
Не любить кого-то...
Понять – здесь начинается Река!
Услышать музыку – всего четыре ноты
И пятую... уже издалека».
Ну, как тут не взволноваться, не ошарашиться даже? Откуда такая музыка, такая пластика, неожиданность самой темы? Почему никто не знает, откуда она, где таится эта поэтесса, поэт… или таилась долгие годы?
Оказалось, совсем рядом. С конца 40-х годов спокойно живёт-поживает в Алма-Ате. Полвека проработала в КазПи, и не преподавателем даже, а простой методисткой на кафедре филологии. Неприятно удивило то, что известные авторы «Простора», преподаватели КазПи, активно публиковавшиеся в журнале, ни разу, ни словом не обмолвились о ней. Не знали? Не могли они, профессора, доктора словесности не знать, не видеть кто с ними рядом работает, а ещё и пишет такие замечательные стихи.
А может быть, наоборот – слишком ясно видели, а потому опасались конкурента? Ведь явление такого порядка могло напрочь разрушить ту иерархию в русской поэзии Казахстана, которую во многом они сами же и выстроили за долгие годы, особенно в женской поэзии. Имён не хочу называть, но они были в чинах, наградах, премиях, а тут какая-то безвестная методистка, незаметная женщина, ни на что не претендующая. Ну и пусть себе живёт втихомолку, неровен час, запретендует ещё!
А вот рядовая преподавательница Майя Бейлина, узнав о ней, откликнулась живым участием. Рассказала, что на окраине города, в панельной хрущёбе живут две «ничейные бабушки»: Лия Бунцельман и её младшая сестра, обе пенсионерки на инвалидности. Их передавали с рук на руки еврейские родственники, отбывавшие кто в Европу, кто в Израиль, кто в Америку, пока не отчалили последние...
Майе они достались по знакомству, от последних уехавших родственников, и она добровольно взялась опекать, помогать старушкам в быту. Старшая, Лия, была уже совершенно слепой, а младшая зрячей, но парализованной. Так они и жили: младшая с дивана подсказывала старшей куда идти, что принести с кухни, подать со стола, с подоконника, из шкафа, а старшая по мере сил обихаживала лежащую младшую.
Лия Бунцельман родилась в дореволюционном Санкт-Петербурге, стихи писала с детства, показывала их Николаю Асееву, Вере Инбер. Оба высоко оценили молодую поэтессу. Асеев даже предложил составить сборник, написать к нему предисловие и пробить в издательстве. Это рассказала мне сама Лия Давидовна, с которой я встретился уже после публикации. Всё складывалось у неё, казалось, нельзя лучше, судьба благоволила, но…
В конце сороковых сёстры снялись с места, решив перебраться куда-нибудь в глубинку, на самый край страны. И навсегда осели в Алма-Ате.
Когда Майя открыла тетрадку со стихами старшей, то не просто ахнула. Не только поохала, повосхищалась, но перепечатала их, написала небольшую врезку, отнесла в журнал. Мы понимали, что перед нами явление, просили стихи ещё. И ещё одна подборка, почти вслед за первой, вышла в «Просторе». Будучи главным редактором журнала, я выписал гонорар по самой высокой ставке, и с деньгами, с диктофоном, сопровождаемый Майей Бейлиной (незнакомым старушки не открывали), приехал знакомиться, брать интервью, которое собирался опубликовать в журнале.
Техника подвела, звук в диктофоне оказался настолько слабый, что разобрать запись и подготовить её для публикации мы не смогли. В итоге, кроме стихов осталось лишь воспоминание о той долгой беседе и, конечно, общее впечатление от самого образа поэтессы. Поэта.
Она и к девяноста годам сохраняла античную статность: совершенно прямая спина горделиво и, показалось в какой-то момент, гордынно даже несла седую голову на высоких плечах, а морщины, изрезавшие лицо, не могли скрыть до конца её великолепной некогда красоты. Из всех сохранившихся фотокарточек, возможно пригодных для публикации, дала лишь одну, потрескавшуюся, сорокалетней давности, плохо поддающуюся сканированию. Но и по ней можно было догадаться, сколько мужчин могла свести эта женщина с ума. Страсть, разлитая в стихах, тому подтверждением.
А вот семьи так и не завела. Гордыня? Не срослось что-то в судьбе? Не знаю, но на вопрос о религии, о вере лишь твёрдо покачала головой и сухо отрезала: «Ни в кого, ни в какого бога не верю…»
Показалось тогда, что ближе всего ей, должно быть, античная эстетика. И античные же боги, герои. Мифологические, сильные, беспощадные. Не про них ли писала? –
«Эрмитаж. Бюсты римских тиранов.
Как много
Этих лысых мужчин в белокаменных тогах –
Низколобых,
Улыбчиво-жёстких,
Мясистых,
По губам их извилистым видно – речистых!
Кулаками, которых не видно, – давящих,
И таких настоящих!
Таких настоящих!»
Более двух подборок не сложилось, потрёпанная тетрадка со стихами, вот и всё, что осталось от архива большого… обещавшего стать большим поэта. Но даже и по двум подборкам совершенно очевидно и, как ни странно, утешно – какой силы поэт жил и творил рядом с нами!..